Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
ьно.
- Стало быть, можете рассказать содержание?
- Рассказать - никто не поверит, Данила Степаныч. Нужно доказать, а это
далеко не так просто.
Репнин задумался.
- Вот что я хотел вам сообщить, Татьяна, - сказал он, - если для ваших
опытов понадобится бывший здоровый мужчина, выжимавший два пуда левой рукой,
обратитесь к инженеру Репнину Д. С. Адрес известен.
Я поблагодарила и сказала, что для подопытного животного инженер Репнин
Д. С. неудобен - слишком беспокойный объект: то влюбляется без памяти, то
лежит при смерти, то волнуется, что сошел с ума...
О ЛЮБВИ
Мы не виделись долго, два года, и это были годы, когда все как бы
сдвинулось в душе и стало другим, чем прежде. Я смутно чувствовала эти
перемены, и мне казалось, что нужно остановиться, оглядеться, подумать - что
же все-таки происходит со мной? Но некогда было оглядываться, и какая-то
беспокойная, неуверенная, так и не собравшаяся с мыслями, встретила я
Андрея.
Он понял все это сразу - он всегда понимал меня лучше, чем я сама, - и
уже через полчаса забылось это беспокойство о том, что я изменилась, стала
грубее и проще и что он будет разочарован, увидев меня. Но на смену одному
беспокойству явилось другое: я была счастлива тем, что он приехал, но
счастлива как-то иначе, чем ожидала. Быть может, я слишком часто
представляла себе эту встречу? Быть может, нет ничего удивительного в этом
несовпадении между тем, что было между нами, и тем, о чем я думала, закрыв
глаза, с бьющимся сердцем?
Потом все забылось в остром, налетевшем чувстве нежности, разгоревшемся
в сердце...
На другой день после приезда Андрея мы зарегистрировались в Сальске, а
потом, прямо из загса, отправились на вокзал. Решено было провести отпуск не
на курорте, хотя самые лучшие курорты были рукой подать, а поехать куда
глаза глядят и жить где придется, не загадывая вперед дальше, чем на день.
Так мы попали в Корчевск, маленький городок на берегу Азовского моря, только
потому, что Андрею захотелось посмотреть Сиваш. Но оказалось, что Корчевск
стоит не на Сиваше, а на проливе, соединяющем Сиваш с Азовским морем, и
самое неинтересное, что мы увидели в приятном, чистом городке, был именно
этот пролив, в котором, не помню почему, нельзя было даже купаться.
Загорелый усатый рыбак, поджав под себя ноги, сидел на песке подле
перевернутой лодки. Андрей почему-то решил, что этот рыбак - участник
героической переправы через Сиваш во время гражданской войны, и подъехал
было к нему с наводящим вопросом. Но рыбак оказался приезжий, из Бердянска,
и хотя, как вскоре выяснилось, принимал участие в гражданской войне; но
скромное - служил кашеваром.
- А далеко отсюда до Бердянска? - спросил Андрей.
- Около суток.
- На пароходе?
- Да.
Андрей посмотрел на меня с торжествующим видом.
- Таня, махнули в Бердянск? А?
- Махнули.
- Когда отправляется пароход?
- Ушел сегодня утром.
- Ушел! - закричал Андрей с таким ужасом, как будто он всю жизнь
собирался в Бердянск. - Черт возьми, какая неудача! А на лодке нельзя
добраться до Бердянска?
Я прыснула. Он сердито взглянул на меня.
- На лодке? - переспросил рыбак. - Не знаю. Я лично не возьмусь.
- Почему?
Рыбак подумал и лениво усмехнулся в усы.
- Щекотливая идея. Закурить не найдется?
Андрей отдал ему свои папиросы, и мы ушли, потому что я сказала, что не
поеду на лодке в Бердянск - меня укачает.
За обедом - мы зашли в кафе - самым вкусным блюдом оказались помидоры,
маленькие, розоватые, необычайно душистые; потом, куда бы мы ни поехали, я
везде спрашивала эти помидоры. В кафе не было никого, кроме нас.
...Я забыла, как светлеют у Андрея глаза, когда он начинает говорить о
чем-нибудь с увлечением. Когда я думала о нем, он представлялся мне усталым,
похудевшим, таким, каким я видела его в Ленинграде. А он приехал загорелый,
веселый, и не задумчивостью веяло от него, как бывало, а твердостью,
отчетливостью, прямотой. Все как бы определилось в нем, и даже растрепанный
белокурый ежик волос над большим лбом стал прямой и высокий. И смеяться он
стал по-другому, так, что становились видны все белые, ровные зубы. Так и
казалось, что для него нет ничего, что нельзя было бы объяснить
последовательно и ясно. Но за этой отчетливостью сложившегося человека вдруг
становился виден мальчик, некогда составлявший "таблицу вранья" и беспощадно
разоблачавший запутанные отношения взрослых.
Мы заговорили о его будущей работе: ему предложили интересную работу в
Москве, в противоэпидемическом отделе горздрава.
- В сущности, я думал об этом всегда. - Он замолчал, и я увидела по его
глазам, что он мысленно уходит от меня, от всего, что нас окружало. - Или,
точнее, с того дня, когда в Лопахин привезли голодающих Поволжья и мы с
тобой "жарили" над плитой армяки и рубашки. Я тогда впервые подумал, что,
может быть, больше всего мне удастся сделать в эмидемиологии. Хочется,
понимаешь ли, сделать много. А тебе?
- А мне - хорошо, хоть бы и мало.
Мы вернулись в гостиницу, заглянули в свой номер, выяснили, что в нем
очень душно и что наши дорожные мешки висят на своих местах, и снова
отправились бродить по Корчевску.
Где-то близко находился знаменитый заповедник Аскания-Нова. Но в
Асканию нужно было ехать поездом через Ново-Алексеевку, а мне почему-то не
хотелось ехать поездом, и, разыскав извозчика - кажется, единственного в
городе - мы стали уговаривать его довезти нас до Аскании-Нова. Очень скоро
выяснилось, что это вздор - до заповедника было не меньше ста километров, но
мы сдались, только когда извозчик - маленький, горбоносый и добродушный -
показал нам свою бричку, на которой не чаял довезти нас до станции, не то
что до Аскании-Нова. И вечером, в десятом часу, мы отправились на этой
бричке на станцию, находившуюся от города километрах в семи.
Вечер был тихий, но не душный, и когда мы выехали в степь, стало
казаться, что все это было уже когда-то: возница тихонько пел - бормотал
какую-то песню, последние краски заката горели перед нами, красные шапки
татарника вспыхивали в высокой траве, и тесная бричка, поскрипывая, катилась
по мягкой дороге.
Сиденье было неудобное, и Андрей крепко обнял меня. "А то выпадешь, -
смеясь, сказал он, - и ищи ветра в поле".
...Он спросил откуда-то издалека: "Спишь?" Я поцеловала его в щеку,
положила голову на плечо, и полузабытый сон медленно, прошел перед глазами.
Вот я еду куда-то, не знаю с кем. С тем, кого я люблю. Тихо вокруг, мягкий
ветер клонит траву, бесшумно ходит над степью. Мы едем - куда? Не все ли
равно! Лишь бы долго еще старый возница бормотал свою протяжную песню да
мягкие фонтанчики пыли вылетали из-под копыт. Лишь бы долго еще справа и
слева от нас проплывали высокие душистые травы и совы, мигая слепыми
глазами, сидели на телеграфных столбах. Лишь бы долго еще свет от
единственного фонаря, который зажег наш возница, бежал рядом с нами, по
мягкой дороге. Лишь бы он был рядом со мной - тот, кого я люблю. Но разве не
был он рядом со мной?
Вот он наклонился, чтобы поправить сено в ногах: в бричке было слишком
просторно и ноги болтались. Вот, не разгибаясь, спросил он: "Теперь удобно,
Танюша?" - и я сверху увидела его доброе, твердое лицо. Вот заговорил о
чем-то - и замолчал, только тихонько поцеловал меня, почувствовав, что мне
не хочется говорить. В сумраке, надвигавшемся с каждой минутой, он казался
таким молодым, совсем мальчиком, в своей серой кепке, откинутой на затылок.
Мы достали только жесткие, бесплацкартные места, и вагон попался
странный, с очень широкими двухэтажными нарами, на которых было удобно
лежать, а сидеть неудобно. Зато он был почти пустой, без сомнения, именно по
этой причине!
Проводник поставил в фонарь свечу и ушел. Потом кто-то закурил от
свечи, не заметив, что мы сидим на нарах, как турки, с поджатыми под себя
ногами. Потом какая-то женщина развязала носовой платок под фонарем,
оглянулась, сосчитала деньги, ушла - и тоже не заметила нас. Это было
забавно - как будто мы и существовали и не существовали на свете. Потом
огарок погас, но в вагоне почему-то не стало темнее.
- Ты даже не представляешь себе, как ты изменилась. Ты совсем не знала
себя - это было очень заметно. Я вспомнил сейчас, как мы однажды шли по
деревне - это было в Анзерском посаде, - ты подхватила какого-то малыша,
стала играть с ним, а потом сказала: "Никогда не знаешь, что будешь делать
через минуту".
- А теперь знаю?
- Догадываешься. Ты стала другой. Решительная и... мягче.
- А тебе нравится, что я стала другой?
Андрей в темноте нашел и поцеловал мою руку.
- Что тебе пишет Заозерский?
- Он пишет, что рассказал академику Никольскому о моих светящихся
вибрионах.
- И что сказал Никольский?
- Что я молодец.
- Ты, кажется, спишь?
- И не думаю.
- Не спи, пожалуйста. А то и я засну, - сонным голосом сказал Андрей. -
И мы уедем черт знает куда.
- Зажечь свечу?
- Нет.
- Сказать, что я люблю тебя?
- Да.
Мы разговаривали, пока я все-таки не уснула, положив голову на его
широкую руку.
...В Аскании мы позавтракали у ларька арбузом с белым хлебом, и это
было так вкусно, что я забылась и облизала пальцы - поступок, о котором я
пожалела, потому что Андрей потом издевался надо мной целый день.
Главный дом заповедника был очень нарядный - белый, с просторным
крыльцом. В глубине двора стояли хозяйственные постройки под белыми
черепичными крышами, отделанными по краям белой же узорной черепицей. Вдоль
газона, засеянного перед главным домом, росли какие-то невысокие круглые
густые деревья, и все вместе производило впечатление чистоты и уюта.
- Вот бы дали нам комнатку в этом доме, - сказал, поднимаясь по
лестнице, Андрей.
- Ну, а это уже просто как в сказке "Три желания", - сказал он через
четверть часа, когда завхоз дал нам маленькую, но светлую комнатку именно в
этом доме.
Еще в поезде он вспомнил, что асканийские зоологи поставили перед собой
задачу вывести зубробизонов, и теперь с таким азартом принялся объяснять мне
тонкости этой задачи, что продолжал говорить, даже когда, переодеваясь, я
выставила его в коридор.
Но вот мы пошли в асканийский парк. Что это был за великолепный,
тенистый, просторный парк! И что за наслаждение было бродить по нему с
Андреем, который рассказывал об Аскании интересно, подробно, как будто
прожил в ней всю свою жизнь!
- Прочел одну-единственную книгу, - смеясь, ответил он. - И притом
детскую. Издание Детгиза.
Но о научной работе в Аскании, которую он обрисовал со знанием дела,
ведь не мог же он прочитать в детской книге?
- А это другой источник. Здесь в прошлом году работал Ковшов. Слышала о
Ковшове? Превосходный зоолог. Мне о нем много рассказывал Митя.
- Вот хорошо, что ты заговорил о Мите, - сказала я спокойно. - Как он?
- Я его не застал в Москве. Он в Ялте. Заедем отсюда в Ялту?
- С удовольствием. Мне очень хочется его повидать.
- Мама была одна, так что я знаю о нем только с маминых слов. В общем,
она огорчается.
- Почему?
- По многим причинам. Она считает, например, что он мог бы иногда
ложиться раньше, чем в три часа ночи.
- Много работает?
- Очень.
- Жена с ним?
- Да, к сожалению.
Когда Андрей сердился, он начинал немного косить. Косил он и сейчас,
без сомнения потому, что я заговорила о Глафире Сергеевне.
- Беда мне с ним, - сказал он, вздохнув. - Митя умен, честен,
талантлив. Как не чувствовать эту душевную пустоту, эту ложь - ведь она лжет
ему на каждом шагу! Как не видеть, что она просто ставит на него, как ставят
на карту?
- Он видит, и чувствует, и понимает все это в тысячу раз больше, чем
ты.
- Ты думаешь? Тогда почему же...
- Потому что он любит ее.
Андрей пожал плечами.
- Это не любовь, а болезнь воли. Любить такую женщину - это значит
любить самые темные стороны собственной души.
Мне вспомнилась Глафира Сергеевна, пополневшая, с тяжелым, исподлобья,
взглядом, и рядом с ней - Крамов, вежливый, бледный, в прекрасно сшитом
костюме, под которым чувствовались узкие плечи, тонкие ноги.
- Андрей, мне давно хотелось... Может быть, я должна была рассказать
тебе об этом сразу же после того, как я узнала, что ты любишь меня.
Я замолчала. Потом начала: "Ты помнишь?" - и опять замолчала. Мне
казалось, что я ничуть не волнуюсь, а между тем почему-то трудно было
вздохнуть.
- Но теперь это стало уже невозможно... Теперь, когда и я люблю тебя, -
сказала я шепотом. - Помнишь, когда ты уезжал из Ленинграда в прошлом году,
я нашла тебя на вокзале и сказала, что не хочу, чтобы ты уехал, не
простившись со мной?
Андрей кивнул.
- Я тебе сказала тогда: "И есть еще другая причина, о которой я тебе
когда-нибудь расскажу".
Андрей снова кивнул. Он слушал, не сводя с меня ожидающего, тревожного
взгляда.
- Эта причина заключалась в том, - продолжала я, нарочно твердо
выговаривая до конца каждое слово, - что я тогда была влюблена в Митю. Я
знаю, что в тот день или даже в ту минуту, когда я почувствовала, что
влюблена, мне нужно было бросить все и поехать к тебе, где бы ты ни был. Не
для того, чтобы сказать, что я люблю тебя, - тогда я тебя еще не любила, а
для того, чтобы объяснить, что происходит со мной. А я не только не сделала
этого, а наоборот - все время мне было страшно, что ты приедешь, и я не
хотела этого и не могла заставить себя написать тебе хоть одно слово.
Забыла сказать, что, гуляя по парку, мы встретили черненького мальчика
в тюбетейке, который гнал куда-то стадо толстоногих смешных страусят, и
попросили его показать нам Большой загон - ту часть заповедника, где звери
живут на свободе. Мальчик сказал, что нельзя, но мы стали так горячо
уговаривать его, что он наконец согласился: запер страусят в вольер, провел
нас через дырку в заборе и теперь шел за нами, удивляясь, что мы не обращаем
на диковинных антилоп гну и яков никакого внимания.
- Родная моя, - сказал Андрей с нежностью, от которой у меня несмело
забилось сердце. - Спасибо, что ты первая сказала мне об этом. С моей
стороны было слабостью уехать, не попытавшись даже узнать, правда ли это. Ты
понимаешь, это было очень трудно - написать тебе такое письмо, чтобы ты не
поняла, что я догадался.
- Догадался? О чем?
- А вот антилопа сайгак, - сказал мальчик, указав на странную овцу с
большим, смешным носом, которая спала на кургане, а когда мы подошли
поближе, лениво поднялась, постояла и снова легла.
Андрей погладил мальчика по голове и засмеялся.
- Помнишь записку, которую ты послала Мите? Он показал ее мне, когда я
подошел к нему на съезде. Ты понимаешь, я мог понять все, что угодно. Ты не
раз упоминала о каком-то военном враче, с которым ходила на гастроли МХАТа.
Я был готов предположить, что ты любишь другого. Но представить себе, что
этим другим мог оказаться Митя... И вот я вернулся в Анзерский посад и стал
ждать твоих писем. Я перечитывал их без конца - все казалось, что ты
напишешь об этом. Но ты молчала, и тогда... Что же мне оставалось? Я
старался понять тебя, войти в твою жизнь. Только не подумай, что это был
обдуманный план. Так же как произошло это счастье - то, что я тебя полюбил,
- так же произошло и то, что я не мог отказаться от своей любви.
Какое-то изящное тонконогое животное с откинутыми назад ушами пряталось
от солнца в тени деревьев, окружавших пруд. Мальчик обернулся, должно быть,
хотел рассказать об этом животном, и замер, увидев, что я обнимаю Андрея.
- Постой же, дай досказать.
Но я больше не слушала. Я целовала его.
Мы не поехали в Ялту, вернулись в зерносовхоз, и хорошо сделали:
оказалось, что не только товарищи по работе, но и полузнакомые люди
недовольны тем, что свадьба была "сыграна на стороне", как с укоризной
сказал мне Репнин. К Репнину я побежала в первый же день приезда, потому что
оказалось, что в зерносовхозе меня ожидало письмо от Маши. Она благодарила
меня за хлопоты - я говорила о ней в Сальском райздраве. "Впрочем, нетрудно
догадаться об инициаторе, - писала она, - поскольку Данила Степаныч пишет
мне очень часто, все убеждает переехать в Сальск. Я бы и рада пожить с
мамой, которая становится очень стара, да ведь кто же отпустит меня из
Анзерского посада?"
Меня поразило то почти боязливое выражение, с которым Данила Степаныч
попросил разрешения прочитать письмо своими глазами.
- Значит, была бы рада? - дрогнувшим голосом сказал он. - Так будет же
рада!
Я стала говорить, что дело может долго пролежать в Ростове, он слушал и
покорно кивал головой.
- Увезу, - вдруг тихо сказал он. - Крайздрав, горздрав, пустят - не
пустят... Всех раскидаю!
И он снова стал упрекать меня за то, что мы "сыграли свадьбу" не в
зерносовхозе. Напрасно уверяла я, что никакой свадьбы не было...
- Ну, так сыграем же, - сказал Данила Степаныч, и под вечер, часов в
шесть, когда мы с Андреем мирно пили чай, обсуждая сложный вопрос о том, как
устроить семейную жизнь, находясь на расстоянии двух тысяч километров друг
от друга, шумные голоса послышались на лестнице, дверь распахнулась, и вошли
директор, Репнин, Бородулин и Катя. Потом явилась Клава Борисова, кто-то
еще, и оказалось, что в моей маленькой комнате можно принять, правда, без
особенного комфорта, двенадцать человек гостей. Об угощении заботиться не
пришлось: гости пришли с подарками, только что полученными в ЦРК, - без
этого был год, когда продукты выдавались по норме. Зато всякой нормы
совхозный садовник выдал каждому из наших гостей цветы, так что пришлось
принести из медпункта ведро, чтобы поставить в воду пышные георгины и астры.
Вечером хозяева вместе с гостями пошли в кино - открытое, с любым
количеством мест, под звездной крышей которого висела маленькая кривая луна.
Картина была новая - "Конец Санкт-Петербурга".
Вдалеке, за ремонтными мастерскими, жгли стерню, дымные полосы низко
стлались по земле, и между ними, внезапно вспыхивая, рассыпались искрами
красные фигуры огня. Время от времени легкий экран дрожал под ветром,
налетавшим из степи, и тогда начинало казаться, что мы с Андреем плывем под
парусом. Куда?
- А вот и бабочка, - шепотом сказал он, как будто только и ждал эту
ночную бабочку, которая замелькала в прозрачном конусе света, лившемся из
окошечка аппарата на полотно. Я взглянула на Андрея. Он не смотрел на экран.
Видно было, что все это - кино под открытым небом, люди, сидящие на траве с
напряженными лицами, и то, что в полях жгут стерню, - интересовало его
больше, чем картина.
Вдруг он обернулся ко мне.
- Что, Андрей?
- Таня... - Он назвал меня одними губами. - Я не могу жить без тебя.
- Мы скоро увидимся снова.
- Скоро! Через тысячу лет! Ох, как мне не хочется расставаться с тобой!
Глава вторая. НЕСКОЛЬКО ЛЕТ
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Гардеробщик сказал, что Николай Васильевич Заозерский никогда не бывает
раньше двенадцати, но раз уже назначил мне без четверти десять, так к
одиннадцати непременно придет. Я сняла пальто и боты. Шапочку мне не
х