вы  представляете  себе,  как  в
этом климате трудно оставаться философом - особенно южанину!
     Когда я уходил надолго из ночлежки, потому  что  мне  уже  нечего  было
закладывать в ломбард и нечем платить за койку, он давал мне  денег,  именно
давал, так как в таких  местах  денег  не  одалживают:  если  человек  здесь
расстается с деньгами, то это значит, что он их просто  отдает,  и  счастье,
если еще  вдобавок  его  не  ограбят.  Много  здесь  таких  парней,  которые
высматривают у кого-нибудь ботинки или приличное пальто и, когда все заснут,
извлекают выгоду из своей  бессонницы  и  сразу  исчезают  с  этими  вещами.
Нравственность отступает перед нищетой - для нее нужен человек из железа,  а
эти люди из соломы. Одно только можно сказать  об  англичанах,  попавших  на
дно, - они не кровожадны, как их французские или итальянские собратья.
     Я ушел из ночлежки и нанялся  кочегаром  на  пароход,  потом  некоторое
время бродяжничал и наконец через  полгода  снова  вернулся  в  ночлежку.  В
первое же утро я увидел своего приятеля француза. Был день стрижки и бритья,
и он работал изо всех сил, его руки, ноги - все было в  движении,  и  более,
чем когда-либо, он напоминал муравья. Мой француз еще больше пожелтел, и  на
его лице как будто прибавилось морщинок.
     - А! Вот и вы! - окликнул он меня  по-французски.  -  Я  знал,  что  вы
вернетесь. Подождите, пока я побрею этого субъекта, мне о многом надо с вами
поговорить.
     Мы пришли на кухню - большую, с каменным полом и обеденными столами - и
сели у огня. Был январь, впрочем, огонь здесь, на кухне,  горел  и  зимой  и
летом.
     - Итак, вы вернулись, - сказал француз. - Не повезло?  Ничего,  ничего,
терпение! В вашем возрасте не страшно потерять еще несколько  дней...  Какие
стоят туманы! Видите, я все еще здесь, а мой товарищ, Пигон,  умер.  Помните
его - такой высокий мужчина, черноволосый. Он еще держал  лавчонку  на  этой
улице. Приятный человек и мой большой друг. Женатый.  Его  жена  -  красивая
женщина. Правда, слегка перезрелая,  у  нее,  видите  ли,  много  детей,  но
красивая и из хорошей семьи. Пигон умер внезапно, от  разрыва  сердца.  Одну
минуту, я сейчас вам все расскажу...
     Это случилось в один прекрасный октябрьский день,  вскоре  после  того,
как вы уехали. Я только что кончил брить наших ночлежников и сидел у себя  в
лавке. Пил кофе и думал о бедняге Пигоне - это было на третий день после его
смерти. Вдруг - бац! Стук в дверь,  и  появляется  мадам  Пигон.  Спокойная,
очень спокойная - сразу видно, что хорошо  воспитанная  женщина  из  хорошей
семьи. Красивая и такая представительная... Но щеки бледные и глаза красные,
заплаканные. Бедняжка!
     - Мадам, - спрашиваю, - чем могу служить?
     Оказывается, бедняга Пигон умер банкротом. В лавке ни цента.  Он  всего
два дня в могиле, а судебные приставы уже явились к вдове.
     - Ах, мосье! - говорит она мне. - Не знаю, что делать.
     - Подождите, мадам, - говорю я, беру шляпу и вместе с ней отправляюсь в
лавку.
     Какая сцена! Два судебных пристава -  которым,  кстати,  не  мешало  бы
побриться - сидели в лавке, а повсюду, ma foi {Даю слово (франц.).}, повсюду
были дети! Девочка лет десяти, очень похожая на мать, два мальчика  помоложе
в коротких штанишках, третий еще меньше, в одной рубашонке,  да  и  на  полу
ползали двое малюток. Все они, кроме девочки, ревели. Такой шум! Все вопили,
плакали, словно их раздирали надвое! Приставы сидели озадаченные.  Я  и  сам
чуть не заплакал! Семеро, к тому же один меньше другого! А я и не знал,  что
у бедняги Пигона их столько!
     Приставы вели себя очень хорошо.
     - Ну, - сказал старший, - даем вам двадцать четыре часа, чтобы  достать
денег. А пока  мой  помощник  останется  в  лавке.  Поверьте,  мы  не  хотим
поступать с вами круто!
     Я помог матери успокоить детей.
     - Будь у меня деньги, - сказал я, - они  немедленно  были  бы  в  вашем
распоряжении,  мадам.  Человек  благородного   происхождения   должен   быть
гуманным. Но у меня нет денег. Попытайтесь вспомнить, нет ли у  вас  друзей,
которые могли бы помочь вам?
     - Мосье, - отвечала она. - У меня нет друзей. Да и было ли у меня время
завести их. Я... ведь у меня семеро детей!
     - Но, может быть, дома, во Франции, мадам...
     - Нет, и там никого, мосье. Я поссорилась со своей родней. Вот уже семь
лет, как мы покинули родину, и уехали мы только оттого, что никто  не  хотел
нам помочь.
     Все это было очень печально, но  что  я  мог  сделать?  Мне  оставалось
только сказать:
     - Никогда не теряйте надежды, мадам, и доверьтесь мне!
     Я ушел. Целый день размышлял о ее необыкновенной выдержке. Изумительно!
И все время я твердил себе: "Ну давай же раскинь умом, придумай что-нибудь!"
Но придумать ничего не удавалось.
     На следующий день я должен был работать в тюрьме.  Я  отправился  туда.
Голова у меня была занята мыслями о бедной женщине и о том, как ей помочь. У
меня было такое чувство, как будто ее малыши вцепились в мои ноги и  повисли
на мне. Я опоздал и, чтобы наверстать время, брил ребят так, как никогда  их
не брил. Что и говорить - жаркое было утро, я весь вспотел! Десять за пенни!
Десять за пенни! Я все время думал об этом и о бедной женщине. Наконец  всех
выбрил, сел отдохнуть. И тут я сказал себе: это уж  слишком!  Зачем  ты  это
делаешь? Просто глупо так тратить силы!
     И тогда-то мне пришла одна мысль!  Я  вызвал  начальника.  -  Мосье,  -
сказал я, когда он появился. - Я больше сюда не приду.
     - Что это значит? - спросил он.
     - Хватит с меня такой работы по десятку за пенни. Я женюсь, и я не могу
позволить себе ходить сюда за такие гроши. Здоровье дороже.
     - Что? - говорит он. - Вы счастливый человек, если можете так швыряться
деньгами.
     - Я швыряюсь деньгами?! Простите, мосье, но  вы  только  посмотрите  на
меня! - Я все еще был весь потный. - На каждом заработанном у  вас  пенни  я
теряю три, и это не считая износа подметок. Покуда  я  был  холостяком,  это
было мое личное дело, я мог себе позволить излишество. Но  сейчас...  сейчас
надо с этим кончить... Честь имею, мосье!
     Я вышел и направился прямо в лавку Пигона. Пристав еще сидел там. Тьфу!
Он, наверное, все время курил не переставая.
     - Я больше не могу ждать, - сказал он мне.
     - Это и не нужно, - ответил я, постучал и вошел в комнату за лавкой.
     Дети играли в углу, а старшая девочка - ах,  какое  золотое  сердце!  -
смотрела за ними, как мать. Мадам сидела у стола, на руках у нее были ветхие
черные перчатки. Дорогой друг, поверьте, я никогда не видал  такого  лица  -
спокойного, но такого бледного и унылого! Можно было подумать, что она  ждет
смерти. Положение ее было очень скверное, очень, тем более, что  надвигалась
зима.
     - Доброе утро,  мадам!  -  сказал  я.  -  Какие  новости?  Вам  удалось
что-нибудь уладить?
     - Нет, мосье. А вам?
     - Тоже нет. - И я опять посмотрел на нее. Прекрасная женщина! Ах, какая
женщина!
     - Но сегодня утром, - сказал я, - мне пришла в голову одна идея. Что бы
вы сказали, если бы я попросил вас быть моей женой.  Это  все-таки  какой-то
выход...
     Она подняла на меня черные глаза и ответила:
     - Охотно, мосье.
     И только тогда, дружище, ни на секунду раньше, она расплакалась.
     Француз умолк и пытливо посмотрел на меня.
     - Гм! - отозвался я после паузы. - Вы мужественный человек!
     Он снова посмотрел на меня; в его взгляде появилось  беспокойство,  как
будто я сказал ему неудачный комплимент.
     - Вы так думаете? - сказал он, и я заметил, что эта мысль  грызет  его,
точно слова мои пролили свет на какое-то неясное опасение, таившееся  в  его
душе.
     - Да! - сказал он, помедлив с ответом. Морщины  на  его  добром  желтом
лице стали глубже и словно потемнели. - Да, я боялся. Я боялся  даже  тогда,
когда просил ее руки. Семеро ребятишек! - Он еще раз взглянул на меня. -  Но
потом... иногда... иногда я...
     Он помолчал, а потом горячо и взволнованно сказал:
     - Жизнь очень трудна! Но что было делать? Я знал ее мужа. Не мог  же  я
оставить ее на улице!..


ВСТРЕЧА

     Перевод Е. Элькинд

     Гуляя однажды по Кенсингтонскому саду, я набрел на маленькое кафе, куда
элегантная публика никогда не заходит, и сел с той стороны, где  посетителей
защищает от солнца широкий тент.
     Ветерок, налетая легкими порывами, шевелил на полуголых ветках  недавно
распустившиеся листья; воробьи и голуби искали в траве крошки; и все бледно-
желтые стулья и круглые мраморные столики на трех  ножках,  с  перевернутыми
толстыми  чашками  и  одиноко  стоящими  сахарницами  предлагали  мне   свое
холодноватое гостеприимство. Несколько столиков было занято; за одним  сидел
худенький,  бледный  ребенок  в  непомерно  большой  белой  шляпе  и  с  ним
жизнерадостная нянюшка из Красного Креста  и  какая-то  дама  в  сером,  чьи
трогательные робко-благодарные глаза говорили о том, что ей  нелегко  дается
выздоровление; за другим жевали пирожки две дамы - скорее всего,  американки
- с приятными, умными загорелыми лицами; за третьим курил коренастый старик,
седой и плешивый. И через короткие промежутки времени, как  зов  души  этого
весеннего дня, долетал из-за озера крик павлинов.
     По гравию дорожки слева  шел,  помахивая  тростью,  молодой  человек  в
модном фраке, блестящем  цилиндре  и  лакированных  ботинках.  У  него  было
свежее, румяное лицо, подкрученные темные усики и дерзкие  блестящие  глаза.
Он шагал, как спортсмен, у которого икры  и  бедра  упруги  от  мускулов,  и
поглядывал вокруг с преувеличенной  беспечностью.  Но  за  развязностью  его
походки я разглядел ожидание, беспокойство, вызов. Он прошел  обратно,  явно
отыскивая кого-то, и я потерял его из виду.
     Скоро он возвратился, но теперь с ним была  она.  О,  она  была  просто
прелесть! Из-под вуали виднелось нежное,  как  цветок,  личико;  она  кидала
быстрые   взгляды   по   сторонам   и   старалась   держаться    с    полной
непринужденностью, как человек, уверенный в своей правоте. Но за  этим  тоже
скрывалась сложная смесь чувств: скрытое недовольство  своим  положением,  и
какое-то грешное торжество, и боязнь попасться.  А  он?  Как  он  изменился!
Глаза, теперь уже не дерзкие и беспокойные, были полны  робкого  восхищения,
почтительного обожания; исчезло это  выражение  животного  самодовольства  и
беспечности.
     Выбрав  столик  неподалеку  от  моего,  очевидно,   за   какие-то   его
стратегические выгоды, он выдвинул для нее  стул,  и  они  сели.  Я  не  мог
слышать, что они говорили, но я мог наблюдать  их,  и  у  меня  не  было  ни
малейших сомнений в том, что это  их  первая  встреча  украдкой.  Та  первая
встреча, когда их не должны были видеть, или,  вернее,  та  первая  встреча,
когда они чувствовали, что их не должны видеть, - это вещи очень  различные.
В  душе  они  преступили  невидимую  границу  приличия.  Это   был   момент,
надвигавшийся, может быть, в течение месяцев, прелюдия,  которая  в  истории
каждой  любви  бывает  один  только  раз  и  которая  так  облегчает  горечь
последующего.
     Все это мне сказали их глаза - ее, неустанно  следившие  за  всем,  что
происходило вокруг и неожиданно приникавшие взглядом к его  глазам,  и  его,
пытавшиеся скрыть волнение и откровенно восхищенные. Для психолога  было  бы
интересно наблюдать эту разницу между мужчиной и женщиной. В  упоении  своей
украденной радостью она  все-таки  наблюдала  за  окружающими,  инстинктивно
заискивая перед ними, как бы признавая свою вину перед обществом; он же  был
озабочен лишь тем, чтобы не казаться смешным, не уронить себя в  собственном
мнении. Для него мнение общества гроша ломаного не стоило теперь,  когда  он
вот так смотрел ей в глаза.
     "А ну их всех к черту!" - говорил он себе. Она же, по-прежнему глядя на
окружающих, как кошка глядит на  драчливого  пса,  знала,  что  смешной  она
казаться  не  может,  этого  ей  нечего  опасаться.  И,  когда  их   взгляды
встречались и на мгновение приковывались друг к другу, у тех, кто их  видел,
тихонько сжималось сердце, как сжимается оно от  крика  павлинов  и  первого
аромата платанов весной.
     Я задумался. Мне представилась жизнь, неизбежно уготованная  их  любви,
которая была теперь в цвету, как эти деревья, -  первые  робкие  ее  ростки,
цветение  и  увядание.  Может  быть,  они  были  тем  исключением,   которое
обманывает все ожидания и только подтверждает правило?  Нет,  где  там!  Это
были просто двое влюбленных,  мужчина  и  женщина,  у  которых  все  молодо,
сильно, естественно, у которых весна в крови; они  только  что  "двинулись",
как говорят о лососях, и так же неотвратимо должны были вернуться в  море  в
свой срок. На эту пару, склонившуюся друг к другу головами, все  предречения
и наставления морали  могли  бы  повлиять  не  более,  чем  мокрый  снег  на
неизбежный ход весны.
     Я думал о том, что их ждет: его - часы ожиданий, когда замирает  сердце
и мучает неизвестность: "Придет она?" или "Почему она не пришла?" Ее -  часы
сомнений: "Неужели он меня любит? Не может быть, он меня не любит!" Свидания
украдкой, когда восторг встречи тут же проходит при мысли о  расставании;  и
самые расставания, когда, глаза с трудом  отрываются  от  глаз  и  страшная,
беспросветная пустота в сердце; и начало  нового  ожидания.  А  потом  ее  -
тайный страх и радость при  виде  почты  в  тот  час  разноски,  когда  (для
безопасности) по уговору должны приходить его письма; разные хитрости, чтобы
можно было уходить из дому, хранить свою тайну, оставаться одной.  А  его  -
хождения возле заветного дома, когда стемнеет, чтобы увидеть свет в окнах  и
судить по нему о том, что происходит; и холодный пот, и неистовства ревности
и  отчаяния;  часы  утомительных  прогулок  пешком,  чтобы  прийти  в  себя;
бессонные часы вожделений.
     А потом этот час, неотвратимый час в один из дней, украдкой проведенных
вместе где-нибудь у реки или под благодетельной сенью леса. И  выражение  ее
лица на обратном пути, и его предложение покончить с собой,  чтобы  избавить
ее от своего присутствия, и с трудом вырванное обещание встретиться еще раз.
И эта следующая встреча,  нескончаемая  череда  встреч.  Яростные  восторги,
предельное  изнеможение  и  всегда,   как   басовая   тема   аккомпанемента,
бесконечные уловки и ухищрения. А потом медленное,  постепенное  охлаждение:
отговорки,  бесконечное  плетение  самооправданий;   торжественные   трезвые
объяснения;  отыскивание  недостатков  друг  в  друге;  унижающие  клятвы  и
протесты; и наконец день, когда она не пришла или  он  не  пришел.  А  потом
письма,  неожиданное  rapprochement  {Примирение  (франц.).}  и  еще   более
неожиданный... конец.
     Все это проходило в моем воображении, как  кадры  кинематографа,  но  я
заметил, как под столом руки их украдкой потянулись друг к другу, и  мрачные
пророческие видения исчезли. Мудрость, опыт и все остальное  -  что  значили
они в сравнении с этой лаской?
     Оставив их вдвоем, я поднялся и пошел по аллее каштанов, а крик павлина
летел мне вдогонку.


СТАДО

     Перевод И. Воскресенского

     - Порядочность изменяет людям  только  тогда,  когда  они  сбиваются  в
стадо, - сказал X. - Сужу по собственному опыту. Отдельному человеку - я  не
говорю о дикарях - более свойственно  великодушие,  чем  низость,  он  редко
бывает жесток, он склонен к благородству. А вот когда к  нему  присоединятся
еще трое-четверо,  тогда  его  порядочность,  чувство  ответственности,  его
личные мерки и представления -  все  идет  прахом.  Похоже  на  то,  что  он
становится жертвой какой-то заразительной болезни. Право, мне  кажется,  что
это какой-то телесный  недуг...  Вот  попал  я  вместе  с  другими  тремя  в
попечительский совет, и уже  целый  год  мы  все  четверо  занимаемся  таким
крохоборством, какое каждому из нас в отдельности и во сне не снилось.
     - Пример не совсем удачный, - сказал Д. - Но в общем я с вами согласен.
Человек и в одиночку не ангел, а в толпе он становится жестоким.
     Они рассуждали еще несколько минут, потом в разговор вступил П., до тех
пор не произнесший ни слова.
     - Говорят, щепотка живого опыта стоит в споре целого фунта  доводов,  -
сказал он. - Когда я учился в университете, был у  нас  студент  по  фамилии
Чокрофт, сын высокой духовной особы; этот совершенно безобидный и  прекрасно
воспитанный юноша имел несчастье быть радикалом, некоторые даже считали  его
социалистом, - во всяком случае, он  носил  отложные  воротнички  и  зеленые
галстуки,  на   студенческих   собраниях   всегда   отстаивал   какую-нибудь
сомнительную точку зрения и никогда не участвовал в  наших  празднествах.  В
сущности, это был книжный червь - из тех, знаете,  на  кого  еще  в  детстве
плохо повлияло окружение, так что они  до  странности  неспособны  правильно
смотреть на вещи. Он никогда не бывал пьян или хотя бы слегка  навеселе,  не
играл ни в какие  спортивные  игры,  лошадей  и  женщин,  по  общему  нашему
убеждению, просто  боялся,  а  из  физических  упражнений  признавал  только
дальние прогулки в обществе одного студента не из  нашего  колледжа  либо  в
одиночку уходил вверх по реке на байдарке; он много читал и всегда готов был
поговорить на отвлеченные темы. Словом,  не  за  одно,  так  за  другое  его
невзлюбили почти все уважающие себя старшекурсники. Не думайте, что  он  был
исключением, вовсе нет: у нас в М. в то время было  немало  таких,  но  этот
Чокрофт  возмущал  нас  непозволительной  уверенностью  в   себе,   какой-то
спокойной язвительностью, которая делала его просто невыносимым.  Считалось,
что он "чересчур задается". Вернее, он словно не сознавал, как полагалось бы
книжному червю, что далеко ему до своих однокашников;  напротив,  худощавый,
немного сутулый, он расхаживал по колледжу с видом невозмутимой  уверенности
в себе: на бледном лице  с  жалким  подобием  бакенбардов,  над  ненавистным
зеленым  галстуком  мелькала  чуть  заметная  улыбка;  притом  было   совсем
непохоже, чтобы он нуждался,  а  ведь  только  бедность  служит  оправданием
книжным червям в их отщепенстве. И он, в самом деле, ничуть не нуждался, его
комнаты были из лучших в колледже - и этого ему тоже не прощали.
     - На основании всего этого, - продолжал П.  -  однажды  вечером  решено
было устроить над ним "суд". Своим происхождением этот похвальный обычай был
обязан одному третьекурснику по фамилии Джеффриз, смуглому  парню  с  носом,
точно хобот, и слоновьей походкой; у него был злой язык, острый, как бритва,
и крохотные бесстыжие  глазки  развратника.  Ныне  он  шотландский  баронет.
Подвыпив, сей джентльмен преисполнялся злобы к людям и  почтения  к  закону.
Ночами он слонялся по университетским дворам, и ему нетрудно  было  в  любую
минуту  собрать   ораву   молодцов,   ищущих   развлечения,   воодушевленных
патриотизмом или, может быть, горячительными напитками; во главе  такой  вот
оравы, с гиканьем  и  криками,  Джеффриз,  полный  самых  благих  намерений,
вваливался ко всякому, кто, на его взгляд, заслуживал суда, и вершил оный по
всем правилам британского судопроизводства. Однажды я уже  присутствовал  на
таком процессе над одним балбесом, который своими дурацкими  выходками  и  в
самом деле всем осточертел. Церемония получилась  довольно  забавная,  да  и
подсудимый как будто был не против, только ухмылялся до ушей и все повторял:
     - Ну, знаешь, Джеффриз!
     Но в том случае, о котором я  сейчас  расскажу,  все  было  по-другому.
Когда мы пришли к Чокрофту, он сидел  у  холодного  камина  при  свете  трех
свечей и читал. Мы с шумом и гамом ввалились в комнату;  стены  были  обшиты
панелями темного дуба, и три желтых огонька почти не освещали ее.
     - Чокрофт, мы пришли тебя судить, - объявил Джеффриз.
     Чокрофт поднялся и обвел нас взглядом. Он был в широкой домашней куртке
и неизменном