дела  толклись  в  коридоре  школы,  и  их  начальник  Дрозденко
строгими окриками руководил подвальной расправой.
   - Так, Ревунов,  сильнее!  Сильнее  бей,  чего  деликатничаешь,  как  с
девкой! Во, правильно! Принимай, Сутчик!.. Так! А ну, Пахом, развернись!..
Ну, ты, так стену проломишь!
   Этот мордатый Пахом мощным  боксерским  ударом  посылал  Агеева  далеко
вперед, и он, как рыба, хватая ртом воздух,  выкручивался  на  ремне,  изо
всех сил стараясь  увернуться  от  ударов  в  живот  и  в  промежность.  В
противоположном углу его встречал Сутчик, субтильный паренек, с  виду  еще
подросток, тот норовил, однако, ударить в лицо, два или три удара  его  не
причинили Агееву большого вреда или боли, зато следующий угодил в глаз,  и
тот сразу стал затекать болезненной опухолью. Переставая им видеть,  Агеев
обвисшим мешком зигзагами летал по подвалу и жаждал только одного -  чтобы
все скорее закончилось.
   - Стоп! - вдруг властно скомандовал Дрозденко,  и  он,  враз  обмякнув,
повис на ремне. - Молчишь? Или что-нибудь скажешь?
   Полицаи выжидательно замерли на своих местах, Дрозденко,  четко  ступая
по бетонному полу на когда-то подбитых им каблуках, подошел к Агееву.
   - Ну?
   Руки у Агеева были скручены  за  спиной,  сил  оставалось  немного,  он
собрал во рту  сгусток  перемешанной  с  кровью  слюны  и  плюнул  в  лицо
начальника полиции. Тотчас понял, что неудачно. Дрозденко был настороже  и
увернулся, а он в тот же миг полетел на ремне от сильного удара в челюсть.
Изо рта хлынула кровь, и он через разбитые губы  вытолкал  языком  обломки
зубов.
   Дойти до церкви уже не было сил,  и  двое  полицаев  потащили  его  под
мышки. Сознание его словно растворялось в тумане,  и  он  запомнил  только
свежий ветер на площади и тревожный вороний грай  на  деревьях  у  церкви.
Телогрейку с него сняли в подвале, тонкая сатиновая рубашка была  изодрана
в клочья, правый рукав вовсе оторван, избитым, окровавленным  телом  Агеев
остро ощутил холод, озноб, и  это  ненадолго  взбодрило  его.  Дальше  уже
отчетливо чувствовал, как его волокли в церковный подвал и он  то  и  дело
оступался на камнях ступенек, но полицаи не дали упасть и  скоро  толкнули
куда-то в темную, кажется, пустую камеру. По крайней  мере,  здесь  он  во
весь рост вытянулся и, кажется, потерял сознание.
   Пришел в себя от нестерпимой жажды, все в нем горело в жару,  сжигавшем
отбитые внутренности, но было тихо и, похоже, он был тут один.  Простонал,
слабо пошарил рукой, наткнувшись пальцами на что-то липкое  -  кровь,  что
ли? Тонкая соломенная подстилка, казалось, вся была пропитана этой  вязкой
липкостью - сыростью или  кровью,  Агеев  перевернулся  на  бок  и  сделал
попытку подняться на локте. Из груди вырвался сдавленный хрип.
   - Эй, есть тут кто?
   Но тут никого не было, вокруг господствовали мрак  и  безмолвие,  и  он
упал на бок, снова погружаясь в беспамятство.
   Он долго пролежал во власти фантасмагорических видений, бредя и страдая
от боли и жажды. Все время ему  чудилась  вода.  Сначала  он  видел  ее  в
кувшине, из  которого  жадно  пил,  но  теплая  вода  была  совершенно  не
осязаемой и нисколько не утоляла жажды. Потом он пил  что-то  из  странной
пустой посудины, затем, переждав недолгое затемнение памяти,  увидел  себя
припавшим к теплой болотной луже, которая снова не давала  утолить  жажду.
Жажда  была  постоянной,  непреходящей,   менялись   только   способы   ее
воображаемого утоления, и это мучительное питье лишь разжигало ее. К  тому
же у него был жар, и кошмарные видения доставляли ему не меньше страданий,
чем неутоленная жажда.
   Наверное, так длилось долго, он перестал ощущать  время  и,  приходя  в
себя, не имел представления, что на дворе, день или ночь. Но вот  сознание
его просветлело, он явственно ощутил себя на полу  и,  превозмогая  острую
боль в боку, которая ему особенно  досаждала,  пошарил  руками.  Руки  его
наткнулись на стену, и он с усилием, не сразу поднялся, прислонясь  спиной
к холодным сырым камням. Глаз можно было не открывать, в подземелье царила
темень, кажется, тут не было никакого окна, или, возможно, на  дворе  была
ночь. Жар его вроде начал спадать, но жажда  осталась  прежней,  казалось,
сознание стало ускользать от него, и, чтобы не опоздать, он  закричал  изо
всей силы:
   - Эй, пить! Пить дайте...
   Вместо крика, однако,  в  подземелье  глухо  прозвучал  и  задохся  его
сдавленный хрип, который вряд ли кто услышал. Агеев снова свалился на  пол
- на осклизлую подстилку из соломы.
   Однако на этот раз не потерял сознания  и,  может,  впервые  подумал  о
своей судьбе. Хотя какая уж там судьба, думал он,  остались  крохи  сил  в
изувеченном теле, и, наверное, чем они скорее исчезнут, тем лучше. В таких
муках жить долго нельзя, да и  незачем.  Для  чего  жить,  кому  от  этого
польза? Разве что полицаям и немцам, которые даже на пороге  смерти  будут
пытать, стараясь что-нибудь из него вытянуть.  "А  что  если?.."  -  робко
подумал  он  и  тотчас  ухватился  за  свою  неожиданную  мысль.  Мысль  о
самоубийстве теперь показалась ему наиболее подходящей, он провел рукой по
пояснице - нет, брючного ремня у него не было, наверное, сняли в  подвале,
когда освобождали от подвески. Может, разодрать на полосы вышитую сорочку?
Но выдержит ли ее тонкая ткань  его  тело?  Опять  же,  за  что  зацепить?
Наверное, сначала следовало найти какой-либо крюк, гвоздь в стене, решетку
на окне или еще что-то. Гонимый своим  разгоревшимся  замыслом,  он  начал
обшаривать руками шершавые камни стены, ощупывая все ее выступы и впадины.
Пока, однако, не попадалось ничего подходящего. Да и было низко, следовало
поискать что повыше.
   С усилием и дрожью в теле он привстал на коленях,  больше  опираясь  на
правое колено, так как распухшее левое  плохо  сгибалось,  причиняя  боль,
пошарил над головой. Но  всюду  была  почти  ровная  кирпичная  стена  без
особенных выступов или углублений. Он не знал, в какой стороне  находилась
дверь, и боялся наткнуться на нее, чтобы по неосторожности не выдать  себя
за этим занятием. Все надлежало осуществить тайно и тихо.  Но  он  еще  не
дошел до двери, как в подземелье  послышались  голоса,  в  стене  напротив
возникло светловатое пятнышко, оно становилось ярче, и вот с  той  стороны
глухо стукнула, падая,  дверная  задвижка.  Дверь  отворилась.  Низко  над
порогом сквозь закопченное стекло мерцал огонек "летучей мыши", он  тускло
высветил  несколько  пар  испачканных  грязью  сапог.  Передние   из   них
переступили порог, и фонарь приподнялся,  неярко  освещая  часть  пола  со
слежалой соломой.
   -  Побудьте  там,  -  бросил  передний  спутникам,  и  дверь   за   ним
затворилась.
   Это был Ковешко, который, приподняв фонарь, осветил Агеева  на  полу  у
стены.
   - Да... Однако изукрасили они вас, - сказал он и вздохнул вроде  вполне
сочувственно.
   Агеев  обессиленно  замер,  упершись  спиной  в  жесткие  камни  стены.
Сочувственный тон Ковешко уже не мог обмануть  его,  знавшего,  что  может
понадобиться этому человеку. Но зря стараются. Он не  поддался  Дрозденко,
не поддастся и Ковешко, несмотря ни на какое его сочувствие. Ему уже  была
знакома истинная  цена  этому  сочувствию.  Однако  Ковешко  вроде  бы  не
торопился раскрывать свои надобности, с которыми явился  в  подвал,  и  по
своему обыкновению начал издалека:
   -  Я  вам  скажу,  есть  в  человеке  такое  атавистическое  чувство  -
насладиться чужим страданием. Им обладает вообще-то каждая натура, одна  в
большей, другая в меньшей степени, и тут уж ничего не поделаешь - природа!
Во  время  войны  или  революции  особенно.  Как  вы  себя  чувствуете?  -
неожиданно спросил он.
   - Прекрасно! - выдавил из себя Агеев и не в  лад  со  своими  чувствами
выкрикнул: - Воды! Дайте воды!
   Тут же, однако, подумал, что не  сдержался  напрасно,  вряд  ли  стоило
просить воды  у  этого  человека.  К  его  удивлению,  Ковешко  с  фонарем
повернулся к двери.
   - Эй, там! Дайте воды...
   Он снова повернул фонарь, направляя свет в камеру, посветил на  Агеева.
Но Агеев молчал, мучимый жаждой и непроходящей болью в боку и  особенно  в
челюсти. Он не имел ни сил, ни желания  разговаривать  с  интеллектуальным
земляком, да еще на столь отвлеченные темы. Но,  кажется,  Ковешко  ничего
другого от него и не требовал.
   - Вот ведь как получается! Несчастная нация. Белорусины  на  протяжении
всей своей истории исполняли чужие роли не ими  написанных  пьес.  Таскали
каштаны из огня для чужих интересов.  Для  литовских,  для  польских,  для
российских, разумеется. Что значит прозевать  свое  время,  проспать  свой
поезд.
   - Какой поезд? - не  поняв,  прохрипел  Агеев  и  прикрыл  единственный
зрячий глаз - его поташнивало.
   - Исторический. Мы его проворонили, дорогой, а поезда, как известно, не
возвращаются. Обратного хода история не имеет... Вот напоите его.
   Раскрыв глаз, Агеев увидел в полутьме протянутый к нему котелок и жадно
припал к нему  разбитыми  губами.  Не  отрываясь,  он  выпил  всю  воду  и
обессиленно уронил руки. Ковешко спросил:
   - Еще?
   - Дайте и еще, - сказал он, подумав, что, пока есть  возможность,  надо
напиться про запас. Потом могут не дать.
   - Принесите еще, - распорядился Ковешко и, покачивая фонарем,  прошелся
по камере. Одним глазом Агеев проследил  за  тусклыми  бликами  на  черных
стенах. Нет, вроде никакого гвоздя здесь не  было,  окна  тоже.  Только  в
двери чернела небольшая дырка-глазок, выходящая в темный подземный проход.
- А теперь они использовали  вас,  -  поворачиваясь  от  стены,  продолжал
Ковешко. - Чтобы таскать каштаны из европейского огня. Зачем эти никчемные
плоды для белорусинов?
   Агеев вдруг понял, о чем он,  и  с  некоторым  удивлением  взглянул  на
тусклую фигуру в шляпе, косой тенью вытянувшуюся по стене подземелья.
   - А вы для кого таскаете? Эти каштаны? - с  трудом  двигая  болезненной
челюстью, спросил он.
   Ковешко озадаченно помолчал, прежде чем ответить, вздохнул.
   - Да, вы правы. И я таскаю, - вдруг согласился он. - Что делать, такова
историческая закономерность. Но я с той только разницей, что мне  наградою
будет жизнь, а вам, кажется, смерть. Так-то! -  смиренно  закончил  он.  -
Разве это разумно?
   - У каждого свой разум.
   - Вот это и плохо. В судьбоносные моменты истории надо уметь  подчинить
свой разум логике исторического процесса.
   - То есть немцам? - держась  за  разбитую  щеку,  неприязненно  спросил
Агеев.
   - В данном случае - да, немцам.  Ведь  уже  ясно,  что  им  принадлежит
будущее.
   - А нам?
   - Что? Не понял?
   - А что принадлежит нам? Большая могила? - спросил Агеев.
   - А  мы  должны  приспособиться,  может  быть,  даже  ассимилироваться,
раствориться в германской стихии. Если мы не  хотим  исчезнуть  физически.
Другого выхода у нас нет, - проникновенно заговорил Ковешко, явно стараясь
в чем-то переубедить Агеева. Но Агееву было неприятно и мучительно во всех
отношениях продолжать этот разговор, и он зло выпалил:
   - Будь он проклят, такой выход. Уж лучше могила...
   Ковешко промолчал, прошелся с фонарем по подземелью, снова повернулся к
нему.
   - А вот с могилой не  следует  торопиться,  потому  что...  Потому  что
история склонна к неожиданностям. Иногда она поступает вопреки собственной
логике и предоставляет упущенный шанс.
   "Ну и ну! - подумал Агеев. - Чего добивается этот человек?  И  кто  он?
Поп? Ксендз? Полицейский? Или хитрый гестаповец?"
   - Дело в том, что... Сейчас сюда явится шеф района.  Он  хочет  на  вас
посмотреть.  Среди  немцев,  знаете,  разговоры:  пойман  с  поличным,   а
упирается. И не просит пощады.  Это,  знаете,  впечатляет  сентиментальные
германские души. Такое им в новинку.
   "Значит, уже передал немцам, сволочь!" - с неприязнью подумал  Агеев  о
Дрозденко. А говорил, что еще есть время. Но не успел  схватить,  как  уже
доложил СД, чтобы выслужиться. Ухватить свой  каштан.  Впрочем,  Дрозденко
ему мстил и из личных побуждений. За то, что Агеев его подвел, поступил не
по совести. Как будто эти люди что-то понимают о совести. Качелей ему было
мало, так вот поспешил передать немцам.
   Теперь, конечно, его песенка спета...
   Приподняв фонарь, Ковешко посветил им на луковицу  вынутых  из  кармана
часов и сказал с беспокойством:
   - Да, уже  десять.  Так  вы  это,  знаете,  повежливее  с  ним.  Доктор
Штумбахер - человек тонкий, образованный. Работал в  имперском  управлении
по культуре. Так что...
   - Чего ему надо? Конкретно?
   - Кажется, ничего. Побеседовать, познакомиться.
   - Познакомиться со смертником? Пощекотать нервы?
   - Кто знает, кто знает, - неопределенно подхватил Ковешко.  -  Если  вы
поведете себя подобающим образом... Или, скажем,  попросите.  Он  обладает
большой властью. Может и того... Помиловать!
   Ну, все ясно, подумал Агеев. Я должен надеяться. На случай! На  милость
шефа района. И,  конечно,  вести  себя  соответственно.  Раскаяться,  дать
показания. Выдать ребят и Марию. Но ведь все равно не помилуют!
   - А что, меня уже осудили? - спросил, подумав, Агеев.
   - Ну, знаете, тут суд  упрощенный.  Ввиду  военного  времени,  -  почти
дружески разъяснил Ковешко, держа перед ним  закопченный  фонарь,  красный
огонек которого едва разгонял  мрак  в  этой  просторной  камере.  Но  вот
Ковешко весь встрепенулся, поспешно обернулся к  двери,  видно,  его  слух
уловил в коридоре движение, и он распахнул дверь, освещая  порог.  Тотчас,
однако, свет его фонаря померк под ярким лучом из коридора. Шурша плащами,
в камеру вошли несколько человек, яркий свет  электрического  фонарика  из
рук переднего пошарил по голым стенам и, ослепив  Агеева,  замер  на  нем.
Ковешко торопливо заговорил  по-немецки,  пришедшие  внимательно  и  молча
выслушали. Тем временем ослепительный луч  бесцеремонно  ощупывал  его  на
полу, несколько задержался на его сапогах, осветил командирские  бриджи  и
снова ударил в глаза. Совершенно ослепленный им, Агеев не имел возможности
увидеть светившего,  лишь  выше,  под  мрачным  потолком  едва  выделялись
очертания его высокой фуражки. Немец что-то произнес негромко,  и  Ковешко
повернулся к Агееву.
   - Господин шеф района спрашивает, кто  вас  заставил  вредить  немецким
войскам?
   - Никто не заставлял, - буркнул Агеев, и немец опять,  сильно  картавя,
произнес длинную фразу.
   - Почему вы, русский офицер, не сдались  в  плен,  когда  увидели,  что
сопротивление бесполезно и  война  проиграна?  -  чужим,  жестким  голосом
переводил Ковешко.  Вполуха  слушая  его,  Агеев  подумал:  начал  таскать
каштаны его землячок.
   - Еще не известно, кем она проиграна, - сказал он,  и  немец,  выслушав
перевод, тихо бросил:
   - Варум?
   - Почему вы считаете, что неизвестно?
   - Потому что кишка тонка у вашего Гитлера.
   Ковешко многословно перевел. Немец помолчал, хмыкнул и  снова  произнес
длинную фразу, выслушав которую, Ковешко сказал "Я, я" и перевел:
   - Господин шеф района говорит, что глупое упрямство никогда не украшало
цивилизованного человека. Что же касается славянина, то, хотя это качество
у него в крови, оно ему сильно вредит. Гораздо разумнее  трезво  обо  всем
подумать и совершить свой выбор.
   - Свой выбор я сделал.
   - Вы ошиблись с выбором, - сказал Ковешко.
   - Это мое дело.
   Немец опять что-то заговорил своим тихим голосом.
   - Если  вы  патриот,  -  начал  переводить  Ковешко,  -  что  в  данных
обстоятельствах может быть объяснимо, то вы нам  должны  быть  благодарны.
Предотвратив ваш бандитский замысел, мы казним лишь нескольких виновных. В
противном случае были бы расстреляны сто заложников.
   - Гундэрт цивильмэнш! - со значением повторил шеф района.
   - Это вы умеете, - тихо сказал Агеев и спросил громче: - Когда вы  меня
расстреляете?
   Они пообсуждали что-то по-немецки, и Ковешко холодно объяснил:
   - Это произойдет в удобное для нас время. По усмотрению  СД  и  полиции
безопасности.
   - Расплывчато и неопределенно, - сказал Агеев. - Но и на том спасибо...
   Ковешко, однако, оставил  его  слова  без  ответа,  все  свое  внимание
перенеся на немцев. Все время ослеплявший Агеева луч фонарика скользнул  в
сторону, метнулся под ноги, на порог, сапоги стали поворачивать к  выходу.
Агеев враз расслабился,  вздохнул.  Только  теперь  он  заметил,  в  каком
напряжении находился, внутри у него все словно вибрировало, как  натянутая
струна, и он сжимался от боли в боку, в  ожидании  неизвестно  чего.  Хотя
чего уж было ему ждать или бояться, чего остерегаться? Он  был  раздавлен,
избит, изувечен и ждал последнего, чего мог дождаться, ничто, казалось, не
могло его ни порадовать,  ни  опечалить.  Несмотря  на  старания  Ковешко,
надежды у него не прибавилось, и он точно  знал,  что  часы  его  сочтены.
Конечно же, живым они его отсюда не выпустят. Ну а если бы и вознамерились
выпустить, куда бы он побежал? Ведь следом они  пустят  слух,  что  он  их
агент Непонятливый, и от него отшатнутся  все.  Тот  же  Молокович  первым
потребует расправы над ним и будет  прав.  Пожалуй,  на  его  месте  Агеев
поступил бы так же. Впрочем,  может,  так  будет  и  лучше,  в  живых  ему
оставаться нельзя, теперь для него единственный выход -  погибель,  и  как
можно скорее. Он попал в безжалостные жернова войны,  эти  жернова  смелют
его в порошок. Где-то он допустил ошибку, сделал не так, свернул не  в  ту
сторону на кровавом распутье войны, и вот результат. Результат - ноль.
   Так думал Агеев, но коварная военная судьба, видно, уготовила  ему  еще
кое-что из своих сюрпризов.
   После  ухода  шефа  района  он  расслабился  и,  преодолевая   боль   в
изувеченном теле, впал в забытье. Он не знал, сколько продолжалось это его
беспамятство, но очнулся оттого, что в камере послышалась возня, появились
новые люди. Когда он приподнял голову, дверь уже закрывалась снаружи, было
по-прежнему темно, но рядом, болезненно постанывая,  кто-то  ворошился,  а
кто-то голосом пободрее утешал:
   - Ну тихо, ну тихо... Вот так, ляг на бочок... На бочок ляг, вот так...
   Голос этот был незнаком Агееву, и он снова упал на  волглую  соломенную
подстилку, не зная, как поудобнее  устроить  голову  -  левая  часть  лица
болела от виска до подбородка, во рту болезненно распирало язык,  которому
мешала израненная челюсть.
   - Пить! - вдруг знакомо простонал человек напротив, и другой, что был с
ним, начал тихо его уговаривать:
   - Так нет же воды. Понимаешь, нет... Потерпи, сынок. Потерпи...
   "Какой сынок? Почему сынок? - пронеслось в сознании  у  Агеева.  -  Это
что, отец с сыном?.." Что-то знакомое почудилось ему в том стоне, и  Агеев
насторожился. Однако он молчал, не обнаруживая себя. Теперь ему  никто  не
был нужен, он хотел остаться наедине с собой и своей неутихающей болью. Но
эти новые узники будоражили его покой своей, может, еще большей болью.
   - Товарищ, вы это самое... живой немножко? - тихо обратился к нему один
из двоих, и Агеев, криво усмехнувшись, ответил:
   - Немножко...
   И схватился рукой за челюсть, которую сразу свело от боли.
   - Тут вот парню плохо. Если бы воды попросить.
   - Никто не услышит, - сказал он, преодолевая боль, и подумал: кто  это?
Черт бы ее побрал, эту  темноту,  не  позволявшую  ничего  видеть  в  этом
подземелье!
   - А нас завтра будут  расстреливать.  Знаете?  -  доверительно  сообщил
незнакомец.
   - Вас? - вырвалось у Агеева.
   - Так и вас тоже, - вздохнул человек.  -  Вы  же  тот  военный,  что  у
Барановской жил?
   Агеев смешался, не найдя, как ответить.
   - А вы откуда знаете? Немцы сказали?
   - Полицай знакомый один.
   Как  Агеев  ни  готовился  к  своей  казни  и  ни  сжился  уже   с   ее
неизбежностью, эти слова оглушающе ударили по  его  сознанию,  и  он  едва
снова не потерял его. Но все-таки он напрягся, собрал немногие свои силы и
постарался убедить себя, что ничего неожиданного не произошло;  все  ид