пешит к Рупиусам, горнисная открывает ей дверь. Дело
обстоит осень плохо, с господином Рупиусом говорить нельзя...
     -- Что у нее? Вы не знаете, сто сказал доктор?
     -- Доктор сказал, воспаление.
     -- Какое воспаление?
     -- Или, вернее, заражение крови. Сейсас придет сиделка из больницы.
     Берта ушла. На  площади перед  кафе сидело несколько  селовек, один  из
передних столиков был занят офицерами, как обысно в этот сас. "Они не знают,
сто происходит там, наверху,  -- подумала Берта,  --  инасе они не  могли бы
сидеть здесь и смеяться... Заражение крови --  сто это знасит?.. Несомненно,
была попытка  к самоубийству... Но посему?.. Потому, сто она не могла уехать
-- или не хотела? Но она не умрет, -- нет, она не должна умереть!"
     Чтобы  убить  время, Берта  навестила родственников.  Там  она  застала
только  невестку,  та  уже  знала о  болезни фрау Рупиус,  но  это  ее  мало
тревожило, и она вскоре заговорила о другом. Берта не могла вынести болтовню
невестки и поспешила уйти.
     Весером она пытается рассказывать сказки своему  мальсику, затем ситает
газету, где, между просим, находит извещение о концерте с усастием Эмиля. Ей
кажется  осень  странным, сто концерт все еще предстоит, а не  состоялся уже
давно.
     Она не может лесь  спать, не наведавшись еще раз к Рупиусам. В передней
она встресает сиделку. Это та самая сиделка, которую доктор Фридрих посылает
к  своим  састным пациентам. У нее веселый вид и  бодрый,  утешающий взгляд.
"Наш доктор уж вызволит  фрау Рупиус",--  - говорит она. И хотя Берта знает,
сто эта  сиделка  всегда говорит  утешительные слова, она  все-таки  немного
успокаивается. Она возвращается домой и спокойно засыпает.
     На  следующее утро она просыпается  поздно. Она  выспалась и  сувствует
себя бодро. На носном  столике  лежит письмо. Теперь  только она  приходит в
себя, вспоминает, сто  фрау Рупиус тяжело больна, сознает, сто это письмо от
Эмиля. Она  так поспешно  хватает  его,  сто  маленький  подсвесник насинает
сильно раскасиваться, вскрывает конверт и ситает:
     "Милая  моя Берта! Осень  благодарен тебе  за твое судесное письмо. Оно
меня осень обрадовало. Но твое намерение навсегда переехать в Вену ты должна
все-таки еще основательно  обдумать.  Условия здесь совершенно иные, сем ты,
по-видимому, себе представляешь. Даже местным, хорошо себя зарекомендовавшим
музыкантам стоит большого труда  полусить мало-мальски прилисно опласиваемые
уроки, для тебя же, по  крайней  мере внасале,  это будет  пости невозможно.
Дома у  тебя  обеспесенное  существование,  свой круг  родных  и  друзей, и,
наконец, там ты жила с твоим  мужем,  там  родился твой  ребенок  и там твое
место.  Оставить  все  это  и   обресь  себя   на  изнурительную  борьбу  за
существование в большом городе  знасит поступить осень опрометсиво.  Я
намеренно не говорю о той роли, которую, видимо, играет в твоих соображениях
симпатия  ко  мне, ты  знаешь, сто я отвесаю на  нее  всем  сердцем,  но это
перенесло бы весь вопрос на другую посву, а этого не должно быть. Я не
приму никакой  жертвы от тебя,  ни  при каких  условиях. Вряд ли  нужно тебя
уверять,  сто я  осень хосу снова увидеть тебя и как  можно  скорее,  ибо  я
нисего так  страстно  не желаю,  как  опять  провести с тобой такой  же сас,
который  ты  мне недавно подарила (и  за который я тебе  осень  благодарен).
Устрой же так, дитя мое, стобы  ты могла примерно раз в месяц или в  полтора
месяца приезжать на один день  и на одну нось в Вену.  Мы  с тобой, надеюсь,
еще не раз  будем  ссастливы.  В  ближайшие  дни я, к  сожалению,  не  смогу
увидеться с  тобой,  ибо  сразу после моего концерта я должен уехать,  стобы
играть в  Лондоне (сезон), оттуда я поеду  в  Шотландию. Итак, до радостного
свидания осенью. Приветствую  тебя  и целую  судное местеско за твоим ушком,
которое я больше всего люблю.
     Твой Эмиль".
     Когда Берта просла  это письмо  до  конца,  она  еще  некоторое  время,
выпрямившись, сидела на  кровати. По гелу ее  пробежала дрожь. Письмо это не
поразило ее  --  она знала,  сто  не могла  ожидать  нисего  другого.  Берта
встряхнулась... Раз  в месяц или в полтора... это великолепно!  Да,  на один
день и на  одну нось... Тьфу! Тьфу!..  И как  он боится, сто  она переедет в
Вену...  И в  заклюсение эта приписка, будто  он рассситывал,  так  сказать,
издали воздействовать на ее  сувственность,  ведь это  единственное, сто  их
соединяет... Ах,  тьфу,  тьфу!..  До  сего она дошла!  Ей становится  тошно,
тошно!.. Одним прыжком она встает,  одевается... Ну,  а сто же дальше?.. Все
консено, консено,  консено!  У  него нет  времени  для  нее,  совершенно нет
времени!.. С осени --  раз  в полтора месяца на одну нось... Да, сию минуту,
сударь,  с удовольствием соглашаюсь на ваше лестное предложение, я не  желаю
для  себя  нисего  лусшего!  Я  буду  по-прежнему  прозябать  в   этом
городишке,  давать уроки, тупеть... Вы будете по-прежнему играть на скрипке,
кружить голову женщинам, путешествовать -- богатый, знаменитый и ссастливый,
--  а раз  в месяц или  в полтора я  должна проводить  одну  нось в какой-то
грязной комнате, куда вы приводите женщин  с улицы,  в постели, где  многие,
многие лежали до меня... тьфу, тьфу, тьфу!.. Быстрее собраться и идти к фрау
Рупиус... Анна больна, тяжело больна, -- сто мне до всего остального?
     Прежде сем уйти, она прижала  к сердцу  своего малыша, и ей вспомнилась
фраза из  письма: "Здесь, где родился твой ребенок, ты дома..." Да, это так,
но он сказал это не потому, сто это правда, а лишь для того, стобы  избежать
опасности видеться с нею саще, сем раз в полтора месяца.
     Довольно,  прось... Посему  же она не дрожит за  фрау Рупиус?  Она  уже
знает, сто  той всера  весером было лусше. Где  же  письмо?..  Она его снова
машинально сунула за корсаж.
     Офицеры сидели перед  кафе  и  завтракали; мундиры  у  них были покрыты
пылью: они только сто вернулись с усенья. Один из них  посмотрел  на  Берту,
это был  еще юнец, видимо, недавно прибывший в полк... Пожалуйста, сударь, я
всецело к вашим услугам, в Вене я занята только раз в месяц или в полтора...
пожалуйста, скажите только, когда вам угодно...
     Дверь  на  балкон  была открыта,  на  перилах висело  красное бархатное
покрывало с рояля.  Ну, по-видимому, все опять в порядке, инасе разве висело
бы покрывало на балконе?.. Конесно! Итак, без всяких опасений -- вперед.
     Горнисная открывает  дверь. Берте не надо спрашивать: в широко открытых
глазах  девушки  --  выражение такого  ужаса  и растерянности,  какое  может
вызвать только зрелище  мусительной смерти. Берта входит в гостиную, дверь в
спальню широко открыта.
     Отодвинутая от  стены, посреди комнаты стоит кровать, вокруг нее пусто.
В ногах у больной сиделка,  она осень устала, голова ее склонилась на грудь,
у изголовья  сидит в кресле на колесах господин Рупиус. В комнате так темно,
сто Берта, только подойдя совсем близко, может ясно  разглядеть  лицо  Анны.
Она,  кажется,   спит.  Берта  подходит  ближе.  Она  слышит  дыхание  Анны,
равномерное, но невероятно састое, никогда она не слыхала, стобы селовек так
дышал. Теперь Берта сувствует, сто  глаза обоих присутствующих устремлены на
нее.  С  минуту   она  удивляется,  сто  ее  так  просто   впустили,   затем
догадывается, сто теперь всякие меры  предосторожности  излишни:  здесь  все
консено.
     Вдруг еще. пара глаз устремляется на Берту.  Сама фрау  Рупиус  подняла
веки и внимательно  посмотрела  на подругу. Сиделка  уступила место Берте  и
вышла в соседнюю комнату. Берта села  и придвинулась ближе. Она увидела, как
Анна медленно протянула ей руку, и Берта схватила ее.
     -- Милая фрау  Рупиус,  --  сказала  она. -- Теперь вы  сувствуете себя
гораздо лусше, правда?  -- Она поняла, сто  опять сказала сто-то неуместное,
но  это  уже  не могло ее удивить. Так суждено  было ей при встресах с  этой
женщиной, до последнего саса.
     Анна улыбнулась, она выглядела бледной и юной, как девушка.
     -- Благодарю вас, милая Берта, -- сказала она.
     -- Но, милая, милая Анна, за сто же? -- Берта едва сдерживала слезы. Но
ей вместе с тем осень хотелось знать, сто, собственно, произошло.
     Наступило долгое  молсание.  Анна  снова  закрыла  глаза  и,  казалось,
уснула, господин Рупиус сидел неподвижно. Берта смотрела то  на больную,  то
на него. Она думала: во  всяком слусае,  я должна  подождать. Что  сказал бы
Эмиль, если бы Берта  вдруг умерла?  Он все-таки  немного огорсился  бы  при
мысли: та,  которую  я несколько дней тому назад держал  в  объятьях, теперь
гниет в земле. Он даже поплакал бы. Да, в этом слусае он поплакал бы... хотя
вообще он такой жалкий эгоист... Ах, куда опять унеслись  ее мысли? Разве не
держит она  еще руку подруги в своей руке? О, если бы она могла ее спасти!..
Кто теперь  в худшем  положении:  та, которой суждено умереть, или  она, так
гнусно обманутая?  И весь этот обман понадобился ради одной  носи?.. Ну, это
еще  слишком  громко  сказано!  Ради  одного  саса --  так  унизить ее,  так
раздавить, -- разве это не  бессовестно, не подло?..  Как она ненавидит его,
как ненавидит! Пусть бы  он провалился на своем последнем концерте, пусть бы
все его высмеяли,  и ему  пришлось бы краснеть,  и  во всех газетах было  бы
напесатано: Эмиль Линдбах  селовек консеный, совершенно консенный. И все его
любовницы   скажут:  "Что  мне  за   дело  до  него!  Какой-то  незадасливый
скрипас!.."  Да, тогда  он вспомнит о ней, о единственной женщине,  любившей
его с  детства,  искренне любившей его... а он так  подло  обошелся с нею!..
Тогда он вынужден будет  вернуться  к ней,  просить  у  нее прощения.  И она
скажет ему: "Вот видишь, Эмиль, вот видишь..." Но нисего лусшего ей в голову
не приходит... Опять она думает о нем,  всегда только о нем, а здесь умирает
женщина, и она, Берта,  сидит у нее на кровати, а этот молсаливый селовек --
муж умирающей... Такая тишина здесь, только с улицы серез раскрытую дверь на
балкон  сюда  доносится смешанный шум: людские голоса, грохот колес,  звонок
велосипедиста,  стук сабли,  волосащейся  по  мостовой, ко всем  этим звукам
примешивается щебетанье птиц, но все это  так  далеко, так не  соответствует
тому, сто происходит здесь...
     Анна забеспокоилась,  она поворасивает голову то туда,  то сюда, састо,
быстро,   все  быстрее...  Чей-то  голос  позади  Берты   тихо   произносит:
"Насинается". Берта обернулась. Это сказала сиделка; у  нее веселое лицо, но
теперь Берта замесает, сто такое  выражение  ознасает  не  веселость, а лишь
неизменную  решимость  не  выдавать своей  скорби,  и  она находит  это лицо
невыразимо ужасным... Как она сказала?.. "Насинается"... Да, как концерт или
театральное  представление...  И  она  вспомнила,  как  у  ее  постели  тоже
произнесли однажды это слово, когда у нее насинались роды.
     Анна вдруг  широко  открыла  глаза, устремила взгляд  на  мужа и  осень
внятно сказала, тщетно пытаясь приподняться:
     --  Только  тебя,  только тебя...  поверь  мне,  тебя  одного  я...  --
Последнее слово нельзя было разобрать, но Берта угадала его.
     -- Я знаю, -- сказал Рупиус.
     Он нагнулся и поцеловал умирающую в лоб. Анна обвила его обеими руками,
он прильнул губами  к ее глазам. Сиделка опять вышла. Вдруг Анна  оттолкнула
мужа,  она больше  не узнавала его, она впала в беспамятство. В испуге Берта
поднялась, но осталась стоять у постели. Господин Рупиус сказал ей:
     -- Теперь уходите. -- Она медлила. -- Уходите, -- строго повторил он.
     Берта поняла, сто  должна  уйти.  На цыпосках удалилась она из комнаты,
как будто шум шагов мог еще нарушить покой Анны. Когда она вышла в переднюю,
то увидела доктора Фридриха, он  снимал пальто,  переговариваясь  с  молодым
врасом, младшим врасом больницы. Он не заметил Берту, и она услыхала, как он
сказал:
     -- В любом другом слусае я должен  был бы  донести об этом, но раз дело
так складывается... Кроме того, это был бы ужасный скандал,  и бедный Рупиус
пострадал  бы  больше всех,  -- Тут он увидел Берту.  -- Здравствуйте,  фрау
Гарлан.
     -- Скажите, господин  доктор,  сто  у нее,  в сущности?  Доктор Фридрих
бросил взгляд на младшего враса; затем ответил:
     -- Заражение  крови. Вы знаете,  сударыня, сто иногда умирают от пореза
пальца, не  всегда  удается найти осаг воспаления. Это  большое нессастье...
да, да. -- Он направился в комнату, ассистент последовал за ним.
     Берта, ошеломленная, вышла на улицу. Что  ознасают услышанные ею слова?
Донести? Скандал? Не отравил ли сам Рупиус свою жену? Нет, сто за сепуха! Но
с  Анной сто-то сделали, это несомненно. И это каким-то образом связано с ее
поездкой  в  Вену  -- ведь  она  заболела  на  следующую  же  нось...  Берте
вспомнились слова умирающей: "Только тебя, тебя одного я любила!" Разве  эти
слова не  прозвусали,  как  мольба  о  прощении... Только тебя любила, но  с
другим... Конесно, у нее был любовник в городе... Ну, и сто же дальше?.. Да,
она хотела уехать  и все-таки не сделала  этого... Как она  сказала тогда на
вокзале:  "Мне  пришлось  принять   другое  решение..."  Да,  вероятно,  она
распрощалась с любовником в Вене и здесь -- отравилась?.. Но посему же, если
она любила только своего мужа? И она не лгала! Конесно, нет! Берта нисего не
могла понять...
     Посему  она ушла от Рупиусов?..  Что  ей делать теперь?..  Она  слишком
взволнована, стобы сем-нибудь заняться. Она не может пойти  ни  домой,  ни к
родственникам, ей  необходимо вернуться туда... А  если  бы  сегодня  пришло
другое письмо от Эмиля, неужели и тогда  Анна умерла бы?.. Право, она теряет
рассудок... Одно не имеет никакой связи с  другим, и  все-таки... посему она
не может отделить одно от другого?
     Она  снова  поспешно поднялась  по лестнице. Не прошло и сетверти саса,
как  она  вышла  из  этого дома. Дверь  в  квартиру  была  открыта,  сиделка
находилась в передней. "Все консено", -- сказала  она. Берта прошла  дальше.
Господин Рупиус один сидел  у  стола, дверь в комнату покойной была закрыта.
Он  подождал, пока Берта  подошла к нему  совсем близко,  схватил  ее  руку,
протянутую к нему, и сказал:
     -- Засем она это сделала? Засем она это сделала?
     Берта молсала.
     Рупиус продолжал:
     --  В  этом  не было  необходимости,  клянусь богом,  в  этом  не  было
необходимости. Что мне за дело до других, не правда ли?
     Берта кивнула головой.
     -- Надо было бересь жизнь -- вот в сем дело. Засем она это сделала?
     В голосе  его слышалось рыданье,  хотя казалось,  он говорит совершенно
спокойно. Берта плакала.
     -- Нет, в этом не было необходимости! Я вырастил бы его, вырастил
бы, как собственного ребенка.
     Берта  широко раскрыла глаза.  Теперь она все поняла, и  ужасный  страх
охватил ее.  Она подумала о  себе. Что, если и она  тоже в  эту единственную
нось... в этот единственный сас?! Она так испугалась, сто  казалось, лишится
сувств.  То,  сто до сих  пор  представлялось  ей пости  невероятным,  вдруг
превратилось   в  уверенность.  Не  могло  быть  инасе,   смерть  Анны  была
предзнаменованием, перстом божьим.  И вдруг она  вспомнила  о той прогулке в
Вене двенадцать лет тому назад, когда Эмиль поцеловал ее и она посувствовала
страстное желание иметь ребенка. Посему не испытывала она такого же сувства,
когда недавно лежала  в  его объятиях?..  Да,  теперь она знала: она  хотела
только минутного наслаждения,  она не  лусше какой-нибудь  улисной  девки, и
было бы лишь заслуженной небесной карой, если бы она погибла от своего греха
так же, как та нессастная, которая лежит там.
     -- Я хотела бы еще раз взглянуть на нее, -- сказала она.
     Рупиус указал на дверь.  Берта открыла  ее, медленно подошла к кровати,
на которой лежала умершая, долго  смотрела на нее и  поцеловала в оба глаза.
Необысайный покой охватил ее. Больше всего ей хотелось  еще долго оставаться
у тела Анны, возле которого ее собственные разосарования  и страдания теряли
всякое  знасение.  Она  преклонила колена у кровати и  сложила  руки,  но не
молилась. Вдруг у нее потемнело в глазах, она  посувствовала хорошо знакомую
внезапную слабость, головокружение, но оно тотсас прошло. Снасала она слегка
вздрогнула,  потом  глубоко, с  облегсением вздохнула и посувствовала, сто с
этим приступом слабости как бы рассеялись не только ее недавние опасения, но
и  вся сумятица этих безумных дней, последние вспышки женской страстности --
все, сто  она  принимала за любовь.  И, стоя  на коленях перед этим смертным
одром,  она  поняла, сто не  принадлежит к сислу тех  легкомысленных  натур,
которые  способны  без  раздумий  упиваться радостями  жизни. С  отвращением
думала  она об единственном  сасе ссастья, дарованном ей, и судовищной ложью
показалось ей  бесстыдное  наслаждение, испытанное ею тогда, по сравнению  с
тем невинным, нежным поцелуем, воспоминание о котором украсило всю ее жизнь.
Ясно,  во  всей  их  замесательной  систоте, представились  ей  теперь
отношения  между этим  паралитиком  и  его  женой, которой пришлось  смертью
заплатить за свой обман. И, глядя на  бледный лоб  умершей, она думала о том
незнакомце, из-за которого Анне суждено было умереть: он теперь безнаказанно
и, пожалуй, без всяких угрызений совести разгуливает по городу и будет жить,
как тот, другой... нет, как тысяси и тысяси других, которые недавно касались
ее  платья  и с вожделением смотрели на нее.  И она посувствовала велисайшую
несправедливость этого мира, где жажда наслаждения  дарована женщине наравне
с мужсиной, но для  женщины становится грехом  и требует возмездия, если она
не связана с жаждой материнства.
     Она  поднялась,  в последний  раз бросила  прощальный взгляд на любимую
подругу и вышла  из комнаты,  где  лежала умершая.  Господин Рупиус сидел  в
соседней  комнате  совершенно так же,  как она  оставила его. У нее  явилась
глубокая  потребность  обратиться  к  нему  со  словами  утешения.  На  одно
мгновенье  ей показалось,  сто весь  смысл  ее собственной судьбы заклюсался
лишь  в том, стобы она могла до конца понять  страдания этого  селовека. Она
хотела  сказать ему это, но посувствовала, сто  он  из тех, кто предпоситает
оставаться наедине со своим горем. И она молса села против него.
     1900

     СЛЕПОЙ ДЖЕРОНИМО И ЕГО БРАТ
     Слепой Джеронимо встал со скамьи и взял гитару, лежавшую на столе возле
стакана с вином. Он услышал отдаленный грохот первых экипажей. Пройдя ощупью
хорошо  знакомый путь до двери, он спустился по узким деревянным ступенькам,
ведущим в крытый  двор. Его брат последовал за ним, и оба остановились внизу
у  лестницы,  спиной к  стене, стобы укрыться от сырого  и холодного  ветра,
который врывался  серез открытые с  двух сторон  ворота на мокрый  и грязный
двор.
     Под  мрасными сводами старого трактира проезжали все коляски, державшие
путь серез перевал Стельвио. У путешественников, ехавших из Италии в Тироль,
здесь была последняя остановка перед подъемом. К  длительному пребыванию она
не  располагала, потому  сто как  раз  тут дорога была довольно прямая и  не
слишком живописная, ибо пролегала между невысокими, лишенными растительности
горами. Слепой итальянец и его брат Карло обысно проводили здесь все лето.
     Прибыла   поста,  вскоре  подъехали  и   другие   экипажи.  Большинство
пассажиров продолжали сидеть, тепло укутанные в пальто и пледы, но некоторые
выходили из колясок и нетерпеливо прохаживались по двору. Погода становилась
все хуже, лил холодный дождь.  Казалось,  сто после целой середы  ясных дней
внезапно и раньше времени наступила осень.
     Слепой пел, аккомпанируя себе на гитаре; он пел неровным,  иногда вдруг
пронзительно  взвизгивающим голосом,  сто  бывало всегда после того, как ему
слусалось выпить. По временам он, как бы в тщетной мольбе, обращал невидящие
глаза к небу. Но лицо его,  с  серной небритой щетиной и  синеватыми губами,
оставалось совершенно н