СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ
   "ЗОНА"

   Имена, события, даты - все здесь подлинное. Выдумал я лишь те детали,
которые несущественны.
   Поэтому всякое сходство между героями книги и живыми людьми  является
злонамеренным. А всякий художественный домысел - непредвиденным  и  слу-
чайным.
   Автор


   ПИСЬМО ИЗДАТЕЛЮ
   4 февраля 1982 года. Нью-Йорк

   Дорогой Игорь Маркович!
   Рискую обратиться к Вам с деликатным предложением. Суть его такова,
   Вот уже три года я собираюсь издать мою лагерную книжку.  И  все  три
года - как можно быстрее,
   Более того, именно "Зону" мне следовало напечатать  ранее  всего  ос-
тального. Ведь с этого началось мое злополучное писательство.
   Как выяснилось, найти издателя чрезвычайно трудно. Мне, например, от-
казали двое. И я не хотел бы этого скрывать.
   Мотивы отказа почти стандартны. Вот, если хотите, основные доводы:
   Лагерная тема исчерпана. Бесконечные тюремные мемуары надоели читате-
лю. После Солженицына тема должна быть закрыта...
   Эти соображения не выдерживают критики. Разумеется, я не  Солженицын.
Разве это лишает меня права на существование?
   Да и книги наши совершенно разные. Солженицын описывает  политические
лагеря. Я - уголовные. Солженицын был заключенным. Я - надзирателем.  По
Солженицыну лагерь - это ад, Я же думаю, что ад - это мы сами...
   Поверьте, я не сравниваю масштабы дарования. Солженицын - великий пи-
сатель и огромная личность. И хватит об этом.
   Другое соображение гораздо убедительнее. Дело в том, что моя рукопись
законченным произведением не является,
   Это - своего рода дневник, хаотические записки, комплект  неорганизо-
ванных материалов.
   Мне казалось, что в этом беспорядке прослеживается общий художествен-
ный сюжет. Там действует  один  лирический  герой.  Соблюдено  некоторое
единство места и времени.  Декларируется  в  общем-то  единственная  ба-
нальная идея - что мир абсурден...
   Издателей смущала такая беспорядочная фактура.  Они  требовали  более
стандартных форм.
   Тогда я попытался навязать им "Зону" в качестве  сборника  рассказов.
Издатели сказали, что это нерентабельно. Что публика  жаждет  романов  и
эпопей.
   Дело осложнилось тем, что "Зона" приходила частями. Перед отъездом  я
сфотографировал рукопись на микропленку. Куски ее мой душеприказчик раз-
дал нескольким отважным француженкам. Им удалось провезти мои  сочинения
через таможенные кордоны. Оригинал находится в Союзе.
   В течение нескольких лет я получаю крошечные  бандероли  из  Франции.
Пытаюсь составить из отдельных кусочков единое целое.
   Местами пленка испорчена. (Уж не знаю, где ее  прятали  мои  благоде-
тельницы.) Некоторые фрагменты утрачены полностью. Восстановление  руко-
писи с пленки на бумагу - дело кропотливое. Даже в Америке с  ее  техни-
ческой мощью это нелегко. И, кстати, недешево.
   На сегодняшний день восстановлено процентов тридцать.
   С этим письмом я высылаю некоторую часть готового  текста.  Следующий
отрывок вышлю через несколько дней. Остальное получите в ближайшие неде-
ли. Завтра же возьму напрокат фотоувеличитель.
   Может быть, нам удастся соорудить из всего этого  законченное  целое.
Кое-что я попытаюсь восполнить своими безответственными рассуждениями.
   Главное - будьте снисходительны. И, как говорил зека Хамраев, отправ-
ляясь на мокрое дело, - с Богом!..


   Старый Калью Пахапиль ненавидел оккупантов. А любил  он,  когда  пели
хором, горькая брага нравилась ему да маленькие толстые ребятишки.
   - В здешних краях должны жить одни эстонцы, - говорил Пахапиль,  -  и
больше никто. Чужим здесь нечего делать...
   Мужики слушали его, одобрительно кивая головами.
   Затем пришли немцы. Они играли на гармошках, пели, угощали детей  шо-
коладом. Старому Калью все это не понравилось. Он  долго  молчал,  потом
собрался и ушел в лес.
   Это был темный лес, издали казавшийся непроходимым. Там Пахапиль охо-
тился, глушил рыбу, спал на еловых ветках. Короче - жил, пока русские не
выгнали оккупантов. А когда немцы ушли, Пахапиль вернулся. Он появился в
Раквере, где советский капитан наградил его медалью. Медаль была украше-
на четырьмя непонятными словами, фигурой и восклицательным знаком.
   "Зачем эстонцу медаль?" - долго раздумывал Пахапиль.
   И все-таки бережно укрепил ее на лацкане  шевиотового  пиджака.  Этот
пиджак Калью надевал только раз - в магазине Лансмана.
   Так он жил и работал стекольщиком. Но когда русские объявили  мобили-
зацию, Пахапиль снова исчез.
   - Здесь должны жить эстонцы, - сказал он, уходя, - а ванькам,  фрицам
и различным гренланам тут не место!..
   Пахапиль снова ушел в лес, только издали казавшийся  непроходимым.  И
снова охотился, думал, молчал. И все шло хорошо,
   Но русские предприняли облаву. Лес огласился криком. Он стал  тесным,
и Пахапиля арестовали. Его судили как дезертира, били, плевали  в  лицо.
Особенно старался капитан, подаривший ему медаль.
   А затем Пахапиля сослали на юг, где живут казахи.  Там  он  вскоре  и
умер. Наверное, от голода и чужой земли...
   Его сын Густав окончил мореходную школу в Таллинне, на улице Луизе, и
получил диплом радиста.
   По вечерам он сидел в Мюнди-баре и говорил легкомысленным девушкам:
   - Настоящий эстонец должен жить в Канаде! В Канаде, и больше нигде...
   Летом его призвали в охрану. Учебный пункт бьгл расположен на станции
Иоссер. Все делалось по команде: сон, обед, разговоры. Говорили про вод-
ку, про хлеб, про коней, про шахтерские заработки. Все это Густав  нена-
видел и разговаривал только по-своему. Только по-эстонски. Даже с  кара-
ульными псами.
   Кроме того, в одиночестве - пил, если мешали - дрался. А также допус-
кал - "инциденты женского порядка". (По выражению замполита Хуриева.)
   - До чего вы эгоцентричный, Пахапиль! - осторожно корил его замполит.
   Густав смущался, просил лист бумаги и коряво выводил:
   "Вчера, сего года, я злоупотребил  алкогольный  напиток.  После  чего
уронил в грязь солдатское достоинство. Впредь обещаю. Рядовой Пахапиль".
   После некоторого раздумья он всегда добавлял:
   "Прошу не отказать".
   Затем приходили деньги от тетушки Рээт. Пахапиль брал в магазине литр
шартреза и отправлялся на кладбище. Там в зеленом полумраке белели крес-
ты. Дальше, на краю водоема, была запущенная могила и рядом  -  фанерный
обелиск. Пахапиль грузно садился на холмик, выпивал и курил.
   - Эстонцы должны жить в Канаде, - тихо бормотал он под мерное гудение
насекомых. Они его почему-то не кусали...
   Ранним утром прибыл в часть невзрачный офицер. Судя по очкам -  идео-
логический работник. Было объявлено собрание.
   - Заходи в ленкомнату, - прокричал дневальный солдатам, курившим око-
ло гимнастических брусьев.
   - Политику не хаваем! - ворчали солдаты. Однако зашли и расселись.
   - Я был тоненькой стрункой грохочущего концерта войны, -  начал  под-
полковник Мар.
   - Стихи, - разочарованно протянул латыш Балодис...
   За окном каптенармус и писарь ловили свинью. Друзья обвязали ей  ноги
ремнем и старались затащить  по  трапу  в  кузов  грузового  автомобиля.
Свинья дурно кричала, от ее пронзительных воплей ныл затылок. Она падала
на брюхо. Копыта ее скользили по испачканному навозом трапу. Мелкие гла-
за терялись в складках жира.
   Через двор прошел старшина Евченко. Он пнул свинью ногой.  Затем  по-
добрал черенок лопаты, бесхозно валявшийся на траве...
   ... - В частях Советской Армии развивается  благородная  традиция,  -
говорил подполковник Мар. И дальше:
   - Солдаты и офицеры берут шефство над могилами павших воинов. Кропот-
ливо воссоздают историю ратного подвига. Устанавливают контакты с родны-
ми и близкими героев. Всемерно развивать и укреплять подобную традицию -
долг каждого. Пускай злопыхатели в мире чистогана трубят насчет конфлик-
та отцов и детей. Пускай раздувают  легенду  о  вымышленном  антагонизме
между ними... Наша молодежь свято чтит захоронения отцов. Утверждая  та-
ким образом неразрывную связь поколений..
   Свинью волокли по шершавой доске. Борта машины гулко вздрагивали. Они
были выкрашены светло-зеленой краской. Шофер наблюдал  за  происходящим,
высунувшись из кабины.
   Рядом вертелся на турнике молдаванин Дастян, комиссованный по  болез-
ни. Он ждал приказа командира части и гулял без ремня, тихо напевая...
   - Ваша рота дислоцирована напротив кладбища, - тянул подполковник,  -
и это глубоко символично. Нами установлено, что среди прочих  могил  тут
имеются захоронения героев Отечественной войны. В том числе и орденонос-
цев. Таким образом, создаются все условия для шефства над павшими героя-
ми...
   Свинью затащили в кузов. Она лежала  неподвижно,  только  вздрагивали
розовые уши. Вскоре ее привезут на бойню, где стоит жирный  туман.  Боец
отработанным жестом вздернет ее за сухожилие к потолку. Потом  ударит  в
сердце длинным белым ножом. Надрезав, он быстро  снимет  кожу,  поросшую
грязной шерстью. И тогда военнослужащим станет плохо от запаха крови...
   - Кто здесь Пахапиль?
   Густав вздрогнул. Он поднялся и вспомнил, что было минуту назад.  Как
ефрейтор Петров вытянул руку и сказал, тайно давясь от смеха:
   - В нашем подразделении уже есть такой солдат. Он  взял  шефство  над
павшим героем и ухаживает за его могилой. Это инструктор Пахапиль!
   - Кто здесь Пахапиль? - недоверчиво отозвался Мар. - Вы, что ли,  Па-
хапиль?
   - Так, - ответил Густав, краснея.
   - Именем командира роты объявляю вам благодарность.  Ваша  инициатива
будет популяризирована. В штабе намечено торжественное собрание отлични-
ков боевой подготовки. Поедете со мной. Расскажете о своих  достижениях.
В дороге набросаем план.
   - Я вообще-то эстонец, - начал было Пахапиль.
   - Это даже хорошо, - оборвал подполковник, - с точки зрения братского
интернационализма...
   В штабе было людно. Под графиками, художественно оформленными стенда-
ми, материалами наглядной агитации, толпились военнослужащие.  Сапоги  и
мокрые волосы блестели. Пахло табаком и дегтем.
   Они взошли по лестнице. Мар обнимал Пахапиля. На площадке их  окружи-
ли.
   - Знакомьтесь, - гражданским тоном сказал подполковник,  -  это  наши
маяки. Сержант Тхапсаев, сержант Гафиатулин, сержант Чичиашвили, младший
сержант Шахмаметьев, ефрейтор Лаури, рядовые Кемоклидзе и Овсепян...
   "Перкеле, - задумался Густав, - одни жиды..." Но тут  позвонили.  Все
потянулись к урнам. Кинули окурки и зашли в просторный зал...
   И вот Пахапиль на трибуне. Внизу белеют лица, слева - президиум, гра-
фин, кумачовая штора. Сбоку - контрабас, из зала он не виден.
   Пахапиль взглянул на людей, тронул металлическую бляху. Затем  шагнул
вперед.
   - Я вообще-то эстонец, - начал он. В зале было тихо. Под окнами, звя-
кая, шел трамвай. Вечером Густав Пахапиль трясся на заднем сиденье штаб-
ного автомобиля. Инструктор припоминал свое выступление. И то, как нали-
вал он воду из графина. Как дребезжал стакан и улыбался генерал в прези-
диуме. И то, как ему прикололи значок. (Три непонятных слова,  фигура  и
глобус.) А затем говорил Мар, отметив ценную инициативу рядового Пахапи-
ля... Что-то насчет - подхватить, развивать и стараться... И еще относи-
тельно патриотического воспитания... Что-то вроде преемственности и  не-
разрывной связи... С целью шефства над могилами  павших  героев...  Хотя
Пахапиль эстонец вследствие братской дружбы между народами...
   Перед ним возвышалась спина шофера. Мимо летели  деревья  с  бледными
кронами, выгоревшие холмы, убогая таежная зелень.
   Когда машину тряхнуло на переезде, Густав сказал шоферу.
   - Здесь я сойду.
   Тот, не оборачиваясь, помахал ему и развернулся. Густав Пахапиль  за-
шагал вдоль тусклых рельсов. Перебрался  через  железнодорожную  насыпь.
Лежневка привела его в кильдим.
   Здесь его карманы тяжело наполнились. Он пересек заброшенный  стадион
и шагнул на мостки кладбищенского рва.
   Было сыро и тихо. Щебетали листья на ветру.
   Густав расстегнул мундир. Сел на холмик. Положил ветчину  на  колени.
Бутылку поставил в траву.
   После чего закурил, облокотившись на красный фанерный монумент.


   17 февраля 1982 года. Нью-Йорк
   Если не ошибаюсь, мы познакомились в шестьдесят  четвертом  году.  То
есть вскоре после моей демобилизации из лагерной охраны. А значит, я был
уже сложившимся человеком, наделенным всякого рода тяжелыми комплексами.
   Не зная меня до армии, вы едва ли представляете себе, как я  изменил-
ся.
   Я ведь рос полноценным молодым человеком. У меня был комплект любящих
родителей. Правда, они вскоре разошлись. Но развод мало повредил их  от-
ношениям со мной. Более того, развод мало повредил их отношениям друг  с
другом. В том смысле, что отношения и до развода были неважными.
   Сиротского комплекса у меня не возникло. Скорее - наоборот. Ведь отцы
моих сверстников погибли на фронте.
   Оставшись с матерью, я перестал выделяться. Живой отец мог произвести
впечатление буржуазного излишества. Я же убивал двух  зайцев.  (Даже  не
знаю, можно ли считать такое выражение уместным.)  То  есть  использовал
все преимущества любимого сына. Избегая при этом репутации благополучно-
го мальчика.
   Мой отец был вроде тайного сокровища. Алименты он  платил  не  совсем
регулярно. Это естественно. Ведь только явные  сбережения  дают  хороший
процент.
   У меня были нормальные рядовые способности. Заурядная внешность с чу-
точку фальшивым  неаполитанским  оттенком.  Заурядные  перспективы.  Все
предвещало обычную советскую биографию.
   Я принадлежал к симпатичному национальному меньшинству.  Был  наделен
прекрасным здоровьем. С детства не имел болезненных пристрастий.
   Я не коллекционировал марок. Не оперировал дождевых червей. Не строил
авиамоделей. Более того, я даже не очень любил читать. Мне нравилось ки-
но и безделье.
   Три года в университете слабо повлияли на мою личность. Это было про-
должение средней школы. Разве что на более высоком уровне. Плюс барышни,
спорт и какой-то жалкий минимум фрондерства.
   Я не знал, что именно тогда достиг вершины благополучия.  Дальше  все
пошло хуже. Несчастная любовь, долги, женитьба... И как завершение всего
этого - лагерная охрана.
   Любовные  истории  нередко  оканчиваются  тюрьмой.  Просто  я  ошибся
дверью. Попал не в барак, а в казарму.
   То, что я увидел, совершению меня потрясло.
   Есть такой классический сюжет. Нищий малыш заглядывает в щелку  барс-
кой усадьбы. Видит барчука, катающегося на пони, С  тех  пор  его  жизнь
подчинена одной цели - разбогатеть. К прежней  жизни  ему  уже  не  вер-
нуться. Его существование отравлено причастностью к тайне.
   В такую же щель заглянул и я. Только увидел не роскошь, а правду.
   Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел,  как  низко
может пасть человек. И как высоко он способен парить.
   Впервые я понял, что такое свобода,  жестокость,  насилие.  Я  увидел
свободу за решеткой. Жестокость,  бессмысленную,  как  поэзия.  Насилие,
обыденное, как сырость.
   Я увидел человека, полностью низведенного до животного  состояния.  Я
увидел, чему он способен радоваться. И мне кажется, я прозрел.
   Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире  дрались  заточенными
рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой  и  насиловали  коз.  В
этом мире убивали за пачку чая.
   В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоя-
щим и трагическим будущим.
   Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей.
   Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь  сохранялись
обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и  радости  -
оставалось неизменным.
   В этой жизни было что угодно.  Труд,  достоинство,  любовь,  разврат,
патриотизм, богатство, нищета. В ней были люмпены и мироеды,  карьеристы
и прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты.
   Но вот содержание этих понятий решительным образом изменилось. Иерар-
хия ценностей была полностью нарушена. То, что казалось  важным,  отошло
на задний план. Мелочи заслонили горизонт.
   Возникла совершенно новая шкала предпочтительных жизненных  благ.  По
этой шкале чрезвычайно ценились - еда, тепло, возможность избежать рабо-
ты. Обыденное становилось драгоценным. Драгоценное - нереальным.
   Открытка из дома вызывала потрясение. Шмель, залетевший в барак, про-
изводил сенсацию. Перебранка с надзирателем воспринималась как интеллек-
туальный триумф.
   На особом режиме я знал человека, мечтавшего  стать  хлеборезом.  Эта
должность сулила громадные преимущества.  Получав  ее,  зек  уподоблялся
Ротшильду. Хлебные обрезки приравнивались к россыпям алмазов.
   Чтобы сделать такую карьеру, необходимы были  фантастические  усилия.
Нужно было выслуживаться, лгать, карабкаться по трупам. Нужно было  идти
на подкуп, шантаж, вымогательство. Всеми  правдами  и  неправдами  доби-
ваться своего.
   Такие же усилия на воле открывают. дорогу к синекурам партийного, хо-
зяйственного, бюрократического руководства. Подобными способами достига-
ются вершины государственного могущества.
   Став хлеборезом, зек психически надломился, Борьба за власть исчерпа-
ла его душевные силы. Это был хмурый, подозрительный, одинокий  человек.
Он напоминал партийного босса, измученного тяжелыми комплексами...
   Я вспоминаю такой эпизод. Заключенные рыли траншею под Иоссером. Сре-
ди них был домушник по фамилии Енин.
   Дело шло к обеду. Енин отбросил лопатой последний  ком  земли.  Мелко
раздробил его, затем склонился над горстью праха.
   Его окружили притихшие зеки.
   Он поднял с земли микроскопическую вещь и долго тер ее  рукавом.  Это
был осколок чашки величиной с трехкопеечную монету. Гам сохранился фраг-
мент рисунка - девочка в голубом платьице. Уцелело только плечико и  го-
лубой рукав.
   На глазах у зека появились слезы. Он прижал стекло к губам и тихо вы-
говорил:
   - Сеанс!..
   Лагерное "сеанс" означает всякое переживание эротического  характера.
Даже шире - всякого рода положительное чувственное ощущение.  Женщина  в
зоне - сеанс. Порнографическая фотография - сеанс. Но и кусочек  рыбы  в
баланде - это тоже сеанс.
   - Сеанс! - повторил Енин. И окружавшие его зеки дружно подтвердили:
   - Сеанс!..
   Мир, в который я попал, был ужасен, И все-таки улыбался  я  не  реже,
чем сейчас. Грустил - не чаще.
   Будет время, расскажу об этом подробнее...
   Как вам мои первые страницы! Высылаю следующий отрывок.
   Р.S. В нашей русской колонии попадаются чудные  объявления.  Напротив
моего дома висит объявление:

   ТРЕБУЕТСЯ ШВЕЙ!

   Чуть левее, на телефонной будке:

   ПЕРЕВОДЫ С РУССКОГО И ОБРАТНО. СПРОСИТЬ АРИКА...


   Когда-то Мищук работал в аэросъемочной бригаде. Он был хорошим  пило-
том. Как-то раз он даже ухитрился посадить машину в сугроб. При том  что
у него завис клапан в цилиндре и фактически горел левый двигатель.
   Вот только зря он начал спекулировать рыбой, которую привозил из  Аф-
риканды. Мищук выменивал ее у ненцев и отдавал  дружку-халдею  по  шесть
рублей за килограмм.
   Мищуку долго везло, потому что он не был жадным.  Как-то  радист  ОДС
передал ему на борт:
   - Тебя ждут "вилы"... Тебя ждут "вилы"...
   - Вас понял, вас понял, - ответил Мищук. Затем он без сожаления  выб-
росил над Енисеем девять мешков розовой кумжи.
   Но вот когда Мищук украл рулон парашютного шелка, его забрали. Знако-
мый радист передал друзьям в Африканду.
   - Малыш испекся, наматывается трояк... Мищука направили в  ИТК-5.  Он
знал, что, если постараться, можно ополовинить. Мищук  стал  передовиком
труда, активистом, читателем газеты "За досрочное освобождение". А глав-
ное, записался в СВП (секция внутреннего порядка). И ходил теперь  между
бараками с красной повязкой на рукаве.
   - СВП, - шипели зеки, - сука выпрашивает половинку!
   Мищук и в голову не брал. Дружок-карманник учил его играть на  мандо-
лине. И дали ему в лагере кликуху - Пупс.
   - Ну и прозвище у вас, -