Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
л: "Моn cher ami, if vous
encore trop jeune ("Дорогой друг, по юности своей") вы никак не научитесь
слушать себя, и ваш papa напрасно тратил на меня свои деньги".
Но все - за барьер! Вчера из графа вылетело признание, которое дороже
проигрыша...
(Кстати, не забыть сказать Архипу, чтобы договорился о продаже Гнилого
Зауголья, пока лежит снег. Провернем сделку, снег растает, и господин
Поклюев обнаружит, что вместо заливного луга приобрел болото с незабудками,
но - "вы так просили меня продать вам именно эту гипотенузу...").
Следует о графе рассказать, как я себе его представлял. Иначе, боюсь,
непонятным станет мое и его поведение. Выпады наши непонятными рискуют
оказаться, поскольку все наше взаимное общение уж очень походило на этакое
полуучебное, полубоевое фехтование. Выпад - укол - выпад - укол. Ну, и так
далее, как в учебном поединке.
...Написал и - засомневался: а в учебном ли?..
Мой батюшка давно поддерживал с ним приятельские отношения. Не скажу, что
дружеские - оба были хорошими ежами, - но вполне искренними и даже теплыми
отношения выглядели. И не только потому, что имениями они соседствовали,
нет. Служили в одном полку когда-то и были ранены в одном сражении. Под
Бородином они были ранены. Оба - тяжело, и оба в полдень.
А мне граф с детства казался представителем совсем иных времен. Времен
Екатерины Великой, с ее совершенно особым двором, знаменитыми полководцами,
отчаянными рубаками, фаворитами, куртизанами и прочее, и прочее, и прочее.
Батюшка почему-то не казался, а он казался. Настолько, что я порою видел его
в туфлях на высоких красных каблуках, как носили щеголи во времена Матушки
Екатерины. Разумеется, то всего лишь моим видением было, поскольку граф
одевался всегда в полном соответствии с модой вполне современной, но не в
том суть.
Насколько мне было известно как из светских сплетен, так и из домашних
разговоров, графу не очень-то везло в личной жизни. Первая супруга его
померла при родах, так и не сумев разродиться, он долго горевал, не мог ее
забыть, поэтому вторично женился поздно, а ребенок родился еще позднее.
Один-единственный, крещенный Аничкой. Мой отец тоже женился уже в возрасте,
я - тоже единственный ребенок, но я оказался даром упорной и светлой
надежды, а графинюшка Аничка - утешительным подарком отчаяния.
Весьма возможно, что граф и невзлюбил-то меня именно вследствие
нежданного каприза судьбы. Насмешливо именовал petit-maоtre ("щеголь, франт,
вертопрах"), причем прилюдно (весьма был откровенен и чудовищно гордился
своей откровенностью), смотрел поверх головы, и я всегда подозревал, что
причиной этому служила некая воспаленная ревность, что ли. Ну сами посудите:
у старого приятеля-сослуживца - сын, продолжение рода, а у него, графа, -
дочь, знаменующая конец его древней и весьма известной истории нашей
фамилии. Чувство вполне понятное и вполне объяснимое, почему я и не называю
даже имени его, не говоря уж о фамилии, которая самой судьбою обречена была
кануть в Лету...
Да, так о графском откровении. Вдруг - задумчиво этак, будто в
растопыренных картах вычитал:
- Утром, господа, мы с графинюшкой на три дня отъезжаем к Шелгуновым.
Votre invitation ("приглашение"). Так сказать, гран-суаре старых друзей. Я
сказал - "старых"? Иногда во мне прорывается что-то искреннее, как первый
заморозок. Мечу абцуг (по две карты одновременно), как и условились.
"А ваша очаровательная дочь Аннет?" - хотел спросить я, но не спросил и
правильно сделал.
В Корпусе что-то толковали об огромном значении великого молчания не
менее великих полководцев. За меня спросил этот хлыщ Засядский:
- А ваша очаровательная Аннет?
В доброй мужской компании всегда сыщется дурак. Надо только вовремя
промолчать и сделать вид. Я промолчал и вид сделал, и Хлыщ спросил то, что
желательно было узнать мне. Спросил, спотыкаясь на каждой букве, как пьяный
отставной полковник в гололедицу. Но граф (как Хлыщ произносит титул
всего-то из четырех звуков? Кажется, "хгьяфь", если не еще музыкальнее...)
понял. И, глядя в карты, проворчал:
- У нас то ли краснуха, то ли белуха. Словом, какое-то разноцветное
заболевание.
"Аннет дома, дома, дома!.." - стучало мое сердце, и я от столь обещающей
новости загнул не тот угол...
(Сбоку - приписка: Не забыть сказать Архипу о Гнилом Зауголье...)
Итак, этим утром, выпив для аромату бокал густого, как июльская ночь,
старого портвейну... не люблю, но иногда приходится... велел подседлать Лулу
- почему-то я чувствую себя увереннее, когда скачу на незваные свидания
именно на ней: из трех три, господа, из трех - три!.. - и помчался к дорогим
соседям.
Необходимо было увидеть графский выезд. Граф себе на уме, а не мне, не
вам и уж тем паче не партнерам в ланд-скнехт. Стоял в кустах, сидя в седле,
- то ли русский язык допускает такой оборот, то ли это перевод с тех языков,
ко-торыми меня нафаршировали в детстве, не знаю, но потом-ки разберутся.
Лулу молчала, а я, признаться, мерз, как кот на ветру.
...Кстати, для потомков. Официально я холост и бездетен, но цыганка в
таборе под Кишиневом нагадала мне сына, а ведь никто из нее этого
пророчества червонцем не тянул. Так вот, для предсказанного цыганкой
наследника: у тебя уже есть по крайней мере один братец, который мне
известен. Младше меня, его родителя, на четырнадцать лет. Естественно, Иван:
манера называть бастардов Иванами придумана не нами, но логика в этом есть,
поскольку им совершенно незачем помнить о родстве своем. Этакий здоровенный
бутуз, весь в маму Лушу. Батюшка мой выдал ее за своего камердинера Матвея,
дав в приданое куда больше того, что способно отшибить удивление, каким же
это образом первенец умудрился родиться на шестом месяце после первой
брачной ночи. Не забудь о нем, сын. Наша кровь, олексинская...
А тут и графский поезд промелькнул. Bonne route ("счастливого пути"),
графинчики!.. И я помчал застоявшуюся Лулу в старый барский дом...
Любопытно все же, почему нас тянет именно к этой юбке, а не, скажем, к
соседней, облегающей куда более прелестные формы? Мистика, господа, мистика
и судьба в паре, дружно задыхаясь, влачат нашу русско-татаро-монгольскую
кибитку по бездорожью юдоли мирской...
Помнится, наш полковой враль и философ Мишка Некудыкин как-то
рассказывал, что в детстве за шалости был сослан "к тетке в глушь, в
Саратов". Старой одинокой карге, скупой, как дочь Шейлока: Мишка уверял, что
она выдавала ему ровно одно яблоко на день, обладая тридцатидесятинным
садом... Тут, разумеется, Мишка minimum десятикратно загнул, что всегда
являлось свойством натуры его. Да, так в теткином саду он, что вполне
естественно, рвал те же самые яблоки, сколько душа требовала, прямо с
деревьев, надкусывал, бросал в поисках более сладкого и однажды был
застигнут за этим научным опытом. Тетка вопила, до розог дело, правда, не
дошло, но Мишку заточили в кладовку. Он там орал и требовал свободы согласно
Высочайшему Уложению о правах российского дворянства, но услышан не был.
Тогда - шустрый малый, прямо-таки enfant terrible ("ужасный ребенок"), надо
признать, - от обиды и томления души он разобрал перегородку, в поисках
свободы проник в соседнее помещение, где и обнаружил целый склад
многолетнего, выдержанного, как доброе вино, полузасохшего варенья.
"Полагаете, господа, что я утолил свою страсть к сладкому? Ошибаетесь, я
утолил жажду мщения. Я вскрывал банку за банкой, пробовал и отставлял в
сторону в поисках иных вкусовых ощущений. К вечеру со мной приключился жар,
что меня спасло от всех видов наказаний, а заодно и вызволило из ссылки.
Пробуйте, господа, всегда пробуйте, при малейшей возможности пробуйте!..
Старость наступает только тогда, когда вам уже не хочется ничего
пробовать..."
* * *
Так, может быть, мы просто пробуем, надкусывая яблочки в поисках наиболее
вкусного?..
Однако данное рассуждение к Аннет совершенно не относится: груша яблоку
не товарищ, особенно в юную пору. Вам ведь и в голову не придет незрелую
грушу пробовать: зубы сломаете, настолько тверда она и как бы чересчур уж
своеобычна. А зеленое яблочко - да с полным удовольствием! Ну кислятина, ну
скулы сведет, ну оскомину набьете, только на Руси рвали яблочную зелень,
рвут и рвать будут всегда, пока сама Русь стоит. Что-то есть в этих
зеленухах, русской душе необходимое прямо позарез...
Так вот, Аннет была скорее грушею, требующей для гурмана полузимней
выдержки в домашних стружках. Но жило в ней что-то языческое, что-то от яри
дохристианской, что ли. Словом, зацепился гусар усом, лихо закрученным, как
говаривали в нашем лейб-гвардии конно-егерском полку. Зацепиться-то
зацепился, а получил афронт. Да еще публично. На Рождественском балу у
губернатора, когда на нас, молодых да при усищах, высыпали разом все
отдохнувшие после экипажей девицы. И Аннет, коей я, как сосед, был
своевременно представлен и с коей премило перемигивался, направляется прямо
ко мне. Улыбаясь на все зубки и задорно задрав носик. Я, естественно, низко
раскланиваюсь в радости, что отмечен первым, она, естественно, приседает в
глубоком реверансе, демонстрируя не столько прелести свои, сколько носик, на
кончике которого приклеена порядочная мушка цвета перезрелой вишни.
"Поздравляю, - с ехидством этаким шипит мой не в меру полноватый цивильный
сосед. - С носом вас, поручик, по всем статьям, с большим носом!.." Я не
желаю верить, но мушка исчезает уже перед вторым поклоном, как будто ее и
вовсе не было на кончике милого носика. Опять не желаю верить, иду на
абордаж перед контрдансом с нижайшей просьбой пожаловать мне мазурку. "Ах,
ах, поручик, какая жалость, но у меня расписаны все танцы! Рекомендую, пока
не поздно, обратиться к Лизель..." А Лизель - дылда на пять пудов уже в
шестнадцать лет.
...Драгоценный потомок мой! Сын ли, внук ли - мне неведомо, да и не суть
это. Чтобы ты не бегал к бабушкам за разъяснениями, я сам растолкую, в чем
тут загвоздка, если в ваше время моды решительно переменились. А суть в том,
что в наши времена мушка на левой щечке обозначала "горячность страсти", меж
бровей - "соединение симпатий", посреди лба - "люблю безумно, твоя, твоя,
твоя!", а вот на кончике носа - "отказ". Полный афронт. И милые дамы наших
дней несли свои мушиные знаки прямо к "предмету", демонстрировали их и тут
же ловко смахивали. И далее следовали как ни в чем не бывало.
Ну что на это сказать? Напился я от полноты оскорбленных чувств и, зыбко
помнится, орал в каком-то трактире, что-де все одно моею будешь. А на
следующий же день, еще не проспавшись толком, разлетаюсь к графинчикам,
вхожу в особняк, румяный с мороза и довольный собой. "Поручик Олексин.
Доложи немедля". А мне: "Принимать не приказано". "Как?!. Ты глаза протри, я
же сосед любезный. Бригадира, графского приятеля, сын единственный!.." А
мне: "Приказано сказать, что их сиятельств навсегда нет дома".
Полный афронт. Поворотил я молча и как бы в некоем трансе румяным
дураком. Вскочил в седло и помчал, помчал...
(Сбоку - приписка: Смотреть следует в начало и далее - подряд. Так уж
получилось...)
Что мщению моему помогло? Карты. Граф был азартен до трясучки, а мне,
когда надо, всегда не та карта шла, и поэтому за зеленым сукном он меня
терпел. И я его терпел, поскольку твердо решил не оставаться в дураках. И
заранее сунул несколько ассигнаций прислуге. Толстой, жадной, а главное -
глухой, как тетерев, когда обстоятельства глухоты требовали.
- Аннет, как перед Богом - ты навещала меня, когда я в горячке свалился?
Она улыбнулась... Ах, как она улыбнулась, господа, как улыбнулась!
Засветилось все вдруг окрест. Даже, по-моему, лес зимний и тот листвою
зашумел... Да, улыбнулась таким именно манером, на одну пуговку расстегнула
на груди пеньюар цвета зари майской, потянула за цепочку и показала мне мой
же, ей подаренный золотой, к которому уж и ушко припаяно было...
О милых дамах - либо хорошо, либо ничего. Было краткое: "Ах!..", и дева
сомлела. Потом, правда, разомлела, но я вовремя дал тягу.
Ну и для чего я это записал? Да того ради хвастовства, что в дураках нас,
Олексиных, пытаться оставить - себе дороже, господа. Себе дороже!..
(Сбоку приписано другими чернилами: Судьбы человеков записаны в Книге
Судеб. И моя - не исключение.)
Марса, 12-го дня
Думал, что дал тягу, но тяга-то как раз и осталась. И какая!.. Еле сутки
выдержал, зубами скрипел, о дверь лбом бился, хотел уж просить, чтоб заперли
меня. Ночь не спал, а с рассветом помчался в одном шелковом бешмете. И Лулу
несла меня, как в атаку...
Признаться вам, что был на вершине блаженства? Ах, господа, господа,
насколько бедным и пошлым оказывается язык наш, когда так хочется быть
искренним безмерно! Сказать - "я люблю"? Мало, мало и еще раз мало! Я
потерял и нашел себя одновременно, а это ли не состояние полного счастья?
Это ли не познание, что в объекте любви вашей вы неожиданно обнаруживаете
всех безмерно любимых вами женщин сразу? Вы открываете в ней и хрустальный
родник страсти вашей, и нежность сестры, и великую заботу матери. Троица
ваших самых главных, самых затаенных и вечных женских идеалов вдруг
обнаруживается вами в одной, одной-единственной, для вас созданной Богом
отраде. Вы нашли! Вы готовы орать на весь мир, что идеал - тот, смутный,
совершенный идеал женщины, заложенный с детства маменькой, сестрами, няней,
- найден вами, ответил вам любовью, нежностью, пронзительным пониманием и
заботой и глядит на вас счастливейшими, полными слез глазами, потому что вы
тоже вдруг оказываетесь идеалом. Ее идеалом. Со всеми вашими лошадьми,
пистолетами Лепажа, охотой с борзыми, бокалами вина, трубками, картами и
храпом по ночам...
- Fidelis et fortis отныне девиз твой, мой рыцарь. Fidelis et fortis - на
всю нашу жизнь.
- Верный и смелый. На всю жизнь запомнил.
...Верный и смелый, fidelis et fortis. И вы запомните, потомки мои. На
всю жизнь запомните!
- Душа моя, ты мог простудиться. Ты же совсем недавно горячку перенес, а
прискакал - в одном бешмете...
- К тебе я скакал. Ты - сила моя и здоровье мое. Ты, Аничка моя, жена
моя, счастье мое...
Слеза с усов свалилась и чернила размазала. Ей-Богу. Четыре раза под
дуэльными стволами стоял, а такого волнения не чувствовал. Кажется, я начал
жить, господа. Не бессмысленно существовать, а считать минуты до свидания с
тобой, любовь моя...
- Сколько ты не был на службе, душа моя?
- Девять ден сверх отпущенного. Не беспокойся, ангел мой, я рапорт
напишу, что заболел, и не солгу в нем ни на полслова. Я ведь и вправду
заболел. Радугой твоей заболел. Краснухой, белухой, зеленухой - что там еще
в твоей палитре?..
- Отец не даст нам свидания и рассвирепеет еще больше, если ты станешь
его просить. Расстанемся на месяц, душа моя, хоть и слезами горючими
обливается сейчас мое сердце. Я все расскажу маменьке, она поймет и объяснит
отцу. А тут приедешь ты и...
Я спорил горячо, я умолял ее, я заклинал ее нашей любовью, я находил
неотразимые аргументы, но все было тщетно.
- Докажи свой девиз, мой рыцарь. Докажи свой девиз.
И она права, господа, права. Граф должен откричаться, отплеваться и
отрыкаться пред первым появленьем жениха...
Марса, 22-го дня
- Эскадрон, слушай команду!..
Опять я на плацу. Прислали неумех из деревень, пять лет им вдалбливали
уставы и наставления, армейский порядок и команды, но для того, чтобы
сделать из них конных егерей, еще лет пять понадобится, никак не меньше. Два
года их грамоте учили, как положено, по четыре часа в день. Нужное дело,
очень нужное, однако мне, эскадронному, от этого не легче.
- Подтянуть стремена всем, кроме головного!.. Учебной рысью... ма-арш!..
Нас тоже в Корпусе гоняли. Так гоняли, как солдатикам и не снилось.
Ночные тревоги - два-три раза в месяц, и всегда в разные дни недели, чтобы
мы не вычислили их заранее. А спать давали мало: летом - шесть часов, зимой
- на полтора часа больше. И только разоспишься, бывало, вдруг - рев:
- Тревога!..
Вскакиваем, спросонья лбами стукаясь. Кое-как мундир напялишь и -
бегом-бегом! - в строй. Лошадей по ночам не будили: их, видите ли, командиру
жалко было, а нас, мальчишек, - нисколечки.
- Пеший по-конному! С места, рысью... ма-арш!..
Старший воспитатель наш капитан Пидгорный и впрямь на учебной рыси
трясется в привычном седле, а мы грохочем ботфортами по мерзлой земле. Одной
правой рукой отмахиваясь, поскольку левой приходится палаш придерживать,
чтобы он в сонных ногах не запутался. Только приноровишься...
- Эскадрон, слушай команду! Учебным галопом!..
Это значит - вприпрыжку. Скачем вприпрыжку: мы же не дети дворянские, не
люди даже. Мы - лошади...
И скачем, как лошади. Пот - градом. Я однажды не выдержал да и заржал,
вдруг жеребцом себя ощутив. Двое суток карцера - на хлеб да воду.
Доржался...
Вот тогда и решили мы наиболее злостному мучителю нашему капитану
Пидгорному отмстить. Обидно нам стало: он-то - верхом на коне, а мы - на
своих двоих. Он, когда дежурил, в отдельной комнате флигеля ночевал.
Отмучает нас месяц, потом на неделю к семье на отдых отъезжает, а на его
место - другой, потом - третий, но эти как-то почеловечнее были. Отдыхать во
время скачек наших безумных дозволяли, а шутки смехом даже приветствовали:
- Молодцы, кадеты! Не унывать!..
Капитан Пидгорный совсем из другого теста испечен был. За что и
поплатился.
...Впрочем, кто больше поплатился, признать весьма за-труднительно.
Весьма...
Денщиком у мучителя нашего капитана Пидгорного старый унтер служил,
большой любитель выпить. Задумав месть мучителю нашему, мы с того начали,
что раздобыли дегтю, развели его скипидаром пожиже и в складчину купили штоф
особо забористой водки. Сургуч отбили, пробку аккуратно вытащили и добавили
туда маку, из булок его наковыряв. Нам на ужин булки с маком давали, чтобы
мы засыпали покрепче да поскорее и снов, вредных для возраста нашего, не
смотрели по ночам. Да, добавили в штоф маку, заткнули пробкой и снова залили
сургучом. Настояли несколько дней, а потом преподнесли унтеру, для того
якобы, чтобы он глаза на наши карточные игры прикрыл. Он глаза прикрыть
обещал, мы в разведку Андрюшу Корнева отправили - ловкий да проворный
мальчик был, насмерть разбился, неудачно из седла вылетев на препятствии
вскорости после этого, - и Андрюша доложил, что унтер штоф тот до конца
опростал да и свалился в храпе сотрясающем.
Вот тогда и настал наш час. Меня в диверсию ту не включили, слишком уж
громоздким посчитав, но я с Андрюшиных слов все знаю в точности.
Капитан-мучитель крепким сном отличался, и об этом уж мы давно проведали.
Да и чего ему было сладко не спать: унтер - проверенный, растолкает, когда
надобно. А унтер в ту ночь нами в командировку в объятья самого Морфея был
свое-временно отправлен, и путь таким образом оказался почти открытым
настежь. "Почти" потому, что капитана, не дай Бог, могла блоха не вовремя
укусить или присниться что-либо беспокойное вроде прелестной девы или
супостата с клинком окровавленным.
Но ничего особо волнующего ему, видать, не приснилось,