да нож, чтобы страх свой уничтожить.
А не знает, что сам он сильнее любого зверя и крепче железа меча.
   - Неужто?
   - Сам гляди вокруг.
   - Ты поселяешь сомнения в душе, лишаешь опоры.
   - Вручаю крепкий посох, чтобы привел тебя к истине.  Сомневайся  -  и
будешь идти, иди - и достигнешь цели. Ничего не видит тот,  кто  думает,
коль родился, значит, ждет его только смерть. Может еще родиться в  ином
мире света и радости.
   - Каждый? - удивился Никодим.
   - Не каждый муж и жена детей имеют.
   - А дети мои? - спросил Никодим. - Никогда... никогда не увидеть  мне
их?
   - А не с ними ли ты говоришь, когда просыпаешься утром, не о  них  ли
печешься, когда занят делами?.. Любовь твоя породила их,  любовью  твоею
они и живы.
   - Прав ты, прав, верю... - его лицо осветилось счастьем.  -  Но  хочу
предупредить тебя. Зло замышляется против тебя. Берегись!
   Иошуа посмотрел на взволнованного Никодима, а потом тихо спросил:
   - А способно ли зло убить твою любовь к детям, к жене твоей?
   - Нет, - Никодим покачал головой.
   - Зло бессильно... потому что смертно.
 
   ***
 
   Как только выдалось немного свободного времени, то есть малыш не  бо-
лел, хорошо кушал и сладко заснул, а жена пришла в отличное  настроение,
и был запас пеленок, тут же Елисей сказал Ларисе, что ему надо  съездить
к Миколюте, вернуть рукописи Фердинанда. Жена поморщилась, но благодушие
крепко владело ею, и она согласилась.
   Собственно, возвращение рукописи было только поводом.  Главное  -  он
хотел сказать Миколюте, что знает стукача, принявшего  столь  энергичное
участие в его судьбе. Конечно, были смутные колебания: стоит ли ворошить
былое, воскрешать прошлые мучения? Но быстро победила мысль, что  всякое
неведение и незнание гораздо хуже самой  горькой  и  некрасивой  правды.
Лучше знать, как устроена подлость, чем она питается, как  сколочены  ее
внутренности, как по  ее  вонючим  жилам  течет  зловонная  жижа  преда-
тельства.
   Дом Ильи Ефимовича пребывал все в том же затрапезном виде. Посеревшие
от пыли, давно не крашеные стены. Отощавший от тягот  перестройки  серый
кот, тусклыми зелеными глазами дико взирающий на белый свет из-под прор-
жавевшего остова допотопного "Запорожца", волнообразные стертые  ступени
лестницы, в которых ступни тонут, как в подушку.
   Илья Ефимович встретил его оживленно, радостно засуетился,  приглашая
в комнату. Потом огорченно заохал, запричитал, что вот, нет никакой воз-
можности напечатать ни строчки из рукописей Фердинанда.
   - Закон надо такой принять: умер писатель, пусть самый завалящий,  но
напечатайте хоть пару страничек... для родственников пусть.
   - Ну, это на машинке можно отпечатать, - предложил Елисей.
   - Вы не понимаете. У каждого текста - своя магия.  Рукой  напишешь  -
одно, на машинке надолбишь - другое. А уж совсем чудо, если типографский
станок да бумага хорошая. Автор, он и шрифтом полюбуется, и запах краски
сладострастно вдохнет. Культура это, батенька!  -  возвысил  голос  Илья
Ефимович. - Нет ее у нас, вот беда откуда! Умер, свалили в яму, напились
- и забыли. А следом пустыня придет. В древней Азии  разрушенные  войной
города пожирала пустыня. Может, пустыни на земле - это умершие без следа
цивилизации?
   - Следы бытовухи, - мрачно заявил Елисей. - Один и тот же вечный  сю-
жет. Представьте. Дядя укокошил папашу любимого племянника,  женился  на
мамаше. Племяш узнал случайно, мучался, пил. Потом при совместном распи-
тии прикончил дядю утюгом. Допил остатки, отключился и захлебнулся  бле-
вотиной. Соседи вызвали милицию. Те пришли: море крови - сказали:  быто-
вуха.
   Миколюта рассмеялся:
   - Шекспир, видно, не служил в милиции, наверное, поэтому дофантазиро-
вал эту историю до трагедии. Мне кажется, дружок, у вас слишком  тяжелая
жизнь.
   - А у кого она легкая?.. Видели кого-нибудь, кто сказал бы: живу лег-
ко, доволен зарплатой, работой, женой? Денно и нощно некто под  "крышей"
государевой воли убивает пап, племяшей, мальчиков - и хоть бы что.  Пят-
надцать тысяч в Афганистане, полтора миллиона "моджахедов" - убийцы око-
пались под кремлевской стеной. Трое - в августе путча. Убийцы  неизвест-
ны. Две тысячи там, двадцать - за соседней горой. Ничего, живем.  Может,
пора сказать: баста! Разобраться. А если трудновато сразу -  выпить  для
очищения горизонта мыслей.
   - Нет, - Миколюта покачал головой, - если ума не хватает,  живи,  как
природа положила: вкалывай, детей разводи, строчи романы... Глядишь,  на
вспаханном поле родится что путное, а над романом хоть кто-то слезу про-
ронит, придумает более толковое, может, кто и догадается о главном.
   - Предайся естественному отбору, - продолжил Елисей. - Плодись, хоро-
ни покойников... набальзамированная мумия - такое мерзкое зрелище,  даже
ужасное. Может, и рукописи похоронить надо? А что? Наступит второе  при-
шествие - все достойное, не сотлевшее, восстанет к жизни.
   - Ах, вы, скептики, лентяи, - засмеялся Миколюта. - Так все можно оп-
равдать. Есть анекдот. Провалились в слоновую могилу пессимист,  реалист
и оптимист. Пессимист говорит: давайте сидеть - все равно  умрем  сейчас
или потом. Реалист говорит: давайте ждать, сегодня или  завтра  притащат
слона хоронить, и нас достанут. А оптимист сказал: пусть пессимист вста-
нет у стенки, ему на плечи заберется реалист, я встану на реалиста,  вы-
лезу из могилы, найду веревку и потом всех достану. А почему  ты  должен
вылезти первым? - спросили его. А он отвечает: пессимист  угробит  любое
дело, реалист скажет, что за все надо платить и потребует  деньги.  А  я
вытащу вас в надежде, что вы меня поблагодарите.
   Илья Ефимович захихикал и пошел на кухню за чайником, который закипел
и яростно стал пыхтеть и брызгаться на плите. А когда вернулся, сказал:
   - А если серьезно, то есть такая мысль. Недавно  вычитал,  что  раком
человек заболевает, когда организм утрачивает способность уничтожать ра-
ковые клетки. Они, клетки рака, оказывается, постоянно возникают в орга-
низме по разным причинам. Но здоровый организм их обнаруживает и уничто-
жает. А больной, увы, не может, и рак поедает все и вся. Вот и в общест-
ве есть субстанция некая. Действует она супротив злодейства. Может,  со-
вестью ее назвать надо, может, культурой. Злодейство она в человеке выг-
рызает. Что-то вроде санитара.
   - Санитара леса? - спросил Елисей, вспомнив  Валерку,  его  довольное
лицо, когда Елисей сравнил его с навозной мухой.
   - Не знаю, может, и так, - сказал Илья Ефимович. - Наш друг,  царство
ему небесное, Фердинанд, сам очистился и других пытался  как-то  освобо-
дить, избавить от мерзости. От того и писал, тюкал странички на машинке.
Дойдет ли его лекарство до кого-нибудь? - Илья Ефимович вздохнул.
   - Я недавно узнал, - сказал Елисей, решив именно сейчас выложить  все
про Есипова, - что вы сидели, и знаю, кто все сработал.
   - Кто? - запнувшись, спросил Илья Ефимович.
   - Некто Есипов.
   - А я знаю, - тихо и спокойно проговорил Миколюта. - Впрочем, как  вы
с ним пересеклись?
   - Учился с ним когда-то давно. Он и мне напакостил.
   Илья Ефимович замолчал и, казалось,  вдавился  в  кресло.  Его  плечи
вдруг согнулись, а пальцы вцепились в подлокотники,  словно  он  пытался
выкарабкаться из трясины.
   - Был дружок школьный, все детство с ним, - лицо Миколюты посветлело.
- Самая дорогая фамилия - Есипов. Сколько  жизнь  пакости  произвела  на
свет, а дружба мальчишек все покроет. Только кликни память - этакий нос-
тальгический букет доставит. Он с войны полуживой вернулся. Сынишку  на-
родил, а сам еще при Хрущеве помер. Валерка рос, отца напоминал мне. Вот
и был мне, как свой, может, за сына, а может, за друга.
   Руки Ильи Ефимовича задрожали, он молча вскочил, быстро открыл буфет,
достал четвертинку водки, налил немного в стакан и одним глотком  выпил.
Потом плеснул в другой стакан и подал Елисею.
   - Выпейте. Был бы пистолет под рукой, может, давно бы застрелился.  А
так - пятьдесят грамм , глядишь, второе тысячелетие доломаю. Может,  ко-
нец света увижу.
   Миколюта плюхнулся в кресло, откинул голову на спинку и долго сидел с
закрытыми глазами. Его страшно бледное лицо постепенно размягчалось. На-
конец он открыл глаза и посмотрел на Елисея:
   - Представляете, я и на следствии с ним не раз встречался. Он, следо-
ватель и он, веселые, смеются. А Валерка еще учит меня,  как  надо  себя
вести, растолковывает мне, какой я дурак: все уже давно колются,  оказы-
вают помощь следствию... Он как две капли воды с моим дружком! -  потря-
сенно выпалил Илья Ефимович. - Представляете? Меня тогда  мысль  мучила:
что в нем все-таки такое изменилось, где порча? Я бы его под микроскопом
всю жизнь рассматривал бы, лишь разгадать его секрет...  Да  нет  такого
микроскопа. Все говорят: где душа человека? А я  мучаюсь  вопросом:  где
подлость его? Куда она спряталась, где ухмыляется? Чтобы ее оттуда выко-
вырять гвоздиком да растоптать, подлюку!
   - Он же вас и оболгал потом, выставил предателем, - сказал Елисей.
   - Ну, вы все знаете, - изумился Илья Ефимович. - Да  и  что  в  нашей
жизни может быть тайного?
   - А вам не хотелось его убить?
   - О, это были сладостные минуты: представить расправу  над  ним.  Для
развлечения я часто размышлял, как я с ним покончу... Что-то вроде  игры
себе выдумал. А потом плюнул. Даже нашел пользу  в  его  пакостной  дея-
тельности, - Илья Ефимович покачал головой. - Когда меня из жертвы прев-
ратили в злодея, даже вокруг меня все  изменилось.  Увидел  настоящее  в
своих бывших друзьях.. Многие из них оказались мерзопакостными  людишка-
ми. Что-то на уровне кухонных тараканов. Понимаете? -  Илья  Ефимович  с
сильным сомнением глянул на Елисея. - Они себя совестью нации  почитали,
"узники совести". Надо же выдумать. А может ли совестливый человек  дру-
гого топтать ногами, пусть даже трижды достойного такого  отношения?  Не
может, совесть не должна позволить. Если есть, конечно. А как меня  топ-
тали! Ха-ха. Я ж безвреден был. Надо мной можно было поизмываться,  плю-
нуть в меня. На государство-то особенно не поплюешь.  Быстро  по  мордам
схлопочешь. Им даже в голову мыслишка не закрадывалась, что  гэбэ  своих
стукачей никогда не поставит под удар, не даст в расход. В общем,  поиз-
мывались чистоплюи поганые... Мелкие людишки. Сейчас вопят, что это  они
готовили крах тоталитаризма. Пошлые  дураки.  Мы  все  ненавидели  госу-
дарство. В меру ума нашего эта ненависть принимает те  или  иные  формы,
подчас безобразные. Наша ненависть и разрушает государство, если  в  нем
есть слабина. Впрочем, это и есть главная слабина  -  ненависть.  Вот  и
все. Сможем ли, хватит ли у нас сил и ума полюбить страну, чтобы создать
что-то приличное? Вот в чем вопрос.
   - А как ваш подельник в Париже? - спросил Елисей
   - Ну, - грустно кивнул головой Миколюта. - Кажется, вы  действительно
все знаете. И не удивительно. Дерьмо всегда на виду. Попробуй вот  тайну
бытия раскрыть, тайну красоты мира, совершенства. Это слабо. А  разгады-
вать наши подлянки, все равно, что расписывать  кроссворд  для  дураков.
Ну-ка, их трех букв, первая "г", лежит на солнышке, зеленый и  лоснится?
Гад! - шумно воскликнул Илья Ефимович, подскочив в кресле. - А вы  знае-
те, даже небольшой рассказец накропал. Вот вы его и почитайте, если  лю-
бопытствует.
   Илья Ефимович долго копошился у книжной полки, тасуя потертые папки с
обтрепанными завязками или без оных. Наконец  вытащил  из  одной  тонкую
стопку листков и протянул Елисею. Первое, что бросилось ему  в  глаза  -
название рукописи "Настигнутые коммунизмом".
 
   ***
 
   В октябре восьмидесятого года Маркова Вадима Андреевича впервые посе-
тила холодная жуть от, по сути, бредовой мысли, что ученые  смогут  соз-
дать аппараты, которые в состоянии  будут  продлевать  до  бесконечности
жизнь человеческого тела. Эта мысль потрясла его на бульваре Чистых пру-
дов, напротив выхода из дома издательства "Московский рабочий". Охвачен-
ный мерзким холодным ознобом страха, он даже стал серьезно анализировать
шансы современной науки. Искусственная почка, там, стимуляция  сердечной
деятельности, даже искусственное сердце. Ведь это все - ерунда. Уже сде-
лано. Еще подработают, усовершенствуют там-сям. Ну, громоздко  получится
для начала, плевать им. Хоть с маленький дом размером. Для одного-то че-
ловека вполне могут состряпать...
   Убитый этими рассуждениями, Вадим Андреевич уже совсем  бесчувственно
продолжал переставлять ноги в направлении метро, не замечая, что шлепает
по лужам и ботинки катастрофически намокают. Перед глазами маячило расп-
лывшееся от нездоровья лицо с щелками глаз, потерявших человеческий  ра-
зум, накрытых неукротимо разросшимися бровями. Само тело  полуутонуло  в
аппараты, сплетение трубок,  по  которым  медленно  протекал  старческий
гной. Вадим Андреевич даже представил, как для телесъемок старательно, с
гениальной изобретательностью вся эта техника  драпируется,  маскируется
деревянными панелями под карельскую березу, дорогим тяжелым  материалом,
бархатными складками спадающим вниз. Воткнут на переднем плане какую-ни-
будь блестящую штуковину, да еще поставят вазу с цветами - живое  совер-
шенство рядом с живущим трупом. Труп будет шевелить синюшными губами,  а
звук даст тоже аппарат.
   Это будет длиться вечно!.. Горькая тошнота подступила к горлу, и  тут
же осветила мрак мысль: да черта с два когда-нибудь машины достигнут со-
вершенства, с которым миллиарды невидимых клеток  холят  и  лелеют  чудо
жизни, чудо тепла, красоты души... Сдохнет страшный труп!
   Тяжкая пелена спала с глаз, Вадим Андреевич почувствовал, как  холод-
ная чистота осеннего воздуха наполняет легкие и бодрящая свежесть  зажи-
гает кровь в щеках, тут же увидел свои заляпанные грязью мокрые ботинки.
Вспомнил виноватое лицо редакторши, которая, не глядя в глаза,  мямлила,
что, вот, нет сейчас пока работы, разобрали рукописи. И сюда  добрались,
дотянулись погаными руками, душат, последнего заработка лишают, скоты...
Доживу ли, хватит ли сил дотянуть до дня, когда бровастый труп уронят  в
червивую землю у кремлевской стены?
   Вадим Андреевич глубоко вздохнул, ощутил, как тукнулось в груди серд-
це, прогоняя по жилам теплую кровь, и усмехнулся: надо шагать, надо  ис-
кать, толкаться в двери. Хорошо еще, встретился на лестнице издательства
старый знакомый по издательским коридорам, редактор занюханной заводской
многотиражки, как он ее кличет "Вперед - в могилу". Знакомец, смоля  не-
торопливо сигарету, грустно щурясь в дым, сообщил, что редактор многоти-
ражки автодорожного института ищет сотрудника.
   У входа в метро Вадим Андреевич дождался пока освободится  телефонная
будка, бросил в прорезь монетку и, набрав номер, услышал энергичный  го-
лос, который договаривал обрывок фразы и затем четко  и  бодро  произнес
название многотиражки.
   Через полчаса Марков очутился перед огромным бастионом  институтского
корпуса. В груди противно похолодело от тяжести и громоздкости  сталинс-
кого стиля, которым архитекторы старались пропитать каждую линию, каждое
окно, слоноподобные колонны у главного входа.
   Огромные, на два этажа блоки дверей нехотя расступились, и Вадим Анд-
реевич очутился в толчее худых подвижных мальчишек и девчонок с  сумками
и портфелями. Пройдя по скрипящему обшарпанному паркету бесконечные  ко-
ридоры, он добрался в полутемный тупик и уткнулся  в  дверь  с  почтовым
ящиком, надпись на котором предлагала опускать в него материалы для  га-
зеты. Дверь скрипнула, открывая узкий темный коридор,  за  ним  -  яркое
пятно окна. В комнате сидела и тюкала по клавишам пишущей машинки черно-
волосая девушка, в углу за обшарпанным канцелярским столом сидел пижон с
худым насмешливым лицом и копной взбитых на сторону выцветших ржавых во-
лос. Перегнувшись через стол, пижон сбросил на пол  с  обтертого  кресла
ворох бумаг. В раздавленную серую низину этого кресла и плюхнулся  Вадим
Андреевич, заметив, что ирония  в  лице  пижона  усилилась,  просквозила
улыбкой тонких губ. Наверное, смешно было пижону смотреть на  старика  в
поношенной одежде с дряхлым портфельчиком и прочими  прелестями  нищеты,
усталости и безнадежности.
   Вадим Андреевич тихо мямлил, представляя свои литературные качества и
претензии на пост литсотрудника многотиражки, а в конце упавшим  голосом
добавил:
   - Но есть одно "но"... пятно в биографии.
   - В химчистку ее! - выпалил звонко редактор, Сергей  Коваль,  как  он
представился. Машинистка сдавленно хихикнула, продолжая печатать.
   - Сидел я , - подавленно добавил Марков. - Я тот самый Марков.
   - Это первый секретарь союза писателей?.. Ну, конечно, как я  не  уз-
нал, - Сергей широко заулыбался, распахивая руки,  как  для  объятий.  -
Точно, припоминаю, вы же из Сибири?
   Марков тоже улыбнулся, понимая насмешливое настроение редактора.
   - Нет, я туда попал другой дорогой, - сказал Вадим Андреевич,  -  мо-
жет, припомните громкий процесс в конце шестидесятых?
   - Вадим Андреевич, припоминаю, - проговорил Коваль, улыбка с его лица
исчезла, он встал, подошел к сидящему Маркову и сжал его руку. - Извини-
те, что похохмил. Очень уж вы грустный пришли. Вам гордиться надо. Да  я
бы того Маркова никогда бы не взял в газету, а вас - обязательно. Что  ж
вы такого написали, что эта  махина  железная,  государство,  шестеренки
свои ржавые раскрутила да на вас наехала? Я тут  сколько  лет  корплю  с
этой газетенкой - никто и не заметил, даже не  почесались...  Хотя  нет,
был однажды всплеск. На первое апреля решил пошутить. Написал, что  пер-
вого апреля наконец нашли страну дураков и поле чудес. В райком таскали.
Все начальство чесоткой перестрадало. С тех пор у нас общественная  ред-
коллегия. А главным редактором дружка своего оформил с  кафедры  филосо-
фии. Вы его еще увидите.
   Он тут же велел машинистке заканчивать и отправляться домой, а  когда
она с озаренным радостью юным и свежим лицом вышла,  походил  по  тесной
комнатке с омраченным видом и сказал:
   - Я и сам когда-то чуть не загремел на отсидку. Господа-товарищи  по-
забавились со мной. Но, видно, ограничились легким испугом.  Кстати,  за
Мандельштама. Коваль, сгорбившись, навалился руками на стол,  исподлобья
глянул мрачно на что-то одному ему доступное и, по-актерски играя  голо-
сом, заговорил:
   Мы живем, под собой не чуя страны,
   Наши речи за десять шагов не слышны,
   А где хватит на полразговорца, -
   Там припомнят кремлевского горца...
   Закончив читать, Коваль встряхнулся, сбрасывая с лица мрачную  грима-
су, потом озабоченно вздохнул:
   - Вот незадача. Думал, возьму молодого парня, будет  кого  в  магазин
послать, - он засмеялся. - А теперь мне придется бегать. Вы посидите,  я
на полчаса. Придет наш философ: щеки - кровь с молоком, в прорубь  зимой
ныряет, на башке такая седая щетина. Узнаете. Пусть посидит. Поболтайте.
А я за огненной водой сгоняю.
   Оставшись один, Вадим Андреевич огляделся. Ощущение  загнанности  ис-
чезло, и он с любопытством смотрел  на  причудливо  раскрашенные  яркими
пятнами стены редакции, плакаты, принесенные, видимо, иностранными  сту-
дентами: на них и намека не было на занудливый соцреализм - сплошной ха-
ос полуабстрактных рож и разорванных, перекошенных иноязычных  фраз.  Во
всем - дух беззаботной, дерзкой и смешной юности.
   Когда Марков немного заскучал и  все  сильнее  накатывало  утомление,
скрипнула входная дверь, в коридорчике послышались шаги,  и  в  комнатке
очутился плотный с мощной грудью  мужчина  в  добротном  темно-сиреневом
костюме. Пиджак на груди вольно распахнулся, узел галстука небрежно  от-
тянут, чтобы не давил крепкую красную шею. Увидев короткие седые волосы,
заглаженные вправо, Марков догадался, что это тот самый философ, о кото-
ром говорил Сергей.
   Валерий Иванович, как звали философа, поудобнее развалился в кресле у
стены, с небрежным изяществом держал сигарету, попыхивая дымом, нетороп-
лив