не плутать, идти
напрямик  своим  путем,  вместо   того  чтоб  путаться  в  чужих,  и  больше
прислушиваться к приказам собственных чувств, чем к советам морали.
     Альфред  благодарно отзывался на мои ласки.  Он признался, что Роза  не
сестра ему. Он был ее сутенером.
     Роза продолжала играть свою роль, а мы -- свою. Альфред подмигивал мне,
подталкивал локтем, а иногда на него нападал неудержимый смех. Роза смотрела
на него  недоуменно, не подозревая, что мы  с ним  сообщники, что между нами
существуют узы, скрепляемые еще и совместными хитростями.
     Однажды  коридорный  вошел  и  застал  нас  валяющимися  на  кровати  с
возлежащей посередке Розой.  "Видите, Жюль, --  воскликнула она, указывая на
нас двоих, -- мой братик и мой миленочек! Все, что я люблю".
     Вранье начало утомлять  ленивого  Альфреда. Он признался мне,  что  ему
невмоготу уже выносить такую  жизнь,  работать на одном тротуаре, пока  Роза
работает на  другом, и  мерить шагами  эту  лавочку под открытым небом,  где
продавцы и есть товар. Короче, он просил меня вытащить его
     из всего этого.
     Для  меня  не могло  быть ничего  приятнее. Мы  порешили,  что  я сниму
комнату в гостинице "Терн", что Альфред немедля  туда переберется, что после
обеда я приду к нему на всю ночь, а перед Розой притворюсь, будто обеспокоен
его исчезновением и отправляюсь на розыски, развязав себе таким образом руки
и получив возможность свободно располагать временем.
     Я  снял комнату, устроил там Альфреда  и пообедал  дома с отцом.  Потом
помчался  в гостиницу.  Альфред исчез. Я  ждал  его с  девяти до часу  ночи.
Альфред все не возвращался, и я ушел домой со стесненным сердцем.
     Наутро часов в  одиннадцать  я  наведался в гостиницу.  Альфред спал  в
своей  комнате.  Он  проснулся,  стал  хныкать  и  признался,  что  не  смог
преодолеть  старых  привычек, что  не в силах обойтись без  Розы, что он всю
ночь искал ее -- сперва в гостинице, откуда она уже съехала, а потом по всем
тротуарам, по всем кабачкам Монмартра и дансингам улицы Лапп.
     -- Разумеется, -- сказал  я. -- Роза с ума сходит, у нее лихорадка. Она
у своей подруги на улице Будапешт.
     Он умолял скорее отвести его туда.
     Комната Розы в гостинице М. была  прямо-таки парадной залой в сравнении
с  жилищем  ее подруги.  Мы  барахтались  в  густой  каше запахов,  белья  и
сомнительных  сантиментов.  Женщины  были в  неглиже. Альфред со  стенаниями
валялся у Розы  в ногах и  целовал ей колени. Я стоял с бледным  видом. Роза
обращала ко  мне  лицо, перемазанное косметикой и  слезами, простирала руки:
"Поди, поди ко мне, -- восклицала она, -- вернемся на площадь Пигаль и будем
жить  все  вместе.  Я  знаю,  это все Альфред.  Что,  не  так, Альфред?"  --
спрашивала она, теребя его за волосы. Он безмолвствовал.

     Я  должен  был  ехать с отцом  в  Тулон на  свадьбу моей кузины, дочери
вице-адмирала Ж.Ф. Будущее  виделось мне в мрачных тонах. Я сообщил об  этом
семейном долге  Розе, оставил обоих -- ее и по-прежнему немого Альфреда -- в
гостинице на площади Пигаль и обещал сразу же, как вернусь, прийти к ним.
     В Тулоне я обнаружил,  что  Альфред стянул у меня золотую  цепочку. Это
был мой талисман.  Как-то я надел эту цепочку ему на руку, потом забыл, а он
постарался не напоминать.
     Когда по  возвращении я пришел  к  ним, Роза кинулась мне  на шею. Было
темно.  В первый момент я  не признал  Альфреда. Что  же  в  нем было такого
неузнаваемого?
     Полиция  шерстила  Монмартр.  Альфред и  Роза паниковали  из-за  своего
сомнительного гражданства. Они раздобыли себе фальшивые паспорта, готовились
бежать, и Альфред,  неравнодушный  к кинематографической романтике, выкрасил
волосы. Под этой чернильной шевелюрой  его  маленькое  белое лицо  приобрело
антропометрическую  четкость.  Я  потребовал  у  него  свою цепочку.  Он все
отрицал. Роза  уличила  его. Он бушевал, ругался, угрожал ей, угрожал мне  и
размахивал ножом.
     Я выскочил вон и скатился по лестнице, Альфред за мной.
     На улице  я остановил таксомотор.  Крикнул  адрес,  вскочил в машину и,
когда она тронулась, оглянулся.
     Альфред стоял неподвижно  перед дверью  гостиницы. По лицу его катились
крупные  слезы.  Он  простирал  ко  мне  руки; он  звал  меня.  Под  скверно
выкрашенными волосами его бледность была особенно жалкой.
     Первым  моим  побуждением было постучать  в  стекло, остановить шофера.
Перед  лицом этого сиротливого  горя  казалось немыслимым трусливо вернуться
под  родительское  крылышко, но  я подумал о  цепочке, о  ноже,  о  бегстве,
присоединиться  к которому  будет  уговаривать меня  Роза. Я закрыл глаза. И
даже теперь,  стоит  мне  закрыть  глаза  в таксомоторе, возникает маленькая
фигурка Альфреда с мокрым от слез лицом под шевелюрой убийцы.
     Поскольку адмирал был болен, а моя кузина  в свадебном путешествии, мне
пришлось возвращаться в Тулон. Скучно было бы описывать этот чарующий Содом,
на который небесный огонь  обрушивается безвредно  в виде ласковых солнечных
лучей. Вечерами снисходительность  еще более сладостная  затопляет  город, и
как  в  Неаполе,  как  в  Венеции  праздничная  толпа  кружит  по  площадям,
украшенным фонтанами,  ларьками с бижутерией,  вафлями,  тряпками.  Со  всех
концов  земли  ценители  мужской  красоты  стекаются полюбоваться  моряками,
которые фланируют поодиночке или группами, отвечают улыбками на подмигивания
и  никогда  не отвергают любовных предложений. Соль  ночи преображает  самое
каторжное отродье,  самого  зачуханного бретонца, самого дикого корсиканца в
высоких цветущих дев, декольтированных, покачивающих  бедрами, которые любят
танцевать  и  без  тени смущения  уводят  партнера  в подслеповатую портовую
гостиницу.
     Одно из кафе, где бывают танцы,  содержал  бывший кафешантанный  певец,
обладавший  женским  голосом и выступавший в женском наряде.  Ныне  он носит
вязаные жилеты и перстни. Окруженный гигантами с красными помпонами, которые
боготворят его и которыми он помыкает, он крупным детским почерком,  помогая
себе  языком,  пишет  счета,  которые  жена  его   диктует  с   простодушным
жеманством.
     Однажды вечером, ступив под кров этого удивительного создания, предмета
благоговейных забот его жены и  его мужчин, я остолбенел на месте. В профиль
ко  мне,  облокотясь  о  механическое   пианино,  стоял  призрак  Даржелоса.
Даржелос-моряк.
     Даржелосовской  у   этого  двойника  была  прежде  всего   надменность,
небрежная наглость позы. Можно было разобрать золотые буквы:  "Громобой"  на
околыше его шапки,  сдвинутой на  правую бровь; шею обвивал черный  шарф; на
нем   были  расклешенные  брюки,  которые  в  былые  времена  моряки  носили
опушенными  на  бедра,  и  которые  теперешним  уставом  запрещены  на   том
основании, что так носят сутенеры.
     Где-нибудь в  другом месте я  бы никогда не осмелился подставиться  под
этот  высокомерный  взгляд. Но  Тулон  есть  Тулон;  танец  обходит  препоны
неловкости,  он  бросает  незнакомцев  в  объятия  друг  другу и  становится
прелюдией любви.
     Под музыку, всю в кудряшках-завлекалочках,  мы танцевали  вальс. Корпус
откинут назад, пах к паху, строгие профили с потупленными глазами отстают  в
движении от плетущих кружево ног, иногда упирающихся, словно конские копыта.
Свободные руки грациозно занимают позицию, принятую в народе, когда выпивают
и  когда писают. Весеннее головокружение  овладевает плотью. Она  прорастает
ветвями, твердые оболочки лопаются, пот смешивается с  потом, и пара  держит
путь в комнатушку с ходиками и пуховыми перинами.
     Без   аксессуаров,  внушающих   трепет   штатским,   и  манер,  которые
культивируют моряки, чтоб придать себе храбрости, "Громобой" оказался робкой
зверушкой. У него был перебитый нос --  ударили графином в какой-то драке. С
прямым  носом он мог бы  остаться заурядно смазливым.  Графин прикосновением
мастера превратил заготовку в шедевр.
     На обнаженном торсе этого юноши, олицетворявшего для меня само счастье,
заглавными синими  буквами было  вытатуировано: "СЧАСТЬЯ НЕТ".  Он рассказал
мне   свою   историю.  Совсем   короткую.  Вся  она   укладывалась   в   эту
душераздирающую  татуировку. Он  только что вышел из  морской тюрьмы.  После
мятежа на  "Эрнесте Рекане" его спутали с кем-то другим; вот почему волосы у
него были обриты, что огорчало его и чудо как украшало. "Нет мне счастья, --
повторял он, покачивая этой своей  лысой головкой античного бюста, --  нет и
не будет".
     Я надел  ему на  шею цепочку-талисман. "Я ее тебе не дарю, -- сказал я,
--  это не принесло бы счастья ни тебе, ни мне; но сегодня вечером носи ее".
Потом  зачеркнул  своим  стилографом   зловещую  татуировку.  Поверх  нее  я
нарисовал  звезду и сердце. Он улыбался. Он понимал -- больше кожей,  нежели
чем-нибудь еще -- что  он  под  зашитой, что наша встреча не похожа на те, к
которым он привык: встречи ради быстрого удовлетворения эгоизма.
     Счастья нет!  Возможно  ли?  С таким  ртом, с  такими  зубами, глазами,
животом, с такими  стальными  мускулами, с  такими ногами? Счастья нет  -- с
этим  сказочным морским растеньицем,  безжизненным, мятым, брошенным в пене,
которое вдруг расправляется, расцветает и, воспрянув, выбрасывает  свой сок,
едва попадет  в стихию  любви. У меня это не укладывалось  в голове; и чтобы
разрешить загадку, я погрузился в притворный сон,
     Счастья-Нет   рядом   со  мной  оставался   недвижим.   Мало-помалу   я
почувствовал, что он тихонько, осторожно старается высвободить свою руку, на
которую я налег локтем. Ни на миг мне и в голову не пришло, что он замышляет
недоброе. Такое подозрение было  бы непониманием флотского кодекса.  "Устав,
порядок" -- ключевые слова в лексиконе моряков.
     Я  наблюдал за ним в шелочку  век. Сперва он взвесил в  горсти цепочку,
поцеловал  ее,  потер  ею   татуировку.   Потом  с  жутковатой  неспешностью
плутующего игрока проверил мой сон -- покашлял, потрогал меня, послушал  мое
дыхание и, подвинув голову к  моей раскрытой ладони,  нежно прильнул  к  ней
щекой.
     Нескромный   соглядатай   этого   покушения    незадачливого   ребенка,
завидевшего спасательный буй в открытом море, я должен был напрячь все силы,
чтоб не  дать себе  потерять голову, симулировать  внезапное  пробуждение  и
разбить свою жизнь.
     На рассвете я  ушел. Я избегал смотреть  ему в глаза,  полные  надежды,
которую он чувствовал, а высказать не мог. Он отдал мне цепочку. Я поцеловал
его, укрыл, подоткнул одеяло и погасил лампу.
     Мне  надо было вернуться к себе  в  гостиницу, а здесь  внизу  отметить
время  (5  часов), когда морякам  положено вставать,  на грифельной  доске с
бесчисленными  инструкциями  подобного  же  рода.  Потянувшись за  мелом,  я
обнаружил, что забыл перчатки. Я вернулся наверх. Щель под дверью светилась.
Значит, лампу  снова  зажгли.  Я  не  устоял перед  искушением  заглянуть  в
замочную скважину. В ее барочной рамке склонялась бритая головка.
     Счастья-Нет, уткнувшись лицом в мои перчатки, плакал навзрыд.
     Минут десять я простоял в нерешительности под этой  дверью. Я уже готов
был  открыть ее,  как  вдруг  на  лицо  Счастья-Нет  наложилось  до  полного
совпадения  лицо  Альфреда. Я  крадучись спустился по лестнице,  потянул  за
шнур, вышел и  захлопнул  за собой дверь. На пустой  площади  фонтан твердил
свой  торжественный монолог.  "Нет, --  думал я, -- мы  не  одного  царства.
Пробудить ответное чувство в цветке, в дереве, в звере уже прекрасно. Жить с
ними невозможно".
     Разгорался день. Петухи пели над морем. Его присутствие выдавала темная
прохлада. Из  выходящей  на площадь  улочки  появился человек  с  охотничьим
ружьем на плече.  Я шел  к  себе  в  гостиницу, таща  за  собой  неимоверную
тяжесть.

     Возымев отвращение к чувствительным авантюрам, неспособный справиться с
собой, я еле волочил ноги и душу. Мне нужно было отвлекающее средство против
подавленных  чувств. Я нашел его в общественной бане. Она вызывала в  памяти
"Сатирикон" своими  маленькими каморками, центральным двориком, низкой залой
с турецкими диванами, где  молодые люди  играли  в карты.  По знаку  хозяина
заведения  они  вставали и  выстраивались  вдоль  стены. Хозяин  ощупывал их
бицепсы,  бедра, обнажал их  тайные  прелести и сортировал, как торговец  --
свой товар.
     Клиенты  знали, чего хотят, держались в тени  и  не  задерживались.  Я,
должно   быть,   представлял   загадку   для   этих   юношей,  привычных   к
недвусмысленным требованиям. Они смотрели на меня, и во взглядах  их не было
понимания -- ибо разговоры я предпочитаю действиям.
     Сердце и чувства образуют во мне такую смесь, что мне трудно привести в
действие  одно без другого.  Это и толкает  меня выходить за  рамки дружбы и
заставляет бояться  мимолетных контактов,  при  которых  есть риск подцепить
болезнь любви. В результате я завидовал тем, кто, не ведая смутного томления
по  красоте,  твердо  знает,  чего  хочет,   совершенствует   свои  порочные
наклонности, платит и удовлетворяет их.
     Один приказывал, чтоб  его истязали, другой -- чтоб заковывали  в цепи,
еще один (моралист) достигал наслаждения лишь при виде геркулеса, убивающего
крысу раскаленной докрасна иглой.
     Сколько их прошло передо мной,  этих мудрецов, которым  известен точный
рецепт удовольствий, которые так упрощают себе жизнь,  оплачивая в срок и по
таксе свои честные  мещанские  прихоти!  Большинство  из  них  были  богатые
дельцы, приезжающие с Севера  дать волю своим желаниям, чтоб потом вернуться
к женам и детям.
     В конце  концов я  стал ходить туда все реже. Мое присутствие  начинало
вызывать подозрения. Франция не  слишком благосклонна к ролям,  не скроенным
целиком из одного куска. Скупец должен быть всегда скуп,  ревнивец -- всегда
ревнив. Это  торжество Мольера. Хозяин  думал, что  я из полиции. Он дал мне
понять, что надо быть или  покупателем,  или товаром.  Сочетать  то и другое
нельзя.
     Это  предупреждение  встряхнуло  мою лень  и  заставило меня порвать  с
недостойной привычкой,  чему способствовала и память об  Альфреде, чей образ
наплывал   на   лица  всех  этих  молодых  булочников,  мясников,  курьеров,
телеграфистов,   зуавов,  матросов,   акробатов  и  прочих  профессиональных
прелестников.
     Жаль мне было  только прозрачного зеркала. Вас заводят в темную кабинку
и убирают ставень. За ним оказывается металлическое полотно; сквозь  которое
глазу  открывается  небольшая  ванная  комната. С  обратной  стороны полотно
представляло собой зеркало,  по отражениям в безукоризненной глади  которого
невозможно было догадаться, что оно полно взглядов.
     Иногда  по воскресеньям,  заплатив условленную сумму, заходил туда и я.
Из  двенадцати  зеркал  двенадцати  ванных комнат  такое  было только  одно.
Хозяину оно  обошлось очень дорого и доставлено было  из Германии.  Персонал
ничего  не  знал  об этом наблюдательном  пункте.  Зрелищем служила  рабочая
молодежь.
     Программа  была неизменной.  Они раздевались  и  заботливо  вешали свои
выходные костюмы. Теперь, когда они  были  не при параде, можно было угадать
род  их занятий по трогательным профессиональным деформациям. Стоя в  ванне,
они  смотрели в зеркало (в  меня)  и первым  делом корчили  чисто  парижскую
гримасу, обнажающую десны. Затем, почесав плечо, брались за мыло и разводили
обильную пену. Намыливание преображалось в ласку. Внезапно глаза  их уходили
из  этого  мира,  голова  запрокидывалась, и  тело харкало,  как разъяренный
зверь.
     Одни оседали,  обессиленные,  в дымящуюся  воду,  другие  начинали  все
сначала; самых молоденьких можно  было узнать по тому, как  они  вылезали из
ванны и подтирали с кафеля сок, который их слепой стебель безрассудно метнул
куда-то в любовь.
     Однажды какой-то Нарцисс, особо себе нравившийся,  приблизился вплотную
к зеркалу, прильнул к нему губами и довел любовное приключение с самим собой
до конца. Невидимый, как греческие боги, я касался его губ своими и повторял
все его движения. Он  так и не узнал,  что зеркало не  отражало, а отвечало,
что оно было живым и любило его.

     Счастливый случай указал мне путь к новой жизни. От  одного дурного сна
я пробудился. И впал в еще худший -- грязное подглядывание,  которое в любви
к мужчинам есть то же, что  дома свиданий  и знакомства на панели в любви  к
женщинам.
     Аббат  X,  с  которым я был знаком, вызывал  у меня восхищение.  То был
человек  настолько  легкий,  что  это  граничило  с  чудом. Везде и всюду он
облегчал  все  тяжелое.  Он  ничего  не  знал о  моей  личной жизни,  только
чувствовал,  что я несчастен.  Он  поговорил со мной, ободрил  меня и свел с
цветом католической интеллигенции.
     Я всегда был верующим.  То  была смутная вера. Через  общение с чистыми
людьми, через душевный мир, читающийся в их лицах, через  понимание глупости
неверия я шел к Богу. Безусловно,  не  слишком вязалось с догмой мое решение
позволить чувствам следовать своим путем, но минувший период оставил по себе
горечь и пресыщение,  в  которых я слишком  поспешно  увидел  доказательства
того, что ошибся дорогой. Вода и  молоко после нечестивых напитков открывали
передо мной будущее, где все -- прозрачность и белизна. Если и посещали меня
сомнения, я отгонял  их вспоминая Жанну и Розу.  Нормальная любовь, думал я,
мне  не  заказана.  Ничто не мешает мне создать семью и  вернуться на верную
дорогу. В конечном счете, я ведь уступаю своим склонностям из боязни усилия.
Без усилий ничего хорошего не добьешься. Я  буду бороться с дьяволом и выйду
из этой борьбы победителем.
     Божественное  время! Церковь  баюкала  меня  в  объятиях. Я ощущал себя
приемным сыном всеобъемлющей  семьи.  Хлеб причастия, хлеб пречистый  делает
тело  легким,  снежно-нежным.  Я всплывал к  небу, как пробка на поверхность
воды. Во время  мессы, когда звезда пресуществления  стоит над алтарем и все
головы  склоняются,  я  горячо  молил  Святую  Деву принять  меня  под  Свое
покровительство: "К Вам взываю,  Мария, -- шептал  я, -- не Вы  ли  --  сама
чистота? Разве есть Вам дело до мнений света и длины юбок? Не взираете ли Вы
на то, что люди считают непристойным, так, как мы смотрим  на любовные связи
пыльцы и  атомов? Я повинуюсь велениям  служителей Сына Вашего на  земле, но
знаю, что доброта Его шире воззрений какого-нибудь отца Угрюмуса или старого
уголовного кодекса. Да будет так".
     После  религиозного  взлета бывает  душевный спад.  Это сложный момент.
Ветхий человек не отпадает  так  легко, как  невесомые выползки, которые ужи
развешивают  на  колючках  шиповника.  Сперва это любовь, как гром с  ясного
неба, обручение с Возлюбленным. Потом -- брак и строгости долга.
     Вначале  все  совершается  в каком-то экстазе. Неофит исполнен  дивного
рвения. Охолонув, он начинает ощущать, как трудно вставать и идти в церковь.
Посты, молитвы, службы требуют отдать им  все. Дьявол, который  вышел было в
дверь, входит в окно, переодевшись солнечным лучом.
     В Париже  невозможно спасать душу: слишком многое ее отвлекает. Я решил
уехать к морю. Там можно будет делить время между церковью и лодкой.  Я буду
возносить молитвы над волнами вдали от всяческой суеты.
     Я заказал себе номер в Т-ской гостинице.
     С первого же дня в  Т. жара подсказывала одно: раздеться и наслаждаться
жизнью.  К  церкви  надо было  подниматься  по  зловонным  улицам  и  крутым
ступеням. Церковь эта была пустынна. Грешники  туда не ходили. Я  восхищался
не признанностью Бога: такова не  признанность  шедевров.  Что не  мешает им
быть знаменитыми и внушать трепет.
     Увы!  Что  бы  я  ни  говорил,  эта  пустота  на  меня  действовала.  Я
предпочитал  лодку.  Заплывал  как  можно  дальше, бросал  весла, раздевался
донага и ложился, беспорядочно раскинувшись.
     Солнце -- опытный любовник,  знающий  свое дело. Сначала он  всего тебя
оглаживает  своими  крепкими ладонями.