Все печальные  и  тяжелые чувства  той  промежуточной поры  рассеялись.
Никто  ни на  кого не обижался: всякая горечь  и  раздражительность исчезли.
Майор  аккомпанировал на  скрипке  игре  Шарлотты на  фортепьяно,  а  флейта
Эдуарда,  как  и  прежде, гармонически  сливалась  с  инструментом  Оттилии.
Близился  и день рождения Эдуарда, который в  прошлом году так и не довелось
отпраздновать.    Теперь    его    предполагалось   отметить   без    всякой
торжественности,  запросто, в дружеском кругу. Таково  на словах было общее,
отчасти высказанное, отчасти  молчаливое, соглашение. Но по  мере  того, как
приближался  этот день, во всем поведении, во всем облике Оттилии все  более
проступала какая-то праздничность,
     которая  ранее  скорее  чувствовалась,  чем  замечалась.  В  саду  она,
по-видимому, часто осматривала цветы; садовнику она указала беречь все сорта
летников  и  особенно долго останавливалась около астр, которые  в этом году
цвели в необычайном изобилии.


        "ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ"

     Всего существеннее, однако, было то обстоятельство, не ускользнувшее от
пристального  взгляда друзей,  что Оттилия,  впервые разобрав свой сундучок,
довольно многое отложила,  что-то выкроила и приготовила все необходимое для
одного,  но совершенно  полного наряда. Когда же  с  помощью Нанни она опять
уложила остальное на место, ей с этим едва удалось справиться - так туго был
набит  сундучок,  несмотря на то,  что часть вещей из  него  вынули.  Жадная
молодая  служанка  не могла  на  все это досыта  насмотреться, тем более что
здесь  хранились и мелкие принадлежности туалета: башмаки,  чулки, подвязки,
перчатки,-  словом,  всякая  всячина.  Она  попросила  Оттилию  подарить  ей
что-нибудь  из этих вещей. Оттилия отказала, но тотчас же  выдвинула один из
ящиков комода, а выбирать  предоставила самой  девушке, которая  поспешно  и
бестолково  чего-то  нахватала и  сразу же убежала прочь со  своей  добычей,
чтобы рассказать о таком счастии и все показать домочадцам.
     В конце концов Оттилии удалось все уложить;  тогда она открыла потайное
отделение,  устроенное  в крышке. Там она  прятала записки и письма Эдуарда,
засушенные цветы - память о  прежних прогулках, прядь волос возлюбленного  и
разное другое. Теперь она прибавила еще одну вещь - портрет отца - и заперла
сундучок, ключик от которого опять надела на золотую цепочку, висевшую у нее
на груди.
     В сердцах друзей меж тем зашевелились надежды. Шарлотта  была убеждена,
что Оттилия снова заговорит в день Эдуардова рождения, ибо все это время она
чем-то потихоньку занималась, проявляя какую-то радостную  удовлетворенность
собою  и  улыбаясь  улыбкой,  скользящей  по лицу человека,  который  втайне
готовит своим близким что-то приятное и хорошее.  Никто не знал, что Оттилия
часами пребывает в страшном изнеможении,  лишь силою духа превозмогая его на
время, когда она показывается в обществе.
     Митлер появлялся теперь чаще и  на  более долгий срок, чем обычно. Этот
упрямый человек прекрасно знал, что бывает определенная минута, когда только
и  можно  ковать  железо.  Молчание  Оттилии  и  ее  отказ  он  истолковывал
по-своему. Для развода  до сих пор не предпринималось ни одного шага; судьбу
доброй девушки он надеялся устроить каким-нибудь иным благоприятным образом;
он прислушивался к мнениям,  уступал, делал  намеки  и вел себя в своем роде
довольно умно.
     И только всякий раз, как ему представлялся повод высказывать суждения о
предметах, которым он придавал особое значение, он был не в силах справиться
с собою. Он много жил в одиночестве, в обществе же других привык действовать
и лишь этим выражал свое к ним отношение. Но стоило  ему разразиться речью в
кругу друзей,  и  она - как  мы в том не раз убеждались  - текла без удержу,
раня или исцеляя, принося пользу или вред, смотря по случаю.
     Вечером, накануне  дня  рождения,  Шарлотта и майор  сидели  в ожидании
Эдуарда,  который уехал  куда-то  верхом;  Митлер  ходил по комнате  взад  и
вперед;  Оттилия оставалась  у себя,  рассматривая  наряд,  приготовленный к
завтрашнему дню, и давала указания служанке, прекрасно ее понимавшей и ловко
выполнявшей все ее безмолвные распоряжения.
     Митлер  как  раз  затронул  одну  из излюбленных  своих тем.  Он  любил
утверждать, что при воспитании детей и  управлении народами нет ничего более
неуклюжего  и  варварского, пак запреты, как  законы и предписания, что-либо
воспрещающие.
     -  Человек  от  природы  деятелен,-  говорил  он,-  и  если  ему  умело
приказать, он  сразу же  принимается за дело и  исполняет его.  Что касается
меня, то я в моем кругу предпочитаю терпеть ошибки и пороки до тех пор, пока
не  смогу  указать  на  добродетель,  им  противоположную, нежели  устранять
недостаток, не заменяя  его ничем положительным. Человек, если только может,
рад делать  полезное,  целесообразное;  он  делает это,  лишь бы  что-нибудь
делать,  и раздумывает  об  этом не  больше, чем о глупых проделках, которые
затевает от праздности и скуки.
     До чего же мне всякий раз бывает досадно, когда приходится слышать, как
заставляют детей заучивать десять  заповедей. Четвертая - еще вполне сносная
и  благоразумная: "Чти отца твоего и матерь твою".  Если дети хорошенько  ее
зарубят на носу,  то потом целый день могут упражняться в  ее применении. Но
вот пятая заповедь- ну что тут скажешь?  "Не убий!" Словно найдется человек,
у  которого  будет  хоть  малейшая  охота  убить  другого.  Люди  ненавидят,
негодуют,  поступают  опрометчиво, и  вследствие всего этого,  да и  многого
другого, может случиться, что  кто-нибудь кого-нибудь  и убьет. Но  разве не
варварство - запрещать детям смертоубийство?
     Бели бы  говорили: "Заботься о  жизни ближнего  своего, удаляй все, что
может быть для него пагубно, спасай его даже с опасностью для самого себя, а
если ты причинишь ему вред, считай, что повредил самому себе",- вот это были
бы заповеди, какие подобают просвещенным  и разумным народам, хотя на уроках
катехизиса, когда спрашивается: "Как сие надо понимать?" - им едва находится
место.
     И вот, наконец, шестая  заповедь,- она, по-моему, просто отвратительна!
Как?   Возбуждать  и  предвосхищать  опасными   тайнами  любопытство  детей,
направлять их  раздраженную фантазию на диковинные картины и образы, которые
с силой  наталкивают на то, что как раз и пытаешься удалить. Куда лучше было
бы предоставить какому-нибудь тайному судилищу карать по своему произволу за
такие дела, чем позволять болтать о них перед лицом церкви и прихода.
     В это время вошла Оттилия.

     -  "Не  прелюбы  сотвори",-  продолжал  Митлер,-  как  это  грубо,  как
неприлично. Разве не лучше было бы сказать: "Ты  должен свято чтить  брачный
союз; когда  ты  видишь  любящих супругов, ты  должен  радоваться  на  них и
разделять их  счастье,  как  ты разделяешь  радость  солнечного дня. Если  к
отношениях между ними что-нибудь помрачится, ты должен  стараться, чтобы они
вновь прояснились; ты должен стараться умилостивить, смягчить супругов, дать
им ясно осознать  взаимные их выгоды  и высоким  бескорыстием способствовать
благу  ближних, заставляя  их  почувствовать,  какое счастье  проистекает из
всякой обязанности,  а особенно  из той,  что  неразрывно  соединяет  мужа и
жену".
     Шарлотта сидела  как  на  угольях,  и  положение тем более казалось  ей
тревожным,  что  Митлер,  как она была убеждена, не  соображал, где и что он
говорит,  но  прежде,  нежели eй удалось  его  перебить,  она  увидела,  что
Оттилия, изменясь в лице, вышла из комнаты.
     -  От седьмой заповеди вы  нас,  надеюсь, избавите,- с деланной улыбкой
сказала Шарлотта.
     -  От всех  остальных,- ответил Митлер,- если мне удастся спасти ту, на
которой основаны все остальные. Вдруг со страшным воплем вбежала Нанни:
     -  Она  умирает!  Барышня умирает!  Скорей!  Скорей!  - Когда  Оттилия,
шатаясь, вернулась в  свою  комнату, убор, приготовленный к завтрашнему дню,
был  разложен  на  нескольких стульях, и девочка, любуясь им и  переходя  от
предмета к предмету, весело воскликнула:
     -  Посмотрите,  дорогая барышня,  вот подвенечный наряд, который так  и
просится, чтобы вы его надели!
     Оттилия,  услышав эти  слова, опустилась  на диван.  Нанни  видит,  как
госпожа ее бледнеет  и цепенеет; она  бежит к  Шарлотте.  Входят  в комнату;
общий  друг лекарь  тоже спешит сюда; ему кажется, что это -  только приступ
слабости.  Он  велит  принести   крепкого  бульона;  Оттилия  с  отвращением
отказывается  от  него,  с  нею делаются чуть ли  не  судороги,  когда чашку
подносят ей  ко рту. Это заставляет его тотчас же задать строгий вопрос: что
Оттилия  сегодня  ела?  Служанка  запинается;  он повторяет  вопрос; девочка
признается, что Оттилия не ела ничего.
     Ему кажется,  что Нанни что-то  уж слишком смущена. Он  вталкивает ее в
соседнюю  комнату, Шарлотта  идет  за ними, девочка  бросается  на  колени и
признается, что Оттилия уже давно  почти  ничего не ест. Вместо Оттилии она,
по ее требованию, съедала кушанья; молчала же потому, что боялась ослушаться
немых  просьб и  угроз своей госпожи,  да  и потому  еще,  в  простоте своей
прибавила она, что все это было такое вкусное.
     Вошли майор и Митлер;  Шарлотту они застали в хлопотах вместе с врачом.
Оттилия, бледная, небесно-прекрасная, сидела в углу дивана и, казалось, была
в полном  сознании. Ее уговаривают прилечь:  она не соглашается,  но  делает
знак, чтобы поднесли сундучок. Она ставит на него ноги и  остается в удобной
полулежачей  позе.  Она   словно  прощается,  жесты  ее  выражают  нежнейшую
привязанность ко всем окружающим, любовь, благодарность, мольбу о прощении и
сердечное "прости".
     Эдуард, сойдя с коня,  узнает  о случившемся,  бросается в  ее комнату,
падает перед ней на колени и, схватив ее руку, омывает ее немыми слезами. Он
долго остается так. Наконец он восклицает:
     - Неужели мне больше не услышать твоего голоса? Неужели  ты для меня не
вернешься к жизни, чтобы сказать хоть одно  слово? Пусть, пусть будет так! Я
последую за тобой; там мы найдем иные слова.
     Она с силой сжимает  ему  руку, она смотрит  на  него взглядом,  полным
жизни  и  любви,  и, глубоко  вздохнув,  после  немого, дивно  трогательного
движения губ произносит с усилием, полным нездешней нежности:
     - Обещай мне, что ты будешь жить!
     - Обещаю! - восклицает он, но она уже не слышит его ответа: она мертва.
     После ночи,  проведенной  в  слезах, на  долю Шарлотты  выпала забота о
погребении дорогих  останков.  Ей помогали майор и Митлер. Состояние Эдуарда
было  самое плачевное.  Едва  опомнившись  от  пароксизма отчаяния и немного
придя в себя, он начал настаивать на том, чтобы Оттилию не уносили из замка,
чтобы о ней продолжали заботиться, ухаживали за ней, обращались с ней, как с
живой,  ибо  она  не   умерла,   не   могла  умереть.  Волю  его  исполнили,
воздержавшись, по крайней мере, от  того, что он  запретил. Видеть ее  он не
порывался.
     Но прибавился  еще новый повод для  опасения, новая забота появилась  у
друзей. Нанни,  которую врач выбранил со всею  резкостью, угрозами  заставил
признаться, а потом осыпал упреками, убежала. После долгих поисков ее нашли:
она,  казалось, лишилась  рассудка. Родители  взяли  ее  к себе. Даже  самое
ласковое обращение не действовало  на нее, ее  пришлось запереть, потому что
она грозилась снова убежать.
     Эдуарда постепенно  удалось  вывести  из состояния отчаяния, близкого к
безумию,  но на его же несчастье:  теперь он уверился, убедился, что погибло
счастье  его  жизни. Ему решились сказать, что, если  отнести тело Оттилии в
придел, она все еще будет оставаться среди живых и найдет пристанище тихое и
приветливое. Получить на это его  согласие было нелегко; он уступил  наконец
под  тем  условием,  что  ее  вынесут  туда  в  открытом  гробу,  накроют  в
усыпальнице стеклянной крышкой  и затеплят возле нее неугасимую лампаду,- на
этом он смирился.
     Дивное тело покойницы одели в тот самый наряд,  который она  сама  себе
приготовила; голову ее  украсили  венком из астр, таинственно мерцавших, как
печальное созвездие. Чтобы украсить гроб, церковь,  придел,  все сады лишили
их убранства. Они  теперь  стояли  опустошенные  -  словно  зима, коснувшись
клумб, уничтожила всю их радость. Было раннее утро, когда Оттилию вынесли из
замка в открытом гробу,  и  всходившее солнце  еще раз  покрыло румянцем  ее
небесный лик. Провожающие теснились вокруг, никто не хотел оказаться впереди
или отстать,  каждый хотел  быть  подле нее,  каждый  хотел в последний  раз
насладиться ее присутствием. Мальчики, мужчины, женщины - никто не оставался
бесчувствен. Девочки были безутешны, всего больнее ощущая утрату.
     Нанни  не  было. Ее удержали  дома, вернее - скрыли  от  нее день и час
погребения. Ее сторожили в родительском  доме, в каморке, которая выходила в
сад. Однако,  услышав  колокольный  звон, она  мигом сообразила, что  сейчас
происходит,  а когда женщина, сторожившая ее, поддалась любопытству и  пошла
взглянуть на процессию,  она выбралась через окно в коридор и  оттуда, найдя
все двери запертыми, - на чердак.
     Процессия как раз двигалась через деревню по  чисто убранной, усыпанной
листьями  дороге. Внизу Нанни отчетливо увидела  свою  госпожу - отчетливее,
полнее, еще более  прекрасной,  чем  она  казалась тем, кто шел  за  гробом.
Неземная,  как бы паря над грядами облаков или над гребнями воля, она словно
кивнула  своей служанке, и та в полном смятении  покачнулась,  голова  у нее
закружилась, и Нанни полетела вниз.
     Толпа со страшным воплем расступилась во  все стороны. Среди толкотни и
сутолоки носильщикам  пришлось  поставить гроб наземь.  Девочка лежала почти
рядом; все  тело ее,  казалось,  было разбито.  Ее  подняли и  -  была ли то
случайность или  воля промысла - положили вплотную к телу покойной; чудилось
даже, что  сна  сама  последним  усилием  воли  хочет дотянуться до  любимой
госпожи. Но едва только ее дрожащие руки, ее слабеющие пальцы дотронулись до
платья  Оттилии,  до сложенных  на  груди  рук,  как девочка  вскочила,  вся
распрямилась,  обратила взор к небу, потом пала перед гробом  на колени  и в
благоговейном восторге устремила глаза на свою госпожу.
     Наконец она поднялась, словно охваченная вдохновением, и воскликнула  в
святом порыве радости:
     - Да, она мне  простила! То, чего ни один человек, чего я сама не могла
себе простить, мне бог прощает ее взглядом, ее  устами. Вот она опять  лежит
так тихо и  безмятежно,  но  ведь  вы видели, как она поднялась и,  протянув
руки, благословила меня, как она ласково на меня взглянула. Все вы  слышали,
вы все свидетели, как она  мне  сказала:  "Ты прощена!" Я  уже не стою среди
вас, как убийца: она меня простила, бог меня простил, и теперь никто меня не
попрекнет.
     Толпа   теснилась   кругом;  все  были  изумлены,  все  прислушивались,
осматривались по сторонам, и никто не мог сказать, как же быть дальше.
     -  Несите  же ее  с  миром!  -  сказала девочка.- Свое она  исполнила и
отстрадала, и больше ей нельзя жить среди нас.
     Гроб понесли дальше,  первой пошла  за  ним Нанни,  и  шествие достигло
церкви и придела.
     Здесь и поставили гроб Оттилии, поместив его в просторный дубовый ларь;
в головах стоял гробик  ребенка, в ногах  сундучок. Нашли и  женщину которая
должна была первое  время сторожить покойницу, безмятежно лежавшую под своим
стеклянным покровом. Но Нанни не хотела уступить эту обязанность другой; она
хотела  остаться  одна, без  всяк помощницы,  и ревностно присматривать за
лампадой, только что впервые зажженной. Она просила об этом с таким жаром, с
таким упорством, что ей  уступили,  лишь бы  предотвратить еще более тяжелое
душевное расстройство, которого можно было опасаться.
     Она  недолго оставалась  одна:  как  только  наступила ночь, как только
зыблющийся свет лампады, полностью вступив в  свои права, бросил более яркий
луч, отворилась  дверь,  и архитектор  вошел  в придел, стены которого  с их
благочестивой росписью предстали его глазам  в  этом мягком мерцании,  такие
старинные и таинственные, какими он их никогда не мог вообразить себе.
     Нанни сидела  сбоку от  гроба. Она сразу  узнала его и молча указала на
мертвую  госпожу, И  вот он  стал по другую  сторону гроба, полный юношеской
силы и красоты, весь уйдя в себя, неподвижный, сосредоточенный, опустив руки
и горестно  сжав ладони, склонив  голову над усопшей и  устремив на нее свой
взор.
     Однажды он уже стоял вот так перед Велизарием. Невольно он принял ту же
позу, и  как  естественна  была ока  и теперь! Ведь и здесь лежало  во прахе
нечто  бесценно благородное; если  тогда в  лице героя можно было оплакивать
безвозвратно утраченные  храбрость,  ум,  могущество,  высокое  положение  и
богатство, если тогда  оказались не только не  оцененными, но  отвергнутыми,
отринутыми  качества, столь  необходимые  в  решительные  минуты для  пользы
народа, для  пользы  монарха,  то  теперь  равнодушной  рукой  природы  были
уничтожены совсем иные скромные  добродетели, лишь недавно  взошедшие из  ее
плодоносных  глубин,  редкие,   прекрасные,  любви   достойные  добродетели,
благостное  влияние  которых  наш  скудный мир  воспринимает  с  радостью  и
наслаждением и об утрате которых всегда скорбит и тоскует.
     Юноша  молчал, молчала и девочка; когда же она  увидела,  что слезы  не
перестают  литься из  его  глаз  и  он, казалось, растворяется в безысходной
скорби, она заговорила  с ним,  и слова  ее были полны  такой  искренности и
силы, такой  благожелательной уверенности, что он,  изумленный  этой  плавно
льющейся  речью,  смог  опять  овладеть  собою,  и  его  прекрасная  подруга
представилась ему живой и деятельной, но уже в иной, более высокой сфере. Он
осушил свои  слезы, скорбь смягчилась;  коленопреклоненный, простился  он  с
Оттилией, потом сердечно пожал руку Нанни  и в ту же ночь ускакал, так  ни с
кем и не повидавшись.
     Лекарь, тайком от девушки, тоже провел эту ночь в церкви и утром, зайдя
навестить  Нанни, нашел ее  веселой  и  бодрой. Он ожидал  увидеть  признаки
душевного  расстройства, думал, что  ока  будет ему  рассказывать  о  ночных
беседах  с  Оттилией и  других подобных  явлениях; но  она держалась  вполне
естественно, была  спокойна  и  сохраняла  полную  ясность  сознания. Она  с
величайшей  точностью помнила  прошлое и  все обстоятельства  настоящего,  и
ничто в  ее  речах  не выходило за пределы правды и  действительности, кроме
случая во время погребения, рассказ о котором  она часто и  с большой охотой
повторяла: как Оттилия приподнялась, благословила, простила ее и этим навеки
ее успокоила.
     Оттилия лежала все такая же  прекрасная, напоминая скорее уснувшую, чем
усопшую, и это привлекло многих  посетителей. Жителям деревни и окрестностей
хотелось еще раз увидеть ее, и каждый охотно  выслушивал из уст самой  Нанни
се невероятную повесть: одни - чтобы посмеяться, большинство - чтобы  в  ней
усомниться, и лишь немногие - чтобы верить ей.
     Всякая   потребность,  в  действительном   удовлетворении  которой  нам
отказано, порождает  веру. Нанни,  разбившаяся на глазах  у всех, исцелилась
прикосновением к телу праведницы  - так почему же не допустить, что подобное
же  счастье  уготовано  здесь  и  для других? Любящие матери  стали, сначала
тайком, приносить сюда  своих детей, страдающих каким-нибудь  недугом,  и им
казалось, что в их здоровье наступает внезапное улучшение. Доверие  росло, и
под  конец  не было старого  и  слабого, который не искал бы  здесь для себя
облегчения  и утешения. Приток верующих  все возрастал,  и  вскоре  пришлось
запирать придел, а в небогослужебные часы - и церковь.
     Эдуард не решался посетить покойницу. Жизнь его тянулась день  за днем,
слезы, казалось,  иссякли у него,  он  больше не  способен был и