Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
днях возьмет меня домой, и каким же коротким
показалось мне это "на днях" в сравнении с теми длинными, однообразными
годами, которые я должна была провести в посаде Замостье. Агния Петровна
подарила мне книгу - сочинения Пушкина, а маме - свое старое бальное платье
из шелка дамасэ, покрытое тюлем, по которому были нашиты блестки. Уже меня
пригласили к столу и был подан обед, который никто не называл прощальным, но
который все-таки был прощальным, потому что меня в первый раз пригласили к
столу. Между прочим, за этим обедом я поразила весь дом своей вежливостью,
ни разу не спросив: "Чего?", а говоря: "Как вы сказали, Агния Петровна?",
или: "Извините, дедушка, я не поняла". На суп я, правда, подула, но сразу же
спохватилась и стала двигать ложкой туда и назад для его охлаждения.
Уже Андрей спросил меня равнодушно:
- Уезжаешь?
И соврал, потому что он вовсе не был так уж равнодушен к тому, что я
уезжаю.
Уже мне представилось, как я буду прощаться с пагодами на обоях, с
кожаным креслом, с кругом от керосиновой лампы на потолке, на который я
всегда смотрела, засыпая. В последний раз я услышу стук посуды, доносившийся
из столовой, вздохи старой фисгармонии, голоса Митиных друзей, каждый вечер
споривших о старшем брате Рубина - "политическом", который был арестован в
прошлом году. Уже я уложилась, то есть завязала в платок две книги,
рукоделие и резинку "Слон", которую подарил мне Андрей. И вдруг обо мне
забыли! Весь дом, начиная с Агнии Петровны и кончая прислугой Агашей,
оказался так занят, что обо мне забыли, и я осталась у Львовых еще на
несколько дней.
СТАРЫЙ ДОКТОР
В комнате Андрея были антресоли, большая полка под потолком для
хранения вещей. Время от времени Андрей приносил стремянку и доставал с
антресолей "Ниву" - иллюстрированный еженедельный журнал, выходивший в СПб.
с 1869 года. Эту "Ниву" Андрей решил прочитать всю и, когда я лежала у
Львовых, уже дошел до 1904 года.
Но на этот раз со стремянкой явилась Агаша. Пыхтя, она влезла на
антресоли - снаружи остались торчать только толстые голые пятки - и
спустилась вниз с большим чемоданом.
- Поехали в Петроград, - сказала она и ушла.
Я не очень удивилась, потому что знала от Андрея, что Агния Петровна
иногда ездила в Петроград. Там жил Юлий Генрих Циммерман, которому
принадлежало лопахинское "Депо проката". На некоторых роялях и пианино его
фамилия была написана по-немецки. Кроме того, Агния Петровна ездила в
Петроград за артистами. Она занималась устройством концертов, и в этом
отношении у нее, по мнению Андрея, были большие заслуги.
В Петроград она собралась поехать за артистами - так я поняла Агашу.
Ничего подобного! Агаша вернулась, снова полезла на антресоли, на этот
раз за ремнями, и, спустившись, объявила, что Агния Петровна едет к
министру.
- Едем к графу-министру, - сказала она загадочно. - А там - что бог
даст. Так не оставим.
Мы с Агашей подружились за тот месяц, что я лежала у Львовых. Она была
толстая, пугливая и все любила представлять в таинственном виде.
Я спросила:
- К графу или министру?
- К графу-министру, - строго повторила Агаша. - Будем жаловаться.
И она опять ушла, погрозив кому-то ремнями. Это было интересно, хотя
загадочный граф-министр существовал, разумеется, лишь в воображении Агаши. Я
сунулась за ней на кухню, но она выгнала меня. Немного огорченная, я
принялась за книгу. Вот кто-то постучал, Агаша открыла, и мужской голос
спросил, дома ли Митя. Мити не было дома.
Вот Агния Петровна прошумела платьем по коридору, и я услышала, как она
приказала Агаше звать ее, если будут спрашивать Митю, а сама торопливо
вернулась к себе и закрыла двери на ключ. Что-то тревожное почудилось мне в
этих быстрых шагах, хлопанье дверей, щелканье замка, даже в шуме ее тяжелого
платья. Должно быть, на этот раз Митя действительно "устроил бенефис", если
нужно было хлопотать за него в Петрограде.
Старый доктор вздохнул за стеной, и я вдруг решила пойти к нему - может
быть, он скажет мне, что случилось?
На цыпочках я прошла через все комнаты и заглянула к нему - дверь была
приоткрыта.
- Здравствуйте, дядя Павел.
Он кивнул и продолжал писать. Прежде он писал неторопливо, приставляя
одну круглую буквочку к другой. А сегодня - я посмотрела - очень быстро,
неразборчиво и уже поставил несколько клякс, но не обратил на них никакого
внимания.
Я сказала любезно:
- Вы сегодня гуляли, дядя Павел? Мороз семь градусов, но день
прекрасный.
Старый доктор поднял левую руку и помахал - очевидно, чтобы я
замолчала. Я хотела уйти, но он снова помахал - очевидно, чтобы я
оставалась. Я осталась. Он писал молча, с крепко сжатыми губами. Перо
сломалось, он пробормотал энергично "черт!" и схватил другое.
Это продолжалось долго - так долго, что мне стало казаться, что это
было всегда: старый доктор всегда сидел и писал, а я всегда смотрелась в
зеркало над умывальником и строила рожи. Теперь, когда я стала худенькая и
бледная после болезни, с этими скулами, большими глазами и косичками,
которые в разные стороны торчали над ушами, у меня стали выходить
великолепные рожи. Потом я посмотрела на доктора, на его согнутую спину. Что
он пишет? О чем думает в эту минуту? Почему не хочет, чтобы я уходила? Как
это странно, что я думаю об одном, а он - совершенно о другом! Я пришла,
чтобы спросить о Мите, что случилось и зачем Агния Петровна собралась в
Петроград. А он и не думает об этом. Он пишет "труд", и ему все равно, чем
заняты Агния Петровна, и моя мама, и Агаша, и Митя. Не знаю, как передать
это чувство, но в ту минуту я впервые сознательно оценила ход чужой мысли,
которая стремится вперед, не обращая внимания на тысячи других маленьких
мыслей, окружавших ее со всех сторон.
Наконец доктор оставил свое писание. Он снял очки, и я увидела его
круглые грустные глаза с ободком вокруг цветного колечка, как это бывает у
очень старых людей.
- Вот слушайте, - сказал он.
Он сказал "слушайте", как будто перед ним был весь мир, а не
одна-единственная худенькая девочка с косичками, которая не поняла ни слова
из того, что он прочитал. Сперва эта девочка слушала внимательно, потом
устала и снова начала коситься в зеркало, с трудом удерживаясь, чтобы не
состроить еще одну рожу. Потом выпрямилась, вспомнив, что нужно сидеть, не
касаясь спинки стула.
А доктор все читал. Глаза его сияли, красные пятна выступили на щеках,
там, где борода переходила в мягкую, симпатичную шерстку под глазами. Он
спорил о чем-то и один раз, рассердившись, даже ударил кулаком по столу.
В другом месте он закинул голову и с детским торжеством взглянул на
меня из-под очков. Улыбаясь, он два раза с расстановкой повторил какую-то
фразу. Он лукаво прищуривался, закусывал бороду, поднимал брови и умолкал,
как будто ожидая от меня возражений.
Через много лет среди его рукописей я нашла эту страницу. Я узнала ее
по кляксам и еще по тому, что одна из клякс была чем-то похожа на кошку. Вот
что старый доктор писал о задачах науки:
"Пытаться объяснить достоверные, но кажущиеся поразительными факты как
следствие других, уже давно известных. Подорвать их необычайность. Рассеять
видимость чудесного. Познакомить человечество с новыми и действительно
чудесными явлениями, перед которыми бледнеют мнимые чудеса... "
Он замолчал и, совершенно забыв обо мне, стал переделывать какую-то
фразу. Я посидела еще немного и побежала к себе, потому что кто-то опять
спросил Митю, и Агния Петровна разговаривала с пришедшим в передней, а из
моей комнаты было слышно все, что происходило там.
Это пришел Митин товарищ, Рубин, маленький, удивительно черный и
умевший широко открывать один глаз, а другой в то же время закрывать без
единой морщинки. Это получалось смешно. Андрей говорил, что Рубин - самый
спокойный человек на свете и что он только один раз в жизни потерял
равновесие: когда его старшего брата, студента, посадили в тюрьму. Старший
Рубин был большевиком - об этой партии мне почти ничего не удалось узнать от
Андрея.
- Приятная новость, нечего сказать, - в десятый раз повторила Агния
Петровна. - Только этого еще не хватало!
- Агния Петровна, - сказал Рубин, - по-моему, это все подлец Борода.
"Борода" было прозвище латиниста.
- При чем тут Борода? Где Митя?
- Ей-богу, не знаю. Логически он должен быть дома. Но поскольку он
находится под влиянием некоего алогического чувства, он может в данный
момент оказаться вне дома.
- То есть он у Глашеньки? - с гневом спросила Агния Петровна.
- Возможно.
- Так вот иди к нему и скажи, что если он не явится сию же минуту...
И она сказала то, что говорила всегда: что она никуда не поедет, не
ударит пальцем о палец и так далее.
Рубин ушел, в передней стало тихо, и я бесшумно приоткрыла дверь.
Сквозь щелку была видна не вся Агния Петровна, но даже и по ее щеке, по руке
с кольцами, которую она держала у виска, можно было заключить, что она
глубоко расстроена и не знает, на что решиться. Мне захотелось сказать ей,
что все обойдется, но в эту минуту опять постучали. Агния Петровна открыла,
и в шинели нараспашку вошел улыбающийся, но взволнованный Митя.
- А, это ты? - странным голосом спросила Агния Петровна. - Что,
доигрался?
Он перестал улыбаться, и лицо стало, как во время дуэли, напряженным и
мрачным, с пристальным взглядом.
- Пойдем ко мне и поговорим, - повелительно сказала Агния Петровна. - Я
сегодня еду.
И они ушли. Это было уже не просто интересно - это была какая-то тайна,
и я не могла найти себе места, дожидаясь, когда Андрей вернется из гимназии
и расскажет, в чем дело.
Наконец он явился. Я увидела его через кружок, который надышала на
замерзшем стекле. Нос и рот у него были запачканы чем-то темным, но мне и в
голову ничего не пришло - так неторопливо и важно он шел. Только когда,
присев на корточки, он стал прикладывать снег к лицу, я поняла, что это
кровь, потому что снег сразу становился красным.
Не знаю, что удержало меня, - я едва не выбежала к нему из дому. Может
быть, то, что он в это мгновение оглянулся - наверное, не хотел, чтобы
кто-нибудь видел, как он сидит у крыльца и прикладывает снег к разбитому
носу.
Но вот он постучался. Агаша открыла, и, отвернувшись от нее, он быстро
прошел в комнату Мити. Я сразу побежала за ним, постучалась, позвала. Не
тут-то было!
- Кто там?
- Это я! Таня!
- Приходи через час, - сказал Андрей. - Или вот что: приходи завтра.
ЗАГАДКА
Сани стояли у подъезда, заиндевевшая лошадь была похожа на косматого
яка в оглоблях, и, хотя кружок на стекле замерз, я все-таки узнала по
крупной, полной фигуре, спускавшейся с крыльца, Агнию Петровну, а в тонкой и
высокой - Митю, выскочившего без шинели. Извозчик отстегнул полсть, Митя
подал ему чемодан, и Агния Петровна села, подняв плечи и держась очень
прямо, как будто была привязана к невидимой палке. Сани тронулись, и у
крыльца все стало как пять минут назад: тишина и снежинки, заметные, лишь
когда они пролетали через полосу света...
В "Любезности за любезность" не было ни слова насчет того, как
поступить, если мальчику разбили нос и он невежливо сказал знакомой девочке:
"Приходи завтра".
Но там был интересный совет: "В затруднительных случаях ставь себя на
место того, с кем ты находишься в тех или других отношениях". Я поставила, и
получилось, что, если бы мне разбили нос, я бы тоже не вышла из своей
комнаты, и не день или два, а может быть, неделю. Поэтому на другой день,
подождав для приличия, пока Андрей умоется и позавтракает - было
воскресенье, и он встал очень поздно, в десятом часу, - я зашла к нему и
поздоровалась, как будто ничего не случилось.
- С добрым утром!
Он поднял глаза от книги и тоже сказал:
- С добрым утром!
Мы помолчали. Потом я спросила, что он читает.
- Ната Пинкертона. "Злой рок шахт Виктория".
- Интересно?
- Очень.
Мы опять помолчали. Нос у него порядочно распух, и я не знала, что
вежливее - спросить про нос или сделать вид, что я ничего не замечаю. Но
Андрей сам решил эту задачу, и, как всегда, очень просто.
- Очевидно, тебе хочется спросить, отчего у меня распух нос? - спросил
он серьезно.
Я сказала, как дура:
- Да.
- Мне его разбил Валька Коржич.
- Ну?
Коржича я немного знала. Это был беленький, хорошенький мальчик, о
котором Андрей говорил, что с ним интересно, потому что у него сильная воля.
Он приходил списывать "у Шнейдермана" алгебру.
- Из-за Мити, - продолжал Андрей. - Ты знаешь, что его исключили с
волчьим билетом?
И он объяснил, что теперь Митя не может поступить ни в одно казенное
учебное заведение, а только в частное, и придется давать огромную взятку,
потому что в свидетельстве за семь классов будет сказано, что он исключен с
волчьим билетом. Мать поехала в Петроград.
- Зачем? Хлопотать?
Андрей кивнул.
- Чтобы отменили волчий билет?
- Да.
Мы опять помолчали. Мне хотелось спросить, при чем тут Коржич и за что
он разбил Андрею нос. Но я чувствовала, что не следует торопиться.
- Вообще это неправильно, что его исключили с волчьим билетом. Я говорю
не как брат, а как посторонний. Директор сам сказал, что Митя талантливый,
но что нельзя всегда отыгрываться на таланте. А по-моему, можно. Например,
Юлий Цезарь в детстве был хулиган, а потом всю жизнь отыгрывался на таланте.
Я сказала:
- Безусловно.
Он замолчал и грустно потрогал нос - наверно, ему еще было больно.
- Но главное, понимаешь, заключается в том, что Митя считается
неблагонадежным. Например, все знают, что он дружил со старшим Рубиным,
которого в прошлом году забрали. Потом Борода один раз нашел у него в парте
запрещенную книгу. Словом, здесь политическая подкладка.
И Андрей рассказал, что скоро должна произойти революция, и поэтому,
что бы ни случилось, все сразу смотрят - это "за" революцию или "против".
Митя написал сочинение о причинах упадка Римского государства, и все поняли,
что под Римским государством подразумевалось наше - значит, "за". Директор
вызвал Агнию Петровну и швырнул ей это сочинение - "против". На кожевенном
заводе рабочие забастовали, и восьмой класс устроил в их пользу сбор - "за".
Исправник приказал задерживать "всех лиц, виновных в возбуждении обывателей,
стоящих в очереди за съестными продуктами", - "против". Митю исключили за
политическую неблагонадежность - тоже, разумеется, "против".
На заседании педагогического совета победили "правые", вот почему с
Митей расправились так беспощадно. А "левые" остались в меньшинстве. Правда,
Раевского тоже исключили, но ему наплевать, потому что он едет в Петроград и
поступает в Училище правоведения, а это еще выше гимназии.
Все это было очень сложно, но, в общем, понятно. Однако Андрей
рассказывал с таким выражением, как будто эта борьба имела отношение к его
разбитому носу, - вот это было уже непонятно! Я послушала еще немного, а
потом спросила:
- А Коржич?
- Ах да! - сказал Андрей и крепко ущипнул себя за левую руку. - Совсем
забыл! Мы подрались из-за его старшего брата.
- Из-за его старшего брата?
- Ну да. У него есть старший брат, который тоже против Мити, потому что
Митя чуть не утопил его прошлым летом. Я сказал, что это нечестно, и мы
подрались. Но потом я пожалел, что мы дрались, потому что Валька все-таки
"левый". А его брат - "правый". В общем, все-таки жалко, что мама уехала, -
неожиданно сказал Андрей. - Когда она уезжает, это всегда кончается более
или менее плохо.
В самом деле, на другой день после отъезда Агнии Петровны все
изменилось в "депо". К Агаше с утра пришли гости - между прочим, жандарм с
женой, о котором я еще расскажу. Водки не было, но жандарм принес ханжу и
рассказал, что в Петрограде не хватает соли, сахара, мяса, муки, дров и
керосина.
Старый доктор забыл, обедал он или нет, и очень удивился, когда я ему
сказала, что нет. Но все это были пустяки в сравнении с пакетами, которые
принесли Митины товарищи Зернов и Рубин.
Первым принес пакет Ваня Зернов, о котором Андрей говорил, что он
безумно богат, потому что у его отца "Мясная, зеленная и курятная". Он долго
хохотал и топал в Митиной комнате, а потом, хватаясь за живот, вывалился из
дверей как раз в ту минуту, когда я совершенно случайно проходила мимо.
Дверь сразу захлопнулась, но я успела заметить, что Митя стоит перед
зеркалом в каком-то странном наряде: на нем были широкие короткие штаны, из
которых торчали длинные ноги, и пиджак, надетый на голое тело.
Потом пришел Рубин, тоже с пакетом. Раздеваясь, он положил его на стул,
а мне нужно было посмотреть, где стоят мои калоши в передней, и я совершенно
случайно толкнула этот пакет. Он упал мягко и развернулся. Я вскрикнула
вежливо:
- Ах, виновата!
И бросилась поднимать пакет. В нем тоже был пиджак и что-то белое,
манишка или рубашка, и ото всего этого сильно пахло нафталином. Рубин
оттолкнул меня и сам поднял пакет. На пороге он обернулся и один глаз закрыл
без единой морщинки, а другим посмотрел на меня - мне показалось, что с
подозрительным выражением.
Это была загадка! Новые взрывы хохота донеслись из Митиной комнаты -
заливистого, от всей души. Это смеялся Рубин.
Минут двадцать спустя он унес сверток.
Я слышала, как он ругал "бабье, которому приходят в голову нелепые
мысли", и Митя не возражал, только спросил с отчаянием:
- Что же делать?
Я даже вспотела - так напряженно думала о том, что это значит. Конечно,
я могла спросить у Андрея, но мне смертельно хотелось догадаться самой.
Может быть, в Дворянском собрании был? Но в Лопахине никогда не бывало
больше одного бала в году, и этот единственный бал состоялся на днях.
Может быть, Митя хочет пойти к директору на дом в новом костюме и дать
ему в морду? Он ненавидел директора, и я сама слышала, как он кричал Агнии
Петровне, что на выпускном акте откажется подать ему руку. Да, это было
самое вероятное! Я никогда не видела директора, но мне представился
коротенький толстяк с красным лицом вроде нашего посадского пристава, и этот
толстяк спрашивает: "Чем могу служить?" А Митя, очень бледный, с мрачным
пристальным взглядом, подходит и бьет его сверху.
Эта мысль так взволновала меня, что я не выдержала и побежала "к
Андрею.
Он уже кончил "Злой рок шахт Виктория" и читал толстую книгу "Новый
метод лечения".
- Значит, штаны были короткие? - спросил он, когда я рассказала ему эту
загадочную историю.
- Да.
Он подумал.
- Немного ниже колен?
Я была поражена.
- Откуда ты знаешь?
- Я сделал заключение, - сказал Андрей. - В самом деле, откуда Зернов
мог взять штатский костюм? Он стащил его у отца. А отец у него маленький,
немного больше двух аршин. Но вообще это нечто такое, что стало возможно,
только когда уехала мама. Вчера мама была дома, и никаких костюмов сюда
никто не таскал. Следовательно, это подготовка к тому, чего при маме Митя
сделать не мог.
Я согласилась.
- Теперь подумаем, зачем Митьке штатский костюм? Может быть,