ниями.  Я уверен,
что  из  всех  грехов хорошенькой парижанки духовник внимательно выслушивает
только этот.
     Жак.  Ах,  сударь, сударь, у вас извращенное воображение; боюсь, что на
смертном одре дьявол явится вам с  тем же  атрибутом,  с  каким он  явился к
Феррагуту.{450}
     Хозяин.  Возможно.  Но  бьюсь об  заклад,  что  тебя научила уму-разуму
какая-нибудь распутная баба из твоей деревни?
     Жак. Не бейтесь об заклад: проиграете.
     Хозяин. Значит, служанка твоего священника?
     Жак. Не бейтесь об заклад: снова проиграете.
     Хозяин. В таком случае ее племянница?
     Жак.  Она отличалась сварливостью и ханжеством -  два свойства, которые
отлично сочетаются; но оба они не в моем вкусе.
     Хозяин. На этот раз я, кажется, угадал.
     Жак. Не думаю.
     Хозяин. В один ярмарочный или базарный день...
     Жак. Это не было ни в ярмарочный, ни в базарный день.
     Хозяин... Ты отправился в город.
     Жак. Я не отправлялся в город.
     Хозяин. И свыше было предначертано, что ты повстречаешь в харчевне одну
из этаких уступчивых особ и что ты напьешься...
     Жак.  Дело было натощак;  а  свыше было предначертано,  что  вы  будете
сегодня тратить силы на ложные догадки и приобретете недостаток, от которого
меня отучили,  а именно страсть к угадыванию - и всегда мимо. Таков, сударь,
каким вы меня видите, я был однажды крещен.
     Хозяин.  Если ты намерен начать рассказ о  потере невинности с  момента
твоего крещения, то мы не скоро дойдем до дела.
     Жак.  Итак, у меня были крестный и крестная. Дядюшка Черт, самый лучший
тележник в  деревне,  имел сына.  Черт-отец был моим крестным,  Чертов сын -
моим  другом.  В  возрасте восемнадцати-девятнадцати лет  мы  оба  влюбились
одновременно в прехорошенькую портниху, по имени Жюстина. Она не слыла очень
суровой, но вздумала почему-то поломаться и вот выбор ее пал на меня.
     Хозяин.  Это  одно  из  тех  женских  чудачеств,  в  которых невозможно
разобраться.
     Жак.  Все жилище моего крестного,  тележника Черта, состояло из лавки и
чердака.  Его кровать помещалась в глубине лавки.  Чертов сын, мой приятель,
спал  на   чердаке,   куда  забирался  с   помощью  лестницы,   находившейся
приблизительно на одинаковом расстоянии от постели отца и от входной двери.
     Когда Черт,  мой крестный,  погружался в глубокий сон,  Чертов сын, мой
приятель,  тихонько  отворял  дверь,  и  Жюстина  поднималась на  чердак  по
маленькой лестнице.  На  другое утро спозаранку,  до пробуждения Черта-отца,
Чертов сын  спускался с  чердака,  отворял дверь,  и  Жюстина исчезала,  как
приходила.
     Хозяин.  Чтобы  отправиться на  какой-нибудь  другой чердак,  свой  или
чужой.
     Жак.  Почему бы и нет?  Связь Чертова сына и Жюстины протекала довольно
гладко, но ей суждено было прекратиться; так было предначертано свыше, и так
оно случилось.
     Хозяин. Ее прекратил отец?
     Жак. Нет.
     Хозяин. Мать?
     Жак. Ее не было в живых.
     Хозяин. Соперник?
     Жак.  Да нет же,  черт возьми!  Сударь,  свыше предначертано, что вы не
угомонитесь до конца своей жизни:  вы будете угадывать,  и, повторяю, каждый
раз мимо.
     Однажды под  утро,  когда друг мой  Чертов сын,  более утомленный,  чем
обычно,  то ли работой предыдущего дня,  то ли ночными удовольствиями, мирно
почивал в объятиях Жюстины, у подножия лестницы раздался громовой голос:
     "Черт! Черт! Проклятый лентяй! Уж благовестили к "Ангелу господню"; уже
половина шестого,  а  он  еще на чердаке!  Не намерен ли ты прохлаждаться до
полудня?  Или  мне  слазить и  спустить тебя  оттуда  скорей,  чем  бы  тебе
хотелось? Черт! Черт!"
     "Что, батюшка?"
     "Где ось,  которую ждет этот ворчун мызник?  Ты  хочешь,  чтоб он опять
поднял шум?"
     "Ось готова, он может получить ее через четверть часа..."
     Предоставляю вам  судить  о  тревоге  Жюстины  и  моего  бедного друга,
Чертова сына.
     Хозяин.  Я  уверен,  что Жюстина поклялась больше не ходить на чердак и
вернулась туда в тот же вечер. Но как выбралась она в то утро?
     Жак.  Если вы намереваетесь строить догадки,  то я умолкаю... Между тем
Чертов сын соскочил с кровати на босу ногу,  схватил штаны, перекинул камзол
через руку. Пока он одевается, Черт-отец бормочет сквозь зубы:
     "С тех пор как он втюрился в эту шлюху, все пошло шиворот-навыворот. Но
надо положить этому конец;  дольше терпеть нельзя: мне надоело. Будь это еще
девка, которая бы того стоила; а то мразь, бог весть какая мразь! Ах, если б
увидела это покойница, которая до ногтей была пропитана устоями, то давно бы
при  всем  честном  народе  на  паперти  отдубасила  она  одного,  а  другой
выцарапала  бы  глаза  после  большой  обедни,  ибо  ее  ничем  нельзя  было
остановить;  но  если я  до  сих  был  добрым и  они  думают,  что это будет
продолжаться, то они сильно ошибаются".
     Хозяин. А Жюстина слышала все это со своего чердака?
     Жак.   Несомненно.  Тем  временем  Чертов  сын  отправился  к  мызнику,
перекинув ось через плечо,  а Черт-отец принялся за работу.  Ударив, два-три
раза  топором,  он  почувствовал,  что  хочет понюшки;  он  ищет табакерку в
кармане, ищет у изголовья постели и не находит.
     "Вероятно,  ее  забрал,  как всегда,  этот прощелыга,  -  сказал он.  -
Посмотрим, нет ли ее наверху..."
     И  вот он взбирается на чердак.  Мгновение спустя он вспоминает,  что у
него нет трубки и ножа, и снова поднимается на чердак.
     Хозяин. А Жюстина?
     Жак.  Она  поспешно забрала свое платье и  скользнула под кровать,  где
растянулась на животе ни жива ни мертва.
     Хозяин. А твой друг Чертов сын?
     Жак.  Сдав ось,  приладив ее  и  получив деньги,  он  прибежал ко мне и
поведал об ужасном положении, в котором находился. Немного позабавившись над
ним, я сказал:
     "Слушай, Чертов сын, погуляй по деревне или где тебе угодно, а я выручу
тебя из  беды.  Прошу только об  одном:  не  торопи меня..."  Вы улыбаетесь,
сударь; что это значит?
     Хозяин. Ничего.
     Жак.  Мой друг, Чертов сын, уходит. Я одеваюсь, так как еще не вставал.
Отправляюсь к  его  отцу.  Не  успел тот  меня  заметить,  как  воскликнул с
радостью и удивлением:
     "Это ты, крестник? Откуда тебя несет и зачем пришел в такую рань?.."
     Крестный действительно питал  ко  мне  дружбу,  а  потому я  откровенно
сказал ему:
     "Дело не в том, откуда я иду, а как вернусь домой".
     "Ах,  крестник,  ты становишься распутником;  боюсь, что сын мой и ты -
два сапога пара. Ты не ночевал дома".
     "Отец полагает, что я не вправе так себя вести".
     "Он  вправе считать,  что  ты  не  вправе так  себя  вести.  Но  сперва
позавтракаем, бутылка нас умудрит".
     Хозяин. Жак, у этого человека были здравые взгляды.
     Жак.  Я  отвечал ему,  что не  хочу ни  пить,  ни есть и  что умираю от
усталости и желания выспаться.  Старик Черт, который в молодости не спасовал
бы в таких делах ни перед кем, добавил, ухмыляясь:
     "Эй,  крестник,  вероятно, она хорошенькая и ты не клал охулки на руку?
Вот что:  сын мой вышел;  ступай на чердак и ложись на его постель... Но еще
словечко перед тем,  как  он  вернется.  Он  -  твой друг;  когда вы  будете
наедине,  скажи ему, что я им недоволен, очень недоволен. Его развратила мне
одна девчонка, Жюстина; ты ее, наверно, знаешь (кто из деревенских парней ее
не знает!);  ты окажешь мне настоящее одолжение,  если отвратишь его от этой
твари.  Прежде это был, как говорится, отличный малый; но после злосчастного
знакомства с  ней...  Да  ты  не слушаешь;  у  тебя глаза слипаются.  Ступай
отдохни..."
     Иду  наверх,  раздеваюсь,  поднимаю одеяло,  простыни,  щупаю  повсюду:
никакой Жюстины! Тем временем Черт, мой крестный, говорит:
     "Ах, дети, проклятые дети! И этот тоже огорчает своего отца".
     Не найдя Жюстины на кровати, я заподозрил, что она находится под ней. В
конуре царила кромешная тьма.  Наклоняюсь,  щупаю, вожу руками, наталкиваюсь
на ее руку,  схватываю ее и  притягиваю к себе;  Жюстина,  дрожа,  выползает
из-под лежака.  Я  целую ее,  успокаиваю,  подаю ей знак,  чтоб она легла на
кровать. Она складывает руки, падает к моим ногам, обнимает мои колени. Если
бы было светло,  я не устоял бы перед этой немой сценой; но когда потемки не
внушают страха,  они внушают предприимчивость.  К  тому же ее прежние отказы
бередили мне сердце.  Вместо ответа я пихнул ее к лестнице, ведущей в лавку.
У нее от страха вырывается крик. Черт, услыхав его, говорит:
     "Он бредит..."
     Жюстина стала терять сознание;  ее колени подкосились;  в  отчаянии она
шептала глухим голосом:
     "Он придет... он идет... вот он поднимается... Я погибла!"
     "Нет, нет, - отвечал я тихо, - не бойся, молчи, ложись..."
     Она продолжает отказываться;  я стою на своем;  она уступает,  и вот мы
друг подле дружки.
     Хозяин.   Предатель!   Мерзавец!   Знаешь  ли  ты,  какое  преступление
собираешься совершить?  Ты  насилуешь девушку -  если не физически,  то,  по
крайней мере,  при помощи страха. Если бы тебя привлекли к суду, ты узнал бы
всю строгость закона, карающего похитителей.
     Жак.  Не  знаю,  изнасиловал ли  я  ее,  но  знаю,  что ни я  ей зла не
причинил,  ни она мне.  Сперва,  отводя рот от моих поцелуев, она приблизила
его к моему уху и прошептала:
     "Нет, нет, Жак! Нет..."
     Тогда  я  притворился,  будто  хочу  сойти  с  кровати и  направиться к
лестнице. Она удерживает меня и снова говорит на ухо:
     "Никогда бы не поверила,  что ты такой злой; вижу, что мне нечего ждать
от тебя пощады; но, по крайней мере, обещай, поклянись..."
     "В чем?"
     "В том, что Чертов сын ничего не узнает".
     Хозяин. Ты обещал, ты поклялся, и все прошло хорошо.
     Жак. И еще раз очень хорошо.
     Хозяин. И очень хорошо еще раз!
     Жак.  Вы  говорите так,  словно при этом присутствовали.  Между тем мой
друг,  Чертов сын,  потеряв терпение, тревожась и устав бродить вокруг дома,
возвращается, не дождавшись меня, к отцу, который говорит ему с досадой:
     "Ты потратил много времени на чепуху...".
     Сын отвечает ему с еще большей досадой:
     "Пришлось обстругать эту  проклятую ось с  обоих концов:  она оказалась
слишком толстой".
     "Я же тебя предупреждал: но ты все хочешь делать по-своему".
     "Обстругать легче, чем прибавить".
     "Возьми-ка вот этот обод и доделай его за дверью".
     "Почему за дверью?"
     "Потому что шум инструмента может разбудить твоего друга Жака!"
     "Жака!"
     "Да,  Жака; он там, на чердаке, отдыхает. Эх, как мне жаль отцов: одних
за одно,  других за другое.  Ну что же? Пошевеливайся! Если ты будешь стоять
там  как  болван,  склонив  голову,  раскрыв рот  и  опустив руки,  дело  не
подвинется..."
     Чертов сын,  мой приятель,  в бешенстве кидается к лестнице;  Черт, мой
крестный, сдерживает его и говорит:
     "Куда ты?  Дай выспаться бедному малому;  он  изнемогает от  усталости.
Случись тебе быть на  его  месте,  ты  бы  не  захотел,  чтоб тревожили твой
покой".
     Хозяин. А Жюстина и это слышала?
     Жак. Как вы меня.
     Хозяин. А ты что делал?
     Жак. Смеялся.
     Хозяин. А Жюстина?
     Жак.  Она сняла чепец, рвала на себе волосы, воздевала глаза к небу (по
крайней мере, я так полагаю) и ломала себе руки.
     Хозяин. Жак, ты варвар: у тебя каменное сердце.
     Жак.  Нет, сударь, нет: я обладаю чувствительностью; но я приберегаю ее
для более важного случая.  Расточители этой ценности так швыряются ею, когда
нужно экономить, что у них ничего не остается, когда надо быть щедрым... Тем
временем я одеваюсь и схожу вниз. Черт-отец говорит:
     "Тебе необходимо было  выспаться;  когда ты  пришел,  ты  был  похож на
мертвеца,  а теперь ты розовый и свежий, как младенец, пососавший грудь. Сон
- отличная вещь... Черт! Спустись в погреб и притащи бутылку, чтобы мы могли
приступить к завтраку. Ну как, крестник, теперь ты охотно позавтракаешь?"
     "Очень охотно".
     И вот бутылка принесена и поставлена на рабочий стол;  мы стоим вокруг.
Черт-отец наполняет стаканы для себя и для меня; Чертов сын, отстраняя свой,
говорит свирепым голосом:
     "Мне не хочется пить в такую рань".
     "Ты не хочешь пить?"
     "Нет".
     "Ага, я понимаю, в чем дело; знаешь, крестник, тут попахивает Жюстиной;
верно, он заходил к ней и не застал ее или поймал с другим; это отвращение к
бутылке неестественно, запомни мои слова".
     Я: "Весьма возможно, что вы правы".
     Чертов сын:  "Жак,  довольно шуток,  уместных или неуместных:  я  их не
терплю".
     Черт-отец:  "Если он не хочет пить,  то это не должно мешать нам.  Твое
здоровье, крестник!"
     Я:  "Ваше,  крестный!  Чертов сын,  друг мой,  выпей с нами. Ты слишком
огорчаешься из-за пустяков".
     Чертов сын: "Я уже вам сказал, что не стану пить".
     Я:  "Если твой отец угадал,  то  что  ж  тут  такого?  Вы  встретитесь,
объяснитесь, и ты признаешь, что был не прав".
     Черт-отец:  "Эх,  оставь его!  Разве не  справедливо,  чтоб  эта  тварь
наказала его за  огорчение,  которое он мне причиняет?  Ну,  еще глоток -  и
вернемся к твоему делу.  По-видимому,  мне придется отвести тебя к отцу; что
мне, по-твоему, ему сказать?"
     Я:  "Все,  что вам будет угодно, все, что вы сотни раз слыхали от него,
когда он приводил к вам вашего сына".
     Черт-отец: "Пойдем..."
     Он выходит,  я следую за ним, мы приближаемся к нашим дверям; я впускаю
его одного.  Сгорая от нетерпения послушать беседу крестного с моим отцом, я
прячусь в закуток за перегородку, чтобы не упустить ни слова.
     Черт-отец: "Ну, кум, придется простить его на этот раз".
     "За что простить-то?"
     "Ты притворяешься, будто не знаешь".
     "Я не притворяюсь, а просто не знаю".
     "Ты сердишься, и ты прав".
     "Я вовсе не сержусь".
     "Вижу, что сердишься".
     "Пусть так,  если тебе угодно; но расскажи прежде всего, какую глупость
он натворил".
     "Три-четыре раза  в  счет не  идут.  Встречается кучка молодых парней и
девушек;  пьют,  танцуют, смеются, часы бегут; смотришь, а дома дверь уже на
запоре..."
     Крестный, понизив голос, добавил:
     "Они нас не слышат; но, по чести, разве мы были разумнее в их возрасте?
Знаешь ли,  кто дурные отцы?  Это те,  кто забыл про грешки своей молодости.
Скажи, разве мы с тобой не таскались по ночам?"
     "А ты,  кум,  скажи, разве мы не вступали в связи, не нравившиеся нашим
родителям?"
     "Да я больше кричу, чем в самом деле сержусь. Поступай так же".
     "Но Жак ночевал дома, по крайней мере, нынче; я в этом уверен".
     "Ну  что ж,  если не  нынче,  так вчера.  Но  так или иначе,  а  ты  не
сердишься на своего малого?"
     "Нет".
     "И после моего ухода не накажешь его?"
     "Ни в коем случае".
     "Даешь слово?"
     "Даю".
     "Честное слово?"
     "Честное слово".
     "Все улажено, иду домой..."
     Когда крестный был уже на  пороге,  отец,  ласково ударив его по плечу,
сказал:
     "Черт, друг мой, тут кроется какая-то загвоздка; наши парни - прехитрые
бестии,  и  я боюсь,  что здесь сегодня попахивает какой-то каверзой;  но со
временем все выйдет наружу. Прощай, кум".
     Хозяин.  Чем  же  кончилось приключение твоего друга,  Чертова сына,  с
Жюстиной?
     Жак.  Как  должно было.  Он  рассердился,  а  она  -  еще  больше;  она
заплакала, он разнежился; она поклялась, что я лучший из друзей; я поклялся,
что она честнейшая девушка в  деревне.  Он  нам поверил,  попросил прощения,
полюбил нас и стал уважать больше прежнего.  Таковы начало, середина и конец
потери мною  невинности.  Теперь,  сударь,  скажите мне,  пожалуйста,  какую
мораль вы выводите из этой непристойной истории?
     Хозяин. Надо лучше знать женщин.
     Жак. А вы нуждались в таком поучении?
     Хозяин. Надо лучше знать друзей.
     Жак.  Неужели вы думаете,  что среди них найдется хотя бы один, который
откажется от  вашей жены или  дочери,  если она  захочет завлечь его в  свои
сети?
     Хозяин. Надо лучше знать родителей и детей.
     Жак.  Ах, сударь, и те и другие во все времена попеременно обманывали и
будут обманывать друг друга.
     Хозяин.  Ты  высказал вечные истины,  но их не мешает повторять почаще.
Каков бы ни был следующий рассказ,  который ты мне обещал,  будь уверен, что
только дурак не найдет в нем ничего поучительного. А теперь продолжай.


     Читатель,  меня  грызет  совесть:  я  приписал  Жаку  или  его  Хозяину
несколько рассуждений,  по праву принадлежащих тебе;  если так, то возьми их
обратно:  наши путешественники не  обидятся.  Мне  показалось,  что  тебе не
понравилось имя Черт.  Хотел бы  я  знать,  почему?  Это подлинное имя моего
тележника;  записи о крещении,  записи о смерти, брачные договоры подписаны:
"Черт".  Чертовы потомки,  которые теперь держат лавку, зовутся Черти. Когда
их  маленькие дети  проходят по  улице,  люди  говорят:  "Вот Чертовы дети".
Произнося имя Буль,  вы вспоминаете величайшего мебельного мастера,  который
когда-либо существовал.  В  округе,  где жил Черт,  никто не  скажет "черт",
чтобы не  вспомнить при этом знаменитейшего из  известных тележников.  Черт,
имя  коего  мы  читаем  во  всех  требниках начала столетия,  приходился ему
родственником.  Если кто-либо из  Чертовых потомков прославится каким-нибудь
великим  деянием,  собственное имя  Черт  будет  звучать для  вас  не  менее
внушительно,  чем Цезарь или Конде{459}.  Дело в том,  что есть черт и Черт,
как есть Гийом и Гийом. Когда я говорю просто Гийом, то вы не примете его ни
за   завоевателя  Великобритании{459},   ни   за   суконщика  из   "Адвоката
Патлена"{459}; просто Гийом не будет ни героическим, ни мещанским именем; то
же и  черт.  Просто черт не означает ни великого тележника,  ни кого-либо из
его  заурядных предков или  потомков.  Говоря  по  чести,  может  ли  вообще
собственное имя быть хорошего или дурного тона?  Улицы кишат псами с кличкой
Помпеи.  Отбросьте же свою ложную щепетильность,  а не то я поступлю с вами,
как  лорд Чатам{459} с  членами парламента;  он  сказал им:  "Сахар,  сахар,
сахар;  что тут смехотворного?.." А я скажу вам:  "Черт,  Черт, Черт; почему
человеку  не  называться  Чертом?"  Один  офицер  говорил  своему  генералу,
великому Конде, что есть гордые чертовы дети, вроде Черта-тележника; славные
чертовы дети,  вроде нас  с  вами;  пошлые чертовы дети,  вроде очень многих
других.
     Жак. Дело было на свадьбе, брат Жан выдавал замуж дочь одного соседа. Я
был шафером.  Меня посадили за стол между двумя насмешниками нашего прихода;
я имел вид превеликого дурака,  хотя и был им в меньшей степени,  нежели они
думали.  Они задали мне несколько вопросов по поводу брачной ночи; я отвечал
малость глуповато; они покатились со смеху, а жены этих шутников крикнули им
с другого конца:
     "Что случилось? Почему вы так веселитесь?"
     "Это слишком смешно,  -  ответил один из них жене,  -  я  расскажу тебе
нынче ночью".
     Другая, не менее любопытная, задала мужу тот же вопрос, и он отвечал ей
таким же образом.
     Трапеза продолжается, а вместе с ней вопросы и мои несуразности, взрывы
смеха и  удивление жен.  После трапезы -  танцы;  после танцев -  раздевание
супругов,  похищение подвязки{460};  я  -  в своей постели,  насмешники -  в
своих;   и   вот   они   рассказывают  женам  про  непонятное,   невероятное
обстоятельство,  а именно,  что двадцатидвухлетний парень, рослый и сильный,
довольно пригожий,  расторопный и  вовсе не глупый,  оказался невинен -  да,
невинен, как младенец, только что покинувший чрево матери, и жены изумляются
не меньше мужей. А на другой день Сюзанна подала мне знак и сказала:
     "Жак, ты не занят?"
     "Нет, соседка; чем могу вам служить?"
     "Я хотела бы... хотела бы... - И при этом "хотела бы" она жмет мне руку
и смотрит на меня каким-то особенным взглядом.  - Я хотела бы, чтобы ты взял
наш садовый нож и  пошел в  общинную рощу помочь мне нарезать д