Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
ений.
- Я то считаю, - закричал Джо, - что коли ты приходишь ко мне в дом
поддевать да дразнить меня, так изволь отвечать за это! Я то считаю, что
коли ты такой храбрый, так выходи, покажи свою прыть. Я то считаю, что раз я
что сказал, значит, я так считаю, и с этого меня не собьешь, хоть ты в
лепешку расшибись.
Я оттащил Джо, и он тут же угомонился; он только сообщил мне очень
любезно, в виде вежливого предостережения всякому, кого это могло
заинтересовать, что он никому не позволит поддевать и дразнить себя в
собственном доме. При первом же угрожающем движении Джо мистер Джеггерс
встал и попятился к двери. Не выказывая ни малейшего желания вернуться к
столу, он произнес свою прощальную речь с порога. Сводилась она к
следующему:
- Ну-с, мистер Пип, по-моему, раз вам предстоит стать джентльменом, чем
скорее вы уедете отсюда, тем лучше. Пусть будет, как мы решили - через
неделю; за это время вы получите мой адрес. На почтовом дворе в Лондоне
можете нанять экипаж и приезжайте прямо ко мне. Заметьте, я не высказываю
своего мнения ни за, ни против той опеки, которую я на себя беру. Мне за это
платят, и я за это взялся. Заметьте себе это как следует. Заметьте!
Говоря это, он все время тыкал в нас пальцем и, вероятно, не скоро бы
кончил, но, видимо, решив, что с Джо лучше не иметь дела, все же предпочел
удалиться.
Мне пришла в голову одна мысль, и я побежал за ним следом по дороге к
"Веселым Матросам", где его ждала наемная карета.
- Виноват, мистер Джеггерс, минуточку!
- Эге! - сказал он, оборачиваясь. - Что случилось?
- Я хочу все сделать правильно, мистер Джеггерс, и точно по вашим
указаниям; вот я и решил вас спросить, - можно, я до отъезда прощусь с моими
здешними знакомыми?
- Можно, - сказал он, словно не вполне понимая меня.
- И не только здесь, в деревне, но и в городе?
- Можно, - сказал он. - Возражений не имеется.
Я поблагодарил его и побежал домой, где обнаружил, что Джо уже запер
парадную дверь, ушел из гостиной и сидит в кухне у огня, положив руки на
колени и устремив взгляд на горящие угли. Я тоже подсел к огню и стал
смотреть на угли, и долгое время все молчали.
Моя сестра лежала в своем углу, обложенная подушками, Бидди с шитьем
сидела у огня, Джо сидел рядом с Бидди, а я сидел рядом с Джо, напротив
сестры. И чем дольше я глядел на тлеющие угли, тем яснее чувствовал, что не
могу взглянуть на Джо; чем дольше длилось молчание, тем труднее мне было
заговорить.
Наконец я выдавил из себя:
- Джо, ты сказал Бидди?
- Нет, Пип, - ответил Джо, по-прежнему глядя на огонь, и так крепко
обхватив колени, точно у него были секретные сведения, что они собираются от
него сбежать, - я думал, ты сам ей скажешь, Пип.
- Нет, уж лучше ты, Джо.
- Ну, раз так, - сказал Джо, - Пип у нас джентльмен и богач, и да
благословит его бог!
Бидди уронила шитье и смотрела на меня. Джо крепко держал свои колени и
смотрел на меня. Я смотрел на них обоих. Потом они оба сердечно меня
поздравили; но был в их поздравлениях оттенок грусти, и это меня задело.
Я счел своим долгом внушить Бидди (а через нее и Джо), как важно, чтобы
они, мои друзья, ничего не знали и никогда не упоминали о моем благодетеле.
Все выяснится в свое время, заметил я, а пока нельзя ничего рассказывать,
кроме того, что по милости таинственного покровителя у меня появились
надежды на блестящее будущее. Бидди задумчиво кивнула головой и снова
взялась за шитье, сказав, что постарается не проболтаться; и Джо, все не
выпуская из-под надзора свои колени, сказал: "Вот-вот, Пип, я тоже
постараюсь"; после чего они снова принялись поздравлять меня и так дивились
моему превращению в джентльмена, что мне стало не по себе.
Бидди приложила немало усилий к тому, чтобы довести все случившееся до
сознания моей сестры. Насколько я мог судить, усилия эти были тщетны. Сестра
смеялась, раз за разом кивала головой и даже повторила вслед за Бидди слова
"Пип" и "богатство". Но боюсь, что она придавала им не больше значения, чем
обычно придают предвыборным выкрикам, - лучше описать плачевное состояние ее
рассудка я не в силах.
Раньше я счел бы это невероятным, однако я хорошо помню, что, по мере
того как Джо и Бидди вновь обретали свое обычное спокойствие и веселость, у
меня становилось все тяжелее на душе. Переменой в своей судьбе я,
разумеется, не мог быть недоволен; но возможно, что, не догадываясь об этом,
я был недоволен самим собой.
Как бы то ни было, я сидел, уперев локоть в колено и уткнувшись
подбородком в ладонь, и смотрел на угли, а Джо и Бидди говорили о моем
отъезде, о том, что будут делать без меня, и о разных других вещах. И всякий
раз, ловя на себе их приветливые взгляды (а они, особенно Бидди, часто
поглядывали на меня), я ощущал какую-то обиду, словно читал в их глазах
недоверие, хотя, видит бог, они не выражали его ни словом, ни знаком.
Тогда я вставал и подходил к двери; дверь нашей кухни открывалась прямо
на улицу и летними вечерами оставалась отворенной, чтобы было прохладнее.
Стыдно сказать, но даже звезды, к которым я поднимал глаза, вызывали во мне
снисходительную жалость, потому что мерцали над бедной деревушкой, в которой
я провел свою жизнь.
- Сегодня суббота, - сказал я, когда мы уселись за ужин, состоявший из
хлеба с сыром и пива. - Еще пять дней, а потом уже будет день перед тем
днем. Время пройдет быстро.
- Да, Пип, - подтвердил Джо, и голос его прозвучал глухо, потому что
шел из кружки с пивом. - Время пройдет быстро.
- Быстро, очень быстро, - сказала Бидди.
- Я вот о чем думал, Джо: когда я пойду в город, в понедельник,
заказывать новое платье, я скажу портному, что надену его прямо у него в
мастерской, или велю послать к мистеру Памблчуку. Неприятно, если все здесь
будут на меня глазеть.
- Мистер и миссис Хабл, наверно, захотят полюбоваться на тебя, Пип,
каким ты будешь франтом, - сказал Джо, искусно разрезая на левой ладони
ломоть хлеба вместе с сыром и поглядывая на мой нетронутый ужин так, словно
вспоминал время, когда мы любили сравнивать, кто ест быстрее. - И мистер
Уопсл тоже. И "Веселым Матросам" было бы удовольствие.
- Этого-то я и не хочу, Джо. Они устроят из этого такое представление -
такое грубое, неприличное представление, что я не буду знать куда деваться.
- Вот оно что, Пип! - сказал Джо. - Ну, если ты не будешь знать куда
деваться...
Тут Бидди, кормившая с ложки мою сестру, обратилась ко мне с вопросом:
- А ты подумал о том, как ты покажешься мистеру Гарджери, и твоей
сестре, и мне? Ведь нам-то ты захочешь показаться?
- Бидди, - отвечал я с некоторым раздражением, - ты такая быстрая, что
за тобой не поспеть...
(- А она и всегда была быстрая, - заметил Джо.)
- Если бы ты подождала еще минутку, Бидди, ты бы услышала, что я
как-нибудь вечером принесу сюда свое платье в узелке - скорее всего накануне
моего отъезда.
Бидди больше ничего не сказала. Я великодушно простил ее и вскоре затем
сердечно пожелал ей и Джо спокойной ночи и пошел спать. Поднявшись в свою
комнатушку, я сел и долго осматривал ее - жалкую, недостойную меня
комнатушку, с которой я скоро навсегда расстанусь. Ее населяли чистые, юные
воспоминания, и я мысленно разрывался между нею и роскошной квартирой, в
которой мне предстояло жить, так же, как столько раз разрывался между
кузницей и домом мисс Хэвишем, между Бидди и Эстеллой.
Весь день на крышу светило солнце, и комната сильно нагрелась. Я
отворил окно и, высунувшись наружу, увидел, как Джо медленно вышел из
темного дома и раза два прошелся взад-вперед; потом вышла Бидди, принесла
ему трубку и дала огня. Он никогда не курил так поздно, из чего я мог
заключить, что по каким-то причинам он нуждается в утешении.
Теперь он стоял у двери, прямо подо мной, и курил свою трубку. Бидди
стояла подле, тихо разговаривая с ним, и я знал, что они говорят обо мне,
потому что оба они несколько раз ласково произнесли мое имя. Я не стал бы
слушать дальше, даже если бы мог что-нибудь услышать; отойдя от окна, я сел
на единственный стул у кровати, думая о том, как печально и странно, что
этот вечер, когда передо мной только что открылось такое блестящее будущее,
- самый тоскливый вечер в моей жизни. Оглянувшись на открытое окно, я увидел
плывущий в воздухе дымок от трубки Джо, и мне подумалось, что это его
благословение - не навязчивое, не показное, но разлитое в самом воздухе,
которым мы оба дышали. Я задул свечу и улегся в постель; и постель
показалась мне неудобной, и никогда уже я не спал в ней так сладко и крепко,
как бывало.
^TГЛАВА XIX^U
Утро озарило весь мир новым блеском, и будущее предстало передо мной,
просветленное до неузнаваемости. Больше всего меня теперь заботило, что до
отъезда моего оставалось еще целых шесть дней: я не мог отделаться от
тревожного чувства, что за эти шесть дней что-нибудь может стрястись с
Лондоном и что к тому времени, как я туда попаду, он станет меньше или хуже,
а то и вовсе исчезнет с лица земли.
Джо и Бидди очень тепло и сердечно отзывались на мои упоминания о нашей
скорой разлуке, однако сами о ней не заговаривали. После завтрака Джо достал
из комода в парадной гостиной мой договор, мы сожгли его, и я почувствовал
себя свободным. Полный до краев этим новым ощущением свободы, я пошел с Джо
в церковь и, сидя там, думал, что, если бы священник все знал, он, пожалуй,
не стал бы толковать нам про богатого и про царствие божие *.
Отобедали мы, как всегда, рано, и после обеда я ушел из дому один,
решив теперь же проститься с болотами и больше уже туда не возвращаться.
Проходя мимо церкви, я (как и утром во время службы) преисполнился
благородного сострадания к несчастным людям, которым суждено ходить сюда
каждое воскресенье, до конца своих дней, а потом успокоиться в полной
безвестности под низкими зелеными холмиками. Я пообещал себе, что в скором
времени что-нибудь для них сделаю, и мысленно набросал план действий,
согласно которому каждый житель нашей деревни должен был получить от меня
обед из ростбифа и плумпудинга, пинту эля и целый галлон благосклонности.
Если я и раньше часто испытывал нечто похожее на стыд, вспоминая о
своем знакомстве с беглым каторжником, некогда ковылявшим среди этих могил,
каковы же были мои мысли в это воскресенье, когда я, очутившись на кладбище,
снова вспомнил его, оборванного, дрожащего, с толстым железным кольцом на
ноге! Одно меня утешало - что это случилось очень давно, что его,
несомненно, увезли за тридевять земель и что для меня он умер, а к тому же,
возможно, его и в самом деле нет в живых.
Конец нашим болотистым низинам, конец дамбам, и шлюзам, и жующим
коровам, - впрочем, они, казалось, глядели теперь более почтительно,
насколько это совместимо было с их коровьей тупостью, и поворачивали голову,
чтобы как можно дольше таращиться на обладателя столь больших надежд, -
прощайте, скучные друзья моего детства, отныне я не ваш - я создан для
Лондона и славы, а не для работы кузнеца! В таком ликующем состоянии духа я
дошел до старой батареи, прилег на траву, чтобы обдумать, прочит ли меня
мисс Хэвишем в мужья Эстелле, и крепко уснул.
Проснувшись, я с удивлением увидел, что рядом со мной сидит Джо и курит
свою трубку. Когда я открыл глаза, он ласково мне улыбнулся.
- А я решил, Пип, - ведь в последний раз, так пой-ду-ка и я за тобой.
- Я очень рад, что ты так решил, Джо.
- Спасибо на добром слове, Пип.
- Знай, милый Джо, - продолжал я после того, как мы крепко потрясли
друг другу руки, - что я тебя никогда но забуду.
- Конечно, Пип, конечно, - сказал Джо, словно успокаивая меня. - Я-то
это знаю. Право, знаю, дружок. Да чего там, стоит немножко мозгами
пораскинуть, это всякому станет ясно. Только вот мозгами-то пораскинуть я
сначала никак не мог, очень уж все враз переменилось, верно я говорю?
Почему-то мне было не особенно приятно, что Джо так крепко на меня
надеется. Мне бы понравилось, если бы он расчувствовался или сказал: "Это
делает тебе честь, Пип", или что-нибудь в том же духе. Поэтому я никак не
отозвался на первую часть его речи, на вторую же ответил, что известие это
действительно явилось для нас неожиданностью, но что мне всегда хотелось
стать джентльменом и я много, много раз думал о том, что бы я в таком случае
стал делать.
- Да неужели думал? - удивился Джо. - Поди ж ты!
- Сейчас мне очень жаль, Джо, - сказал я, - что ты извлек так мало
пользы из наших уроков; ты со мной не согласен?
- Вот уж не знаю, - отвечал Джо. - Я к ученью туповатый. Я только в
своем деле мастак. Оно и всегда было жаль, что я туповатый, и сейчас жаль,
но только не больше, чем... ну, хоть год назад!
Я-то имел в виду, что куда приятнее было бы, если бы Джо оказался более
достоин моих милостей к тому времени, как я получу свое состояние и смогу
для него что-то сделать. Однако он был так далек от правильного понимания
моей мысли, что я решил лучше растолковать ее Бидди.
И вот, когда мы пришли домой и напились чаю, я вызвал Бидди в наш садик
у проулка и, подбодрив ее для начала заверением, что никогда ее не забуду,
сказал, что у меня есть до нее просьба.
- А состоит она в том, Бидди, - сказал я, - чтобы ты не упускала случая
немножко пообтесать Джо.
- Как это пообтесать? - спросила Бидди, бросив на меня внимательный
взгляд.
- Ну, ты понимаешь, Джо - хороший, милый человек, лучшего я просто и не
знаю, но в некоторых отношениях он немного отстал, Бидди. Скажем, в части
учения и манер.
Хотя я, пока говорил, смотрел на Бидди и хотя, когда я кончил, она
широко раскрыла глаза, но на меня она не смотрела.
- Ах, манер! Значит, у него манеры недостаточно хороши? - спросила она,
сорвав лист черной смородины.
- Здесь, милая Бидди, они достаточно хороши, но...
- Ах, здесь они, значит, достаточно хороши? - перебила меня Бидди,
разглядывая сорванный лист.
- Ты не дала мне договорить: но если мне удастся ввести его в более
высокие круги, а я надеюсь, что это мне удастся, когда я войду во владение
своей собственностью, - такие манеры едва ли сделают ему честь.
- И ты думаешь, он этого не знает? - спросила Бидди.
Вопрос показался мне до того обидным (самому-то мне ничего подобного и
в голову не приходило), что я огрызнулся:
- Что ты хочешь этим сказать, Бидди?
Прежде чем ответить, Бидди растерла лист между ладонями, - и с тех пор
запах черносмородинового куста всегда напоминает мне этот вечер в нашем
садике у проулка.
- А что он, может быть, гордый, об этом ты не подумал?
- Гордый? - переспросил я с подчеркнутым пренебрежением.
- Гордость разная бывает, - сказала Бидди, смотря мне прямо в лицо и
качая головой. - Гордость не у всех одинаковая...
- Ну? Что же ты замолчала?
- Не у всех одинаковая, - повторила Бидди. - Ему, возможно, гордость не
позволит, чтобы кто-то снял его с места, где у него есть свое дело, где он
делает это дело хорошо и пользуется уважением. Сказать по правде, я думаю,
что именно так и будет; впрочем, это, вероятно, очень смело с моей стороны:
ведь ты должен бы знать его куда лучше, чем я.
- Бидди, - сказал я, - ты меня огорчаешь. Я от тебя этого не ожидал. Ты
завидуешь, Бидди, и дуешься. Тебе обидно мое возвышение в жизни, и ты не
умеешь это скрыть.
- Если у тебя хватает совести так думать, - отвечала Бидди, - ты так и
скажи. Повтори, повтори еще раз, если у тебя хватает совести так думать.
- Скажи лучше, - если у тебя хватает совести так принимать это, -
возразил я надменным и наставительным тоном. - Нечего сваливать вину на
меня. Ты меня очень огорчаешь, Бидди, это... это дурная черта характера. Я
хотел попросить тебя, чтобы ты после моего отъезда по мере сил помогала
нашему милому Джо. Но теперь я тебя ни о чем не прошу. Ты меня очень
огорчила, Бидди, - повторил я. - Это... это дурная черта характера.
- Ругай ты меня или хвали, - сказала бедная Бидди, - все равно можешь
быть спокоен, я здесь всегда буду делать все, что в моих силах. И какого бы
мнения ты обо мне ни держался, я не изменюсь к тебе. А несправедливым
джентльмену все-таки не пристало быть, - добавила она и отвернулась.
Я еще раз с горячностью повторил, что это дурная черта характера (и с
тех пор убедился, что был прав, только применил свои слова не по адресу), и
пошел по дорожке прочь от Бидди, а Бидди вернулась в дом; я вышел на дорогу
и уныло бродил по полям до самого ужина, по-прежнему думая о том, как
печально и странно, что в этот, второй вечер моей новой жизни мне так же
одиноко и тоскливо, как и в первый.
Впрочем, с наступлением утра я опять приободрился и, великодушно
простив Бидди, решил не возобновлять вчерашнего разговора. Я надел свое
лучшее платье и, едва дождавшись часа, когда могли открыться лавки,
отправился в город. Когда я явился к мистеру Трэббу, портному, он еще
завтракал в своей комнате за лавкой; рассудив, что выходить ко мне не стоит,
он вместо этого позвал меня к себе.
- Ну-с, - начал мистер Трэбб снисходительно-приятельским тоном, - как
поживаете, чем могу служить?
Мистер Трэбб только что разрезал горячую булочку на три перинки и
занимался тем, что прокладывал между ними масло и тепло его укутывал. Это
был старый холостяк, человек с достатком, и окно его комнаты смотрело в
предостаточный огородик и фруктовый сад, а в стену возле камина вделан был
более чем достаточный кованый сундук, где хранились - я был в том убежден -
полные мешки его достатка.
- Мистер Трэбб, - сказал я, - мне не хочется упоминать об этом, потому
что может показаться, будто я хвастаюсь, но я получил порядочное состояние.
Мистер Трэбб преобразился. Позабыв о масле, нежащемся в теплой постели,
он поднялся и вытер пальцы о скатерть с возгласом: "Господи помилуй!"
- Я еду в Лондон к моему опекуну, - сказал я, небрежно доставая из
кармана несколько гиней и поглядывая на них, - мне нужен в дорогу костюм по
последней моде, и я готов заплатить за него вперед, - добавил я, опасаясь,
что иначе он, чего доброго, только пообещает выполнить мой заказ.
- Дорогой сэр, вы меня обижаете! - И мистер Трэбб, почтительно
изогнувшись, раскинул руки и даже осмелился секунду подержать меня за
локотки. - Позвольте мне принести вам мои поздравления. Будьте столь
любезны, пройдите, пожалуйста, в лавку.
Мальчишка мистера Трэбба был самым дерзким мальчишкой во всей округе.
Когда я пришел, он подметал лавку и, чтобы доставить себе развлечение среди
тяжких трудов, намел мне на ноги целую кучу сора. Когда я снова вышел в
лавку с мистером Трэббом, он все еще подметал пол, и тут же стал нарочно
задевать щеткой о все углы и прочие препятствия, чтобы показать этим (так по
крайней мере я его понял), что он не хуже любого кузнеца, живого или
мертвого.
- Прекрати возню! - закричал на него мистер Трэбб с чрезвычайной
суровостью, - не то я тебе голову оторву. Присядьте, сэр, прошу вас. Вот,
сэр, - говоря это, мистер Трэбб достал с полки кусок сукна и плавным
движением развернул его на прилавке, с тем чтобы подсунуть под него руку и
пока