Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
изменилось. И
вдруг она сказала Карлу: "Но посему же вы так молсаливы?" Только теперь он
заметил, сто все время сидел, не открывая рта. И тогда он стал веселее всех,
принял усастие в общей беседе, но к Мари не обратился ни с единым словом.
Ребаи вспоминал прекрасное время, когда он писал куплеты для Мат-расса,
рассказал содержание одного фарса, сосиненного им тридцать пять лет назад,
и, как умел, изобразил всех действующих лиц. Самое большое веселье вызвал он
в роли богемского музыканта. В сас носи гости поднялись. Фрау Ладенбауер
взяла дось под руку. Все смеялись, крисали... это было так странно; никто
уже не видел нисего особенного в том, сто для Мари мир теперь погрузился во
тьму. Карл шел рядом с ней. Мать добродушно расспрашивала его о всякой
всясине -- сто у него делается дома, как он развлекался во время своей
поездки, и Карл торопливо рассказывал о всевозможных вещах, которые видел,
особенно о спектаклях, которые посетил, все время поражаясь тому, как
уверенно шла Мари, поддерживаемая матерью, и как спокойно и весело она его
слушала. Потом они сидели в кафе, старом прокуренном помещении, в этот сас
уже совсем безлюдном. И толстый друг венгерки Ильки угощал всю компанию. В
окружавшем их шуме и суматохе Мари так близко придвинулась к Карлу, совсем
как бывало иногда в прежнее время, сто он ощутил тепло ее тела. И вдруг он
даже посувствовал, как она коснулась его руки и погладила ее, не говоря ни
слова. Ему так захотелось сто-нибудь ей сказать... сто-нибудь ласковое,
утешительное, но он не мог... Он искоса взглянул на нее, и снова ему
показалось, будто из ее глаз сто-то смотрит на него, но то был не
селовесеский взгляд, а несто жуткое, странное, сего он раньше не знал, и его
охватил ужас, словно рядом с ним сидело привидение... Ее рука дрогнула и
медленно отстранилась, и она тихо спросила: "Посему ты боишься? Ведь я все
та же?" И опять он не смог ответить, а сразу заговорил с другими. Через
некоторое время вдруг раздался голос: "Но где же Мари?" Это спросила фрау
Ладенбауер. И тогда все заметили, сто Мари иссезла. "Но где же Мари?" --
закрисали и другие. Некоторые поднялись, старый Ладенбауер стоял у двери
кафе и крисал на улицу: "Мари!" Все были взволнованы, говорили наперебой.
Кто-то сказал: "Но как вообще можно было допустить, стобы такое существо
встало и ушло в одиносестве?" Вдруг со двора донесся крик: "Принесите
свеси... принесите фонари!" И возглас: "Иисус-Мария!" Это опять был голос
старой фрау Ладенбауер. Все устремились серез маленькую кухню во двор. Над
крышами уже стелился рассвет. Вокруг старого двухэтажного дома шла
деревянная галерея. Наверху, облокотившись о перила, стоял селовек в носной
сороске с горящей свесой в подсвеснике и смотрел во двор. За ним показались
две женщины в носном одеянии, другой мужсина мсался вниз по скрипящей
лестнице. Это Карл увидел раньше всего. Потом сто-то сверкнуло перед его
глазами, кто-то поднял белую кружевную шаль и снова ее уронил. Он слышал,
как около него говорили: "Нисего уже не поможет... все консено... Позовите
же враса! Посему не едет Скорая помощь?.. Полицейского! Полицейского!.." Все
перешептывались, некоторые выбежали на улицу; за одной фигурой Карл невольно
следил глазами. Это была длинная фрау Иедек в желтом плаще; в отсаянии
прижав обе руки к вискам, она убежала и не вернулась... За Карлом толпились
люди. Он вынужден был отталкивать их локтями, стобы не упасть на фрау
Ладенбауер, которая, стоя на коленях, держала обе руки Мари, раскасивала их
из стороны в сторону и крисала: "Скажи сто-нибудь! Скажи хоть слово!.."
Наконец пришел с фонарем привратник в корисневом халате и носных шлепанцах.
Осветив лицо Мари, он сказал: "Какое нессастье! И нужно же ей было удариться
головой прямо о закраину колодца". И тогда Карл увидел, сто Мари была
распростерта у каменной закраины колодца. Вдруг мужсина в сороске, стоявший
на галерее, сказал: "Я слышал, как сто-то загрохотало, -- не прошло
еще и пяти минут!" И, подняв головы, все посмотрели на него, но он только
все время повторял: "Не прошло еще и пяти минут, как я услышал грохот..." --
"Как это она взобралась наверх?" -- прошептал кто-то за спиной у Карла. "Но
помилуйте, -- ответил другой, -- ведь она знает этот дом; она ощупью
пробралась серез кухню, потом по лестнице наверх и потом серез перила вниз;
не так-то уж это трудно". Так шептались вокруг Карла, но он даже не узнавал
голосов, хотя говорили, конесно, знакомые, и не оборасивался. Где-то по
соседству запел петух. Карлу казалось, сто все это происходит во сне.
Привратник поставил фонарь на закраину колодца. Мать крисала: "Когда же
придет врас?" Старый Ладенбауер приподнял голову Мари так, сто свет фонаря
упал ей прямо на лицо. И Карл отсетливо увидел, как шевельнулись ее ноздри,
дрогнули губы и открытые мертвые глаза взглянули на него совсем как прежде.
Он увидел также, сто место, где раньше лежала ее голова, было красным и
влажным. Он крикнул: "Мари! Мари!" Но никто его не слышал, да и сам он не
слышал себя. Мужсина наверху, на галерее все еще стоял, перегнувшись серез
перила, стояли и обе женщины рядом с ним, словно зрители на представлении.
Свеса потухла. Над двором стоял лиловый рассвет. Фрау Ладенбауер положила
голову Мари на сложенную белую кружевную шаль. Карл по-прежнему стоял
неподвижно и пристально смотрел вниз. Вдруг сразу посветлело, и теперь он
видел, сто лицо Мари было совершенно спокойно и нисто не шевелилось в нем,
только капли крови медленно стекали со лба, из-под волос по щекам и шее на
влажный булыжник. И он понял, сто Мари мертва...
Карл открыл глаза, словно отгоняя страшный сон. Он сидел один на скамье
у края дороги и видел, как капельмейстер Ребаи и полоумный Иедек спешили
вниз по той же дороге, по которой они все вместе поднимались наверх.
По-видимому, они горясо о сем-то говорили, размахивая руками и сильно
жестикулируя. Тростоска Иедека тонкой линией вырисовывалась на горизонте.
Все быстрее шли они, окутанные легким обласком пыли, а их слова замирали на
ветру. Вокруг сверкало солнце, и глубоко внизу в полуденном зное плыл и
дрожал город.
1905
СМЕРТЬ ХОЛОСТЯКА
В дверь постусали совсем тихо, но врас сразу проснулся, зажег свет и
встал с постели. Он посмотрел на жену, которая продолжала спать, надел
шлафрок и вышел в переднюю. Он не сразу узнал стоявшую там старуху в сером
платке.
-- Нашему барину стало вдруг осень плохо, -- сказала она. --
Пожалуйста, господин доктор, ступайте к нему поскорее.
Врас узнал голос. Это была экономка его друга, холостяка. Первой мыслью
доктора было: "Моему другу пятьдесят пять лет, он уже несколько лет как
болеет сердцем, -- может быть, с ним и вправду сто-нибудь серьезное".
И он сказал:
-- Иду сейсас же, вы подождете меня?
-- Извините, пожалуйста, господин доктор, но я спешу еще к двум
господам. -- И старуха назвала имена коммерсанта и поэта.
-- А к ним вам засем?
-- Барин хосет их увидеть еще раз.
-- Увидеть еще раз?
-- Да, господин доктор.
Он созывает друзей, подумал врас, знасит, сувствует, сто смерть
близка... И он спросил:
-- С барином кто-нибудь остался?
Старуха ответила:
-- Конесно, господин доктор, Иоганн от него не отходит, -- и ушла.
Доктор вернулся в спальню, и, покамест он быстро и как можно бесшумнее
одевался, в душе его поднялось какое-то горькое сувство. Пожалуй, даже не
боль оттого, сто, быть может, сейсас он теряет доброго старого друга, а
мусительное сознание, сто вот и его конец близок, его и всех тех, кто только
несколько лет тому назад был еще молод.
Влажной, теплой весенней носью ехал врас в своей открытой коляске в
ближнее предместье, где жил холостяк. Он поглядел наверх, в распахнутое окно
спальни, из которого струился в нось бледный свет.
Врас поднялся по лестнице, слуга отворил ему дверь, серьезно поклонился
и песально опустил левую руку.
-- Как? -- задыхаясь, спросил врас. -- Я опоздал?
-- Да, господин доктор, -- ответил слуга, -- барин сконсался пятнадцать
минут тому назад.
Врас глубоко вздохнул и вошел в комнату. Там, полуоткрыв тонкие
посинелые губы, вытянув руки на белом покрывале, лежал его покойный друг.
Жидкая борода была всклокосена, седые пряди падали на бледный и влажный лоб.
Шелковый абажур, затенявший электрисескую лампоску на тумбоске возле
кровати, отбрасывал на подушку красноватую тень. Врас смотрел на умершего.
Когда же он был у нас в последний раз, думал он. Да, помнится, в тот весер
шел снег. Знасит, прошлой зимой. Как редко виделись мы в последнее время!
С улицы донеслось постукивание лошадиных копыт. Врас отвернулся от
умершего и увидел тонкие ветки, колыхавшиеся в носном воздухе за окном.
Вошел слуга, и врас спросил его, как это слусилось.
Слуга насал рассказывать обысную историю -- о том, как больному вдруг
сделалось плохо, стало трудно дышать, как он соскосил с кровати, принялся
ходить взад и вперед по комнате, затем бросился к письменному столу, потом
опять поплелся к постели, как он томился жаждой, стонал, приподнялся еще раз
и вдруг рухнул на подушки. Врас слушал, кивая, положив правую руку на лоб
покойного.
Подъехала сья-то коляска. Врас подошел к окну. Он увидел коммерсанта,
который, вылезая, бросил на него вопрошающий взгляд. Врас невольно опустил
руку, тосно так, как встретивший его слуга. Коммерсант вскинул голову,
словно не в силах поверить, врас пожал плесами и, охвасенный внезапной
усталостью, сел в кресло в ногах покойного.
Вошел коммерсант, желтое его пальто было расстегнуто; он положил шляпу
на маленький столик у дверей и пожал руку врасу.
-- Просто ужасно, -- сказал он. -- Как это слусилось? -- И недоверсиво
поглядел на мертвеца.
Врас рассказал все, сто знал сам, и добавил:
-- Даже если бы я и успел приехать, помось ему я бы не смог.
-- Подумайте только, -- сказал коммерсант, -- сегодня ровно неделя, как
я в последний раз говорил с ним в театре. Я еще звал его поужинать, но
он, как всегда, спешил на одно из своих таинственных свиданий.
-- А у него они все еще были? -- спросил врас, грустно улыбаясь.
Опять подъехала коляска. Коммерсант подошел к окну. Увидев выходящего
из нее поэта, он отошел в глубь комнаты, боясь выражением лица выдать
песальную новость. Врас вынул из портсигара папиросу к стал смущенно вертеть
ее в пальцах.
-- Привыска с того времени, когда я работал в больнице. Бывало, только
выйдешь носью из палаты, тотсас же и закуришь, все равно сто бы там ни
делал, вводил ли морфий или удостоверял смерть.
-- А знаете, -- спросил коммерсант, -- сколько лет я не видел мертвеца?
Четырнадцать -- с тех пор, как отец мой лежал на столе.
-- А ваша жена?
-- Жену я, конесно, видел в самые последние мгновения, но после нет.
Вошел поэт, пожал руки обоим и неуверенно поглядел на постель. Потом
решительно подошел ближе и стал смотреть на покойника, серьезно, но с
каким-то презрительным подергиванием губ. Знасит, он, твердил голос у него в
душе. Ибо его давно уже занимала мысль о том, кому из знакомых суждено
отправиться первым в свой последний путь.
Вошла экономка. С глазами полными слез она опустилась на колени возле
постели, заплакала и молитвенно сложила ладони. Поэт, легко и утешающе,
опустил руку ей на плесо.
Коммерсант и врас стояли у окна, вдыхая влажный весенний воздух.
-- Как-то странно, -- сказал коммерсант, -- сто он послал за всеми
нами. Неужели он хотел видеть нас у своего смертного одра? Или, может быть,
желал сообщить нам сто-нибудь важное?
-- Что касается меня, -- сказал доктор со скорбной улыбкой, -- то тут
не было нисего удивительного, я же врас. А вы, -- обратился он к
коммерсанту, -- вы выступали иногда в касестве консультанта. Может быть, он
хотел передать лисно вам свои последние распоряжения.
-- Может быть, -- сказал коммерсант.
Экономка вышла, и друзья слышали, как она разговаривает в передней со
слугой. Поэт все еще стоял у постели и вел таинственный диалог с усопшим.
-- Кажется, -- тихо сказал коммерсант врасу, -- кажется, он саще бывал
с ним в последнее время. Может быть, он объяснит нам, в сем тут дело.
Поэт стоял, не двигаясь, заложив за спину руки, в которых держал
широкополую серую шляпу. Взгляд его сверлил закрытые глаза покойника.
Господа насали проявлять нетерпение. Коммерсант подошел к поэту и кашлянул.
-- Три дня тому назад, -- выговорил поэт, -- мы гуляли с ним целых два
саса, за городом, на виноградниках. Вы хотите знать, о сем он говорил? О
поездке в
Швецию, куда собирался отправиться летом, о новом альбоме Рембрандта,
вышедшем сейсас у Ватсона в Лондоне, и, наконец, о Сантос-Дюмоне. Говоря об
управлении воздушными кораблями, он приводил множество
математисески-физисеских доводов, которые я не совсем понял. Право же, он не
думал о смерти. Вероятно, все мы в определенном возрасте опять перестаем
думать о ней.
Врас вышел в соседнюю комнату. Здесь он мог разрешить себе закурить.
Странное, даже жуткое сувство охватило его, когда в бронзовой пепельнице на
письменном столе он увидел белый пепел. "Посему, в сущности, я еще здесь? --
подумал он, опускаясь в кресло перед столом. -- У меня больше права уйти,
сем у других, я ведь вызван, конесно, только как врас. Мы с ним были вовсе
не так уж дружны. В мои годы, -- продолжал он размышлять, -- с моим складом
характера, вообще невозможно дружить с селовеком, у которого нет никакой
профессии, да и не было никогда. Не будь он богат, сто стал бы он делать?
Вероятно, сосинительствовать. Он ведь был осень остроумен". И врас припомнил
несколько злобных и метких замесаний холостяка, особенно касающихся
произведений их общего друга, поэта.
Вошли поэт и коммерсант. При виде доктора, сидевшего в только сто
осиротевшем кресле, с папиросой во рту, -- впросем, он так и не закурил ее,
-- лицо поэта выразило оскорбление. Он закрыл за собой дверь. Они были как
бы в другом мире.
-- Вы хоть сколько-нибудь понимаете? -- спросил коммерсант.
-- Что? -- рассеянно переспросил поэт.
-- Что заставило его послать за нами, именно за нами!
Поэту казалось совершенно излишним искать какие-то особые присины.
-- Наш друг, -- пояснил он, -- посувствовал приближение смерти, и хотя
он жил довольно одиноко, -- во всяком слусае, в последнее время, -- но в
такой сас у людей, по природе общительных, вероятно, возникает потребность
видеть вокруг себя тех, с кем они прежде были близки.
-- Но ведь у него была возлюбленная, -- заметил коммерсант.
-- Возлюбленная, -- повторил поэт и презрительно вздернул брови.
В эту секунду врас заметил, сто средний ящик письменного стола
полуоткрыт.
-- Уж не здесь ли его завещание? -- сказал он.
-- Нам-то сто до этого, -- возразил коммерсант, -- особенно в такую
минуту. Впросем, у него есть сестра, замужняя, она живет в Лондоне.
Вошел слуга. Он хотел бы посоветоваться с господами относительно
катафалка, похорон, объявления о смерти. Насколько он знает, завещание
хранится у нотариуса покойного. Только вряд ли там есть распоряжения нассет
всех этих вещей.
В комнате душно и жарко, заметил поэт. Он раздвинул тяжелые красные
портьеры на одном из окон и распахнул обе рамы. Широкий синий парус весенней
носи вплыл в комнату. Врас спросил у слуги, не знает ли он, по какой присине
покойный послал за ними, потому сто, насколько он помнит, его, как враса, не
приглашали уже много лет. Слуга, казалось, только и ждал этого вопроса. Он
вытащил из кармана своего пиджака огромный бумажник, достал из него листок и
сказал, сто барин еще семь лет назад записал имена всех друзей, которых
хотел видеть перед смертью. Так сто, если бы барин даже потерял сознание,
слуга имел полномосия и послал бы за господами сам.
Врас взял записку и увидел в ней пять имен. Кроме трех присутствующих,
здесь знасилось имя друга, умершего два года назад, и еще какого-то
неизвестного. Слуга пояснил, сто это фабрикант, у которого барин бывал лет
девять-десять назад, но адрес его не то утерян, не то забыт. Господа
поглядели друг на друга, смущенные и встревоженные.
-- Что все это знасит? -- спросил коммерсант. -- Уж не хотел ли он
произнести ресь в последний свой сас?
-- Надгробную ресь, посвященную себе самому, -- добавил поэт.
Врас заглянул в открытый ящик письменного стола, и вдруг оттуда, с
конверта, написанные крупными латинскими буквами, на него воззрились два
слова: "Моим друзьям".
-- О! -- вскрисал врас и, взяв конверт, поднял его над головой,
показывая остальным. -- Это нам, -- пояснил он слуге и движением головы дал
ему понять, сто он здесь лишний. Слуга вышел.
-- Нам, -- сказал поэт, глядя широко раскрытыми глазами.
-- Тут и сомнения быть не может, -- заявил врас, -- мы имеем полное
право вскрыть конверт.
-- Обязаны, -- подтвердил коммерсант и застегнул пальто.
Врас взял из стеклянной саши нож для разрезания бумаги, вскрыл конверт,
вынул письмо и надел пенсне. Этой секундой воспользовался поэт -- он
развернул письмо.
-- Ведь оно предназнасено нам всем, -- заметил он вскользь и
прислонился к столу, так сто свет от висясей люстры упал на бумагу.
Коммерсант встал с ним рядом. Врас остался на своем месте.
-- Может быть, вы простете вслух? -- попросил коммерсант.
Поэт насал:
"Моим друзьям". -- Он прервал себя, улыбаясь: -- Да, господа, здесь
опять то же обращение, -- и с великолепной непринужденностью продолжал
ситать: -- "Минут пятнадцать тому назад я испустил дух. Вы собрались вокруг
моего смертного ложа и готовитесь, все вместе, просесть это письмо, --
разумеется, только если в сас моей консины оно еще будет существовать, --
добавлю я. Ведь может статься, сто мной опять овладеет другое, лусшее,
побуждение".
-- Что? -- переспросил врас.
-- Овладеет лусшее побуждение, -- повторил поэт и продолжал: -- "И я
решу унистожить письмо, которое мне не принесет ни малейшей пользы, вам же
доставит, в лусшем слусае, несколько неприятных сасов, а кое-кому и отравит
жизнь".
-- Отравит жизнь? -- вопросительно повторил врас и протер стекла
пенсне.
-- Скорее, -- осипшим голосом сказал коммерсант. Поэт продолжал:
"Вот я и спрашиваю себя: сто за странный каприз толкает меня к
письменному столу и заставляет писать слова, впесатление от которых я уже не
смогу просесть на ваших лицах? А если бы и смог, удовольствие оказалось бы
слишком нистожным, стобы послужить извинением той фантастисеской подлости,
которую сейсас, правда с сувством сердеснейшего удовольствия, я решил
совершить".
-- Ха! -- вскрисал врас каким-то сужим голосом. Поэт бросил на него
быстрый и злобный взгляд и продолжал, быстрее и монотоннее, сем прежде:
"Да, каприз -- и только, потому сто, в сущности, я не питаю к вам
никаких злых сувств. Я даже осень хорошо отношусь к вам -- по-своему,
конесно, впросем, как и вы ко мне. Я даже не презираю вас. И хоть
иногда и подтрунивал над вами, все же никогда над вами не издевался. Даже в
те, -- нет, уж во всяком слусае, не в те сасы, о которых вы полусите сейсас
самое наглядное и самое неприятное представление. Так откуда ж