Владимир Галактионович Короленко.
    Рассказы и повести

Ат-даван
Братья Мендель
В дурном обществе
За иконой
Искушение
Лес шумит
Марусина заимка
Мгновение
Мороз
На затмении
Необходимость
Обрывок
Огоньки
Омоллон
Парадокс
Последний луч
Приемыш
Река играет
Соколинец
Соколинец
Сон Макара
Станочники
Судный день ("Иом-кипур")
Таланты
Убивец
Феодалы
Черкес
Чудная



        В.Г.Короленко. Братья Мендель


     Рассказ моего знакомого


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954
     Взято с сайта: http://textsharik.narod.ru/ Ў http://textsharik.narod.ru/
     ---------------------------------------------------------------------


     Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ


        I

     ...Вы  знаете,  я  родился  и  вырос  в  так  называемой теперь  "черте
оседлости",  и у меня были товарищи,  скажу даже друзья детства -  евреи,  с
которыми я учился.
     Наш город был один из глухих городов "черты".  В  то время как в других
местах и  костюмы,  и  нравы еврейской среды уже  сильно менялись,-  у  нас,
несмотря на  то,  что  еще не  исчезла память о  драконовских мерах прежнего
начальства, резавшего пейсы и полы длинных кафтанов,- особенности еврейского
костюма  уцелели в  полной  неприкосновенности.  Полицейские облавы  прежних
времен  имели   исключительно  характер  "фискальный".   Еврейское  общество
платило, что следует, и после этого все опять шло по-старому.
     Впрочем,  я уже не помню этих облав.  Прогресс брал свое: "фиск" принял
менее дикие формы.
     В  нашем  городе было  несколько хедеров и  одно  еврейское ремесленное
училище. Оно было основано каким-то филантропом, уроженцем города, сделавшим
карьеру в других местах, частью даже за границей. Он с сожалением смотрел на
ту отсталость,  в  которой коснели евреи на его родине,  и находил,  что они
слишком  исключительно предаются  торговле  и  мелкому  гешефту.  В  талмуде
говорится: почернеют лица у народа, преданного исключительно торговле... Это
тоже одно из  проклятий изгнания,  предсказанное еще Иакову.  Чтобы ослабить
тяжесть  этого  проклятия,  филантроп решил  поощрять ремесла  и  постепенно
ввести в косную среду элементы светского просвещения.  В училище преподавали
общеобразовательные  предметы,   арифметику,   немного  физики,   алгебру  и
геометрию.
     Но  все  это  нужно  было  делать с  разумною осторожностью,  чтобы  не
отпугивать среду:  в  школу  ходил  также  меламед {Прим.  стр.  400},  и  в
известные часы,  в  промежуток между  другими  уроками,  из  классных комнат
неслось  тонкое,  многоголосое  жужжание.  Высокий  носовой  тенор  меламеда
речитативом произносил какой-нибудь стих, а затем класс пел, чмокал и жужжал
нараспев соответственную "тосефту" {Прим.  стр. 400}. Младшие ученики ходили
в  долгополых  кафтанчиках,  в  ермолках  и  отращивали пейсики.  В  старших
классах,  ввиду  удобства для  работы,  воспитанники носили  рабочие  блузы,
пиджаки и даже порой щеголяли в крахмальных воротничках и котелках.  Это уже
был прогрессивный компромисс, и старики неодобрительно качали головами.
     Во главе школы стоял господин Мендель.
     Это  был  человек очень подходящий для своей роли.  При самом основании
школы филантроп прислал его откуда-то  из  других более цивилизованных мест.
Он носил старозаветный еврейский костюм: долгополый кафтан из тонкого сукна,
сшитый  таким  образом,   что  он  одновременно  напоминал  и  лапсердак,  и
европейский сюртук.  В  официальных случаях  он  надевал  настоящий  сюртук.
Из-под его жилета,  когда он вынимал часы, виднелись шелковые "цицес", вроде
моточков ниток, ритуальная принадлежность традиционного еврейского костюма.
     Училище выпустило уже много ремесленников,  и они пользовались отличной
репутацией.   На  годичных  актах  присутствовали  губернаторы.   Тогда  еще
считалось,  что содействовать просвещению еврейской массы - полезно. Думали,
что  таким  образом может произойти постепенная ассимиляция.  Учеников школы
охотно брали к  себе помещики для разных работ в имениях,  и при этом нельзя
было иметь уверенность,  что  им  не  приходится порой вкушать "треф" {Прим.
стр.  400}; но в школе все обряды исполнялись строго, и сам господин Мендель
никогда не  пропускал ни  шему,  ни  тефилы {Прим.  стр.  400}.  Посетителям
нередко приходилось ожидать, пока г-н Мендель с талесом и тфилим {Прим. стр.
401},  похожий на  ветхозаветного иудея,  доканчивал свои  молитвы,  жужжа и
покачиваясь на восток...
     - О,  Мендель-отец настоящий еврей!  -  говорили в городе.  А настоящий
еврей,  как  известно,  исполняет ежедневно не  менее ста  заповедей...  Так
говорит талмуд...
     Отца и матери я не помнил и вырос в семье дяди.  У дяди и его жены была
только одна дочь, и они любили меня как сына. Дядя по принципу воздерживался
от  проявлений  нежности,  которые  считал  вредными  для  мальчика.  Тетка,
существо очень доброе и  любящее,  отдавала мне  весь  избыток нежности,  не
уходивший на одну дочь, и я совсем не чувствовал своего сиротства.
     Дядя был видный чиновник либерального тогда акцизного ведомства. В этом
ведомстве терпелась значительная доля свободомыслия,  которое,  по тогдашним
взглядам,  гарантировало от традиционного взяточничества.  И  действительно,
дядя отличался в  губернской среде значительной свободой взглядов и  строгой
честностью.
     Однажды ему  пришлось сделать в  ремесленном училище большой заказ  для
канцелярий,  и  на этой почве он познакомился с  г-ном Менделем.  Сначала он
съездил в  мастерские;  посещение пришлось повторить для разных указаний,  а
затем между ним и Менделем завязались довольно близкие личные отношения.
     Дядя,    человек   с   небольшим   образованием   (он   был,   впрочем,
вольнослушателем университета),  много  читал и  имел  большую склонность "к
умозрительным наукам и  отчасти даже  к  философии",-как  порой выражался он
сам.  Религиозные вопросы интересовали его глубоко и  сильно.  Многое в том,
что он читал,  как я теперь вспоминаю, он понимал весьма своеобразно, но, во
всяком случае,  он выработал "своим умом" некоторую систему взглядов, вполне
подходящую  для  собственного употребления и  придававшую  ему  нравственную
устойчивость и душевную ясность.
     С  г-ном  Менделем  они  как-то  скоро  сошлись.  Несмотря  на  разницу
национальностей,  у них оказались родственные натуры.  Несмотря на искреннюю
набожность Менделя, в нем до известной степени чувствовалась та склонность к
"разумному компромиссу",  которая в  сношениях с христианами выделяла его из
фанатически правоверной среды.  Целые  вечера  дядя  и  Мендель  проводили в
разговорах.  Мендель  хорошо  знал  талмуд  и  порой  расцвечивал свою  речь
по-восточному яркими,  своеобразными притчами и сравнениями.  Дядя убежденно
считал  христианство  лучшей  религией  и  последним  откровением,   хотя  и
допускал,  что в него проникли некоторые искажения. Порой он довольно горячо
принимался доказывать эти преимущества г-ну Менделю. Последний осторожно, но
очень убежденно отстаивал Моисеев закон.  Впрочем, оба сходились на уважении
ко всякой искренней вере. Так как индивидуальная мысль легко может приводить
к опаснейшим заблуждениям и полному неверию, а полное неверие представлялось
обоим самым худшим из душевных состояний,- то всего осторожнее держаться той
веры,  в  которой  человек  родился.  Дядя  допускал  возможность перехода к
"лучшей вере",  но  не иначе,  как в  порыве истинного религиозного пафоса и
душевного просветления.  У него,  кажется,  была некоторая надежда, что ему,
быть может, суждено убедить таким образом г-на Менделя. У г-на Менделя такой
надежды,  конечно, быть не могло, и он был совершенно лишен прозелитизма. Он
никогда не нападал,  и если вступал в споры с дядей на религиозной почве, то
лишь  по  обязанности "доброго еврея"  исповедовать бога  Авраама,  Исаака и
Иакова во всякое время и при всяких подходящих обстоятельствах.  В этом было
больше страха показаться отступающим от  своего исповедания,  чем стремления
победить чужое...  Говорил он необыкновенно спокойно и часто озадачивал дядю
какой-нибудь  яркой  "агадой"  {Прим.  стр.  402},  поражавшей восприимчивое
воображение.  Порой, после ухода умного еврея, дядя до поздней ночи сидел за
своим столом, качаясь в кресле, или ходил из угла в угол, что-то обдумывая и
подыскивая возражения. И потом они опять начинали спор с этого места.
     Время в провинции, и особенно в нашем городе, без железной дороги, было
глухое,  и  эти  два человека поддерживали взаимным общением свои умственные
интересы.  На  этой  почве сближение между умным евреем и  видным губернским
чиновником росло,  и  вскоре  они  познакомились и  семьями.  Мендели  стали
появляться в нашей гостиной,  где, конечно, им приходилось встречаться также
с господами я дамами губернского общества.
     Мендель при  этом держался просто,  но  с  той  внешней,  так  сказать,
традиционной  почтительностью,   под   которой  классовая  или  национальная
подчиненность часто уживается с  глубоким и  спокойным самоуважением.  В его
приемах как-то едва ощутимо сказывалось как будто непрестанное сознание, что
вот  он,  "простой себе еврей",  сидит в  гостиной или  в  кабинете у  "гоя"
[Иноверец,  не-еврей (евр.)],  важного "пурица" и  чиновника,  и что для его
долгополого кафтана,  хотя и сшитого из тонкого сукна,- это большая честь...
Но  это  была  именно  внешняя манера,  своего  рода  национальная традиция,
которую он носил вместе с  долгополым кафтаном и  вьющимися пейсами.  Ему же
лично    принадлежало   то    полное    внутреннего    достоинства,    почти
аристократическое  спокойствие,  с  которым  он  проявлял  эту  традицию.  В
случаях, когда ему приходилось подкрепить какое-нибудь обещание, подтвердить
торжественное заверение,- он произносил неизменную фразу:
     - Как честный еврей!  -  Иногда это произносилось даже по-еврейски: "ви
их бин а ид"... В этой формуле эпитет "честный" выпускался. Достаточно того,
что  говорящий -  еврей!  Этим  сказано  все,  что  нужно...  Фраза  звучала
торжественно, почти гордо...
     В его лице,  тонком,  довольно красивом и выразительном,  еврейский тип
сказывался довольно ясно.
     Жена его была настоящая "дама",  и по первому взгляду в ней трудно было
признать еврейку.  Она, очевидно, получила "порядочное", как тогда говорили,
то есть светское воспитание где-то в Галиции,  чисто говорила по-польски,  а
по-русски с изящным польским акцентом. Единственная дань еврейским традициям
в ее внешности,  которую, очевидно, потребовало положение г-на Менделя,- был
парик,  которым она  все-таки  заменила свои,  вероятно,  красивые природные
волосы.  Но  он  не  был  гладкий,  как у  большинства замужних евреек.  Она
подбирала его так,  чтобы он  хоть до известной степени напоминал ее прежнюю
прическу. В остальном она ничем не отличалась от наших знакомых дам, а своим
изяществом и  манерами даже превосходила многих.  Сознание этого сказывалось
порой в  удивленных,  почти негодующих взглядах,  которые невольно кидали на
нее некоторые из посетительниц нашей гостиной.
     - Эта  еврейка держится совсем  en  grande  dame...  [Как  важная  дама
(франц.)]  -   говорили  слегка  насмешливо  дамы  из  общества.-   Странная
претензия!
     Мужчины признавали,  однако,  что  именно претензий в  манерах красивой
еврейки совсем не было заметно.
     Но все-таки странно: несмотря на чрезвычайную независимость ее манер, в
ней  не  чувствовалось все-таки  того  спокойствия,  которое сказывалось под
внешней  почтительностью  г-на  Менделя.  Ее  красивые  глаза  порою  нервно
блестели,   а  лицо  покрывалось  летучим  румянцем.  Это  было  тоже  почти
неуловимо, но все же чувствовалось... И может быть, это нравилось в ней, как
нравились и манеры ее мужа...
     Говорили,  что ее семья была когда-то очень богата,  но теперь от этого
богатства уцелели  лишь  остатки,  которые она  и  принесла в  приданое г-ну
Менделю.  Как  случилось,  что красавица и  модница вышла за  старозаветного
еврея, хотя и образованного по-тогдашнему, но все же сильно отличавшегося от
нее  манерами,-  сказать не  могу.  Может быть  причиной была  выразительная
наружность,   уважение,   которое  ему  оказывали,  наконец  просто  -  воля
родителей...  Как бы то ни было,  жили они, повидимому, согласно. Мои дядя с
теткой шутили иной раз между собой,  что г-н  Мендель сильно влюблен в  свою
жену, и мне, помню, это казалось странно, как и то, что будто бы она держала
своего уважаемого супруга под башмаком.  В моем воображении эти романические
черты совсем не вязались с  представлением о "настоящих евреях".  Она,-  это
еще казалось возможным...  Но г-н  Мендель влюбленный и  под башмаком...  Но
это, кажется, было так. И особенно это сказалось в отношении к детям.
     Однажды Мендели пришли к  нам с  двумя сыновьями и дочкой.  Дядя позвал
меня и сестру в гостиную и сказал серьезно:
     - Ну,  вот вам товарищи.  Познакомьтесь.  Я желаю, чтобы вы подружились
так же, как дружны родители.
     Дядя  как-то  тепло посмотрел на  Менделя.  Тот  дружески,  но  все  же
почтительно кивнул  головой и  погладил свою  красивую волнистую бороду.  По
лицу  г-жи  Мендель,   как  неуловимая  зарница,  пробежал  румянец,  и  она
значительно посмотрела на сыновей и  дочку,  как бы тревожась:  поддержат ли
они свое достоинство хорошо воспитанных детей.
     Один  мальчик был  значительно выше  и,  повидимому,  старше  меня.  Он
походил на  г-на  Менделя,  только  черты  были  несколько грубее,  движения
угловатое  и   гимназический  мундир  сидел  на   нем  чуть-чуть  мешковато.
Наружность младшего меня удивила.  На  нем  был долгополый кафтанчик,  какие
носили  младшие  ученики  ремесленного училища.  Ермолочка покрывала коротко
остриженную голову,  и по сторонам висели пейсики.  Эта разница в наружности
двух  сыновей объяснялась супружеским компромиссом.  Первые годы учения дети
проводили в хедере и только с известного возраста поступали в гимназию.  Для
старшего этот приготовительный возраст длился дольше, и он казался несколько
долговязым в  своем мундире.  Младший уже последний год выкрикивал в  хедере
стихи талмуда. К нему уже ходили и учителя, подготовлявшие его в гимназию.
     Девочка была одета,  как куколка,  и красива,  как мать. Ее голова была
слегка  запрокинута,  и  нижняя  губка  чуть-чуть  выдвигалась  вперед,  что
придавало ей вид некоторой надменности. Звали ее Маней.
     Когда  мы  вышли  в  сад,  некоторое время  в  нашем маленьком обществе
господствовала натянутость.  Маня  нашлась скорее:  она  подошла к  клумбе и
стала любоваться цветами...  У  них  при  квартире не  было цветов.  Как они
называются?  Сестра стала называть цветы. "Отец очень любит цветы, и вот эти
- его  любимые.  Он  сам  за  ними  ухаживает,  когда свободен..."  Разговор
завязался. Гостья наклонялась к цветам, как маленькая принцесса.
     У нас, мальчиков, дело шло труднее: некоторое время мы ходили по аллеям
смущенные и  неловкие.  Не знаю,  как обошлось бы это первое знакомство и не
кончилось  ли  бы  оно  охлаждением и  скукой,  если  бы  его  не  облегчило
постороннее вмешательство.  Из  сада нашего соседа,  г-на Дробыша,  внезапно
перескочил через забор единственный его сын, Степа Дробыш, мой одноклассник,
и  остановился  в  удивлении  при  виде  незнакомых  посетителей.  Но  долго
удивляться было не в обычае этого моего развязного приятеля.
     - Кто  это  у  вас  такие?  -  спросил он  без церемонии.-  А,  этого я
видел,продолжал он,  подавая руку старшему.-  Он  из  нашего класса,  только
второго отделения... А это что за "вусыдыс"? [Что это такое? (евр.)] И какие
у него смешные пейсы!
     Он повернулся к  младшему,  оглядел его с  ног до головы и,  неожиданно
протянув руку, тронул один из пейсов.
     Маленький  лапсердачник вспыхнул.  Глаза  его  засверкали,  как  острые
гвоздики,  и быстрым кошачьим движением он кинулся на обидчика. Дробыш стоял
у  края клумбы.  При  неожиданном толчке он  запнулся и  упал назад,  сломав
любимые цветы дяди.  Это  очень сконфузило Дробыша.  Он  поднялся и  стал  с
беспокойством смотреть на произведенные падением опустошения.  Его маленький
противник стоял, весь насторожившись, ожидая, очевидно, продолжения битвы.
     Но Дробыш был малый добродушный и  сознавал,  что еврейчик был в  своем
праве. Кроме того - общее сочувствие было не на его стороне.
     - И отлично,  и отлично,-сказала с негодованием моя сестра.-  Надо быть
вежливым со всеми, а вы, Степа, грубиян и невежа.
     - Ну, что ж... Я и не обижаюсь,- смиренно сказал Дробыш.
     Тут  он  заметил Маню  и  вдруг  остановился с  простодушным выражением
приятного удивления.
     - А это кто у вас,  Аничка?  Их сестра?  Какая хорошенькая! И совсем не
похожа на жидовочку.
     Маня еще больше запрокинула свою красивую головку,  губка ее еще больше
выпятилась,  и она,  повернувшись к сестре,  сказала вполголоса, но так, что
Дробыш слышал:
     - Какой невоспитанный! Терпеть не могу бесцеремонности.
     Дробыш  засмеялся,  хотя  и  несколько  кисло.  Но  потом  отряхнулся и
дружески взял за руку недавнего противника.
     - Ты   молодец,-сказал  он,-только  дерешься  по-кошачьи.   Ну,   давай
познакомимся. Меня зовут Степан Дробыш. А тебя?
     - Фроим Мендель,-сказал тот и шаркнул ногой по песку аллеи. Было видно,
что так кланяться при знакомстве его научила мать.
     - Ну, молодец Фроим. Ах, чорт возьми, я, кажется, разорвал рукав... Ну,
ничего! Скажи, брат: это тебя в хедере, что ли, так научили драться? У нас в
гимназии дерутся не так...
     - Я  в будущем году тоже поступлю в гимназию,-  сказал Фроим.-  Израиль
тоже прежде учился в хедере, а потом поступил в гимназию.
     - За коим чортом ходить в хедер? - спросил Дробыш.
     - Это потому,-  сказал серьезно Израиль,-  что мы евреи...  Отец хочет,
чтобы мы и в гимназии остались добрыми евреями...
     - Фью! - свистнул Дробыш.- В гимназии вы будете гимназисты...
     - Мама  тоже  говорит,   что  в  гимназии  мы  будем  гимназисты,   как
все...-живо подхватил Фроим.-И она зовет .меня Альфредом...
     - Но ты все-таки останешься Фроим... И тебя так запишут,- строго сказал
старший.
     - Да, меня так запишут, но звать можно и Альфредом...
     Дробыш пригласил всю  компанию кататься на  плоту в  их  саду.  Девочки
пошли кругом через калитку,  а нам пришлось перемахнуть через забор. Израиль
перелез несколько грузно.  Фроим живо подобрал длинные полы,  перевязал их в
талии  фуляровым платком и  перебрался очень  ловко.  Когда  он  соскочил на
другую сторону,  все мы кинулись к небольшому пруду, куда вскоре прибежали и
девочки.  Дробыш хохотал,  указывая на  Фроима.  Его  фигура с  подобранными
полами,  в черных чулках и патыночках, была точно маленькая шутливая пародия
на  взрослого еврея...  Смех был  так непосредствен,  что Фроим нисколько не
обиделся.  Он провел руками по пейсам,  поднял брови и скорчил гримасу. Маня
слегка покраснела,  думая,-  не  надо ли  опять усмирить Дробыша,  но  потом
звонко засмеялась и сама. И наше катанье на плоту прошло очень весело.
     Когда  нас  позвали  к  чаю,  мы  ввалились  в  гостиную  уже  знакомой
приятельской гурьбой.  У нас были еще гости:  г-н Фаворский с супругой. Г-жа
Фаворская была родственница губернаторши,  г-н Фаворский был ее муж, то есть
свойственник губернатора.  Это было их  общественное положение.  В  гостиной
царствовала некоторая натянутость. Чувствовалось, что г-жа Фаворская слишком
старается поддерживать разговор  в  угоду  дяде,  который  был  известен  за
"человека  с  идеями"...  У  г-на  Фаворского  были  огромные  усы  и  очень
молчаливый нрав. Когда мы