сапог, передал Агееву.  Сапог
был добротный, еще почти новый, с твердым блестящим  голенищем  и  крепким
высоким задником; его  внутренность  еще  источала  терпкий  запах  хорошо
выделанной кожи. Гвоздь был в самом носке, чуть  выступая  из  подошвы,  и
Агеев подумал с облегчением, что забить  его  -  пара  пустяков.  Пока  он
настраивал лапу, на  которую  надевал  сапог,  старик  оберет,  полицай  в
танкистском френче и все, сколько их было, немцы пристально следили за его
торопливыми движениями. Не в  лад  со  своим  ощущением  он  вдруг  дерзко
подумал: вот бы гранату теперь на всех вас!  Но  только  подумал  так,  не
поднимая от сапога взгляда и боясь, как бы они не поняли,  что  у  него  в
мыслях.
   Нескольких ударов молотка действительно хватило, чтобы забить гвоздь, и
он протянул  оберсту  его  злополучный  сапог,  который,  однако,  тут  же
перехватил денщик с нанизанными на пальцы  перстнями.  Недоверчиво  ощупав
его изнутри, он буркнул  "гут"  и  бросился  обувать  оберста.  Напряженно
откинувшись на скамье, тот удерживал  на  весу  ногу,  на  которую  денщик
бережно натянул сапог. Потом он слабо  притопнул  им  оземь  и  картавящим
голосом что-то невнятно произнес по-немецки.
   - Встань!  Ты!  Слышь!  -  подхватился  полицейский  во  френче.  Агеев
медленно поднялся с табурета. - Сюда, сюда! Перед господином оберстом.
   Стараясь не хромать,  Агеев  неловко  ступил  три  шага  из  беседки  и
выпрямился, подумав, что оберет, по-видимому, станет его благодарить.  Тот
и в самом деле картавяще произнес что-то, дряблое лицо его с покрасневшими
словно от недосыпу глазами изобразило некоторое подобие улыбки,  но  вдруг
холодно застыло, и немец, стоя вполоборота, строго  обратился  к  полицаю.
Тот,  встрепенувшись,  вытянулся  и   что-то   односложно   ответил   тоже
по-немецки, что удивило Агеева: гляди-ка, умеет! Но он  почувствовал  уже,
что речь шла о нем, и встревожился.
   - Господин оберет спрашивает: ты военнослужащий Красной Армии?
   - Я? Нет. Я железнодорожник, - упавшим и противным для  самого  голосом
сказал Агеев и подумал: кажется, влопался!
   - Он спрашивает: почему хромаешь? Ранен?
   - Несчастный случай. На железной  дороге,  -  бодрее  ответил  Агеев  и
невольно напрягся, словно по стойке "смирно" перед начальником. Но тут  же
расслабился, одну руку сунул за пояс вышитой  рубахи,  так,  как  если  бы
никогда не имел дела с армией и ее порядками. Вот только его  диагоналевые
брюки с кантами предательски выдавали в нем командира, и Агеев,  внутренне
сжавшись, гадал, поймет это оберет или не поймет. Оберет, однако,  уже  не
смотрел на него - все  более  распаляясь,  он  строго  выговаривал  что-то
полицаю во френче, и тот, лихо щелкая каблуками, ел его взглядом близко  к
переносице посаженных глаз, то и дело повторяя  свое  "яволь!".  Агеев  не
понял, что разгневало этого старичка оберста, но он чувствовал,  что  речь
шла о нем, и в напряженном внимании ждал развязки. Наконец немец,  похоже,
выговорился, его гневный напор стал иссякать, он вытащил из  кармана  брюк
блестящий, с затейливой инкрустацией портсигар и тонкими  пальцами  выбрал
из него сигаретку. Как только он сделал первый шаг к  улице,  все  стоящие
подле расступились, направляясь следом. Возле соседнего дома за  изгородью
их ждала легковая машина с парусиновым верхом пепельного цвета.  Оставшись
возле беседки, Агеев краем глаза проследил,  как  они  там  рассаживались,
подумав: неужели пронесло? Но полной уверенности, что пронесло,  не  было,
оберет еще угрожающе помахал пальцем перед полицаем в танкистском  френче,
что-то выговаривая ему, и тот, наверно, в свое оправдание изредка вставлял
короткие слова по-немецки. Казалось, это  продолжалось  нестерпимо  долго.
Пока немцы не уехали,  Агеев  не  мог  чувствовать  себя  в  безопасности,
неосознанная тревога не унималась, и он, может, впервые  понял,  на  какой
трудный путь встал с этим своим сапожничанием. Он вздохнул, только увидев,
как взвихрилась пыль позади машины, но тут же  выругался  с  досады:  трое
полицаев остались и, выждав, когда машина  скрылась  за  поворотом  улицы,
повернули назад. Они опять шли к его двору.
   Первым вошел все тот же рослый полицай во френче, устало согнал с  лица
выражение озабоченности.
   - Ну, понял? - резко,  в  упор  спросил  он  Агеева.  Тот  отрицательно
покачал головой. - Не понял? Какой непонятливый! В  лагерь  тебя  приказал
спровадить! Как военнопленного.
   Мощеная земля во дворе странно  зашаталась  перед  глазами  Агеева,  он
взглянул в сторону улицы, выход на которую,  однако,  уже  преградили  два
полицая с винтовками.
   - Скажи мне спасибо! Поручился За тебя, ясно? -  бросил  полицейский  и
неторопливо прошелся в глубь двора.
   - Что ж, спасибо, - выдавил из себя Агеев, не зная, что еще сказать.  И
даже что подумать по этому поводу.
   - Вот так! Что ж, думаешь, это просто? Думаешь, он сразу и послушал?  -
обернувшись, сказал полицейский.
   Видно, все еще  переживая  неприятный  разговор  с  немцем,  он  минуту
прохаживался туда-сюда  по  двору.  Агеев  выжидательно  стоял  на  месте,
чувствуя, что его сегодняшние испытания,  видно,  еще  не  кончились.  Еще
что-то  ему  готовится.  Наконец  полицейский  отбросил  свой   прутик   и
решительно сел на скамью под кленом.
   - Ладно, черт с ним! Ты это... Посмотри-ка заодно мои сапоги.
   Резким движением он содрал с ноги тесноватый хромовый сапог, сунул  его
Агееву, и тот подался на свое место в беседке. Полицейский,  положив  ногу
на ногу, внимательно посмотрел в его сторону.
   - Ты давно?
   - Что? - обернулся Агеев.
   -  Что,  что...  Ранен,  говорю,  давно?  -  гыркнул  полицай.   -   Не
понимаешь...
   "Черт бы тебя взял с твоей понятливостью!"  -  зло  подумал  Агеев,  не
зная, как лучше ответить о своем ранении. Но, видно, ответить придется  по
правде, этого не проведешь. Сам, видно, оттуда...
   - Да недавно. Как отступали... Красные.
   Полицейский коротко хохотнул.
   - Красные! А сам ты кто, белый разве?
   - Я? Да так...
   Разом согнав с твердого, волевого лица усмешку, полицейский взглянул на
своих помощников, которые в терпеливом  ожидании  торчали  у  палисадника,
чутко прислушиваясь к их разговору.
   - Ладно темнить! Не видно по тебе разве! Думаешь, бриться перестал, так
никто не узнает? Командир? - вдруг резко спросил он, буравя Агеева  острым
взглядом пристальных глаз.  -  Командир,  конечно.  Вон  по  чубу  видать.
Рядового бы остригли.
   Выкладывая из ящика инструмент, Агеев молчал, все  еще  соображая,  как
вести  себя,   за   кого   выдавать.   По   документам   Барановского   он
инженер-железнодорожник,  такую  и  отработал  версию,  но  ведь  этот  не
спрашивает документы. Натренированным глазом он, видно, сразу  усмотрел  в
нем военного,  и  отпираться,  наверно,  было  рискованно.  Только  больше
запутаешься или вызовешь подозрение в чем-либо еще более опасном.
   -  Ладно,  -  помолчав,  сказал  полицейский.  -  Посмотрим,  какой  ты
сапожник. Подбей косячки. Как у немцев. Чтоб шел  -  издали  было  слышно:
идет начальник полиции, а не хрен собачий. Понял?
   - Ясно, - сдержанно ответил Агеев, уже понимая, что, по всей видимости,
перед ним сам Дрозденко, о котором он слышал  от  Молоковича.  И  это  его
первые клиенты - фашист и его прислужник с  их  пустячным  ремонтом.  Если
только дело действительно в этом ремонте. - Вот беда, новых косячков  нет!
- сказал он, покопавшись в жестяной коробке с гвоздями. Среди проржавевших
гвоздей выбрал три ржавых, видно, оторванных от старых каблуков косячка. -
Вот такие пойдут?
   - Ладно, пойдут, - сказал Дрозденко и снова вблизи пристально  заглянул
в лицо Агеева. Тот, делая вид, что не  замечает  этого  взгляда,  примерял
косячок на заметно стесанный  каблук  начальника  полиции.  -  Ты  кто  по
званию? - вдруг тихо спросил тот, опершись локтем на колено разутой  ноги.
Оба полицая из-за ограды - один белобрысый, пожилой, в немецкой пилотке  и
второй, молодой крепыш в кепке  -  заметно  навострили  уши,  и  начальник
полиции метнул строгий взгляд в их сторону. - Эй, вы там! Расстарайтесь-ка
мне молочка попить...
   Застучав  сапогами,  полицаи  ринулись  во  двор,  но  Дрозденко  сразу
остановил их зычным окриком:
   - Не сюда, обормоты! Здесь ни черта нет! У соседей!..
   Когда полицаи выбежали,  вламываясь  в  калитку  к  соседям,  он  снова
наклонился к Агееву.
   - Так какое звание? Лейтенант, старший?
   - Старший, - сказал Агеев.
   - Не политрук, часом?
   - Нет, не политрук. Начальник боепитания.
   - Ого! Специалист по оружию. А я вот из танковых  войск.  Был  начштаба
батальона.
   - Что ж, большое начальство, -  пробормотал  Агеев,  в  душе  проклиная
этого разоткровенничавшегося собеседника. Он заколачивал железные гвозди в
каблук, сапог вздрагивал вместе с чугунной лапой, на которую был надет,  и
каждый удар больно отдавался  в  его  распухшей  ноге.  Начальник  полиции
закурил "Беломор", пуская в беседку  дым,  и  Агеев  с  жадностью  вдохнул
знакомый запах этих папирос, хотя сам никогда не курил.
   - Было! - со вздохом сказал Дрозденко. - Было начальство да сплыло. Как
дым, как утренний  туман.  Теперь  другое  начальство,  немецкое.  Кто  бы
подумал, а? Сказал бы кто год назад, что стану начальником полиции,  я  бы
тому в морду плюнул. А ведь стал. Почему? Потому что за других погибать не
хотел. Слушай, ты откуда родом?
   - Я? Я издалека, - сдержанно ответил Агеев. - А вы?
   - А я здешний. Из местечка. Ну и какие планы?
   - Да какие планы. Нога вот! - шевельнул коленом Агеев и поморщился.
   - Что, здорово садануло?
   - Здорово, - сказал Агеев, возвращая сапог. - Вот посмотрите. Пойдет?
   Дрозденко взял сапог, придирчиво осмотрел  каблук  и  вдруг  тихо,  зло
выпалил:
   - Говно ты, а не сапожник! Кто же так подбивает? Надо подложить кусочек
кожи. А то ведь криво!
   - Была бы она у меня, кожа, - развел руками Агеев. Действительно, он не
нашел в поповском ящике ни кусочка подошвенной кожи.
   - Да-а... Ну ладно, подбивай второй. Не ходить же так.
   За изгородью на улице показались оба полицая, один остался с  винтовкой
у входа, а второй в вытянутых руках нес кринку молока,  которую  осторожно
протянул начальнику.
   -  Вот,  только  надоенное.   Парное,   -   белобрысое   лицо   полицая
подобострастно расплылось в  угодливой  улыбке.  Дрозденко  обеими  руками
благодушно облапил кринку.
   - Что ж, попьем парного. Говорят, полезно для здоровья.
   - Очень даже  полезно,  -  еще  более  осклабясь,  подтвердил  полицай,
закидывая на плечо сползший ремень винтовки, и Дрозденко  вдруг  уставился
на него немигающим взглядом.
   - Уже испробовал? Хотя бы пасть вытер, скотина!
   С запоздалой поспешностью полицай провел рукой по толстым губам, и  его
начальник брезгливо опустил кринку.
   - Вот с кем приходится работать! - пожаловался он Агееву. -  С  этакими
вот курощупами. Он же в армии дня не служил. Не служил ведь?
   - Так забраковали по здоровью, - сказал полицай, дочесывая у  себя  под
мышкой.
   -  Потому  что  кретин.  А  в  полицию  взяли.   Потому   что   некому.
Ответственности гора,  а  возможности  крохи.  Ладно!  Марш  на  улицу.  И
смотреть мне в оба! Как инструктировал!
   Подержав кринку в руках, он  все-таки  поднес  ее  к  губам  и,  отпив,
поставил на землю возле скамьи. Тем временем Агеев  кое-как  пригвоздил  к
каблуку и второй косячок, после чего начальник  полиции  с  усилием  вздел
сапог на ногу.
   - Вот другое дело! Тверже шаг будет! А то...
   Он пружинисто прошелся туда-сюда по двору, звонко  цокая  каблуками  по
каменной вымостке. Агеев глядел на его сапоги - первую свою работу в новом
положении, и сложные чувства овладевали им. Он почти презирал себя за  эту
мелкую угодническую услугу немецкому холую, от которого,  однако,  зависел
полностью, тем более что тот раскрыл его с первого взгляда, можно сказать,
раздел  донага.  Именно  эта  его  обнаженность   сделала   Агеева   почти
беззащитным перед полицией и прежде всего  перед  ее  начальником  в  лице
этого бывшего танкиста. Как было с ним поладить, чтобы не вызвать его гнев
и не погубить себя? Без особой нужды  Агеев  перекладывал  инструменты  на
своем шатком столике, искоса  наблюдая,  как  Дрозденко  прохаживается  по
двору. И вдруг тот резко остановился напротив.
   - Тебя как звать?
   Агеев весь напрягся, соображая, как лучше ответить этому полицаю  -  по
своей железнодорожной версии или как есть в действительности.
   - Ну, по документам, я Барановский...
   - Хрен с тобой, пусть Барановский. Нам все равно.  Пойдешь  работать  в
полицию.
   С  нескрываемой  тревогой   в   глазах   Агеев   взглянул   в   ставшее
озабоченно-решительным лицо начальника полиции, который, произнеся  это  с
утвердительной интонацией, однако же, стал ждать  ответа  -  согласия  или
отказа. И Агеев шевельнул коленом больной ноги.
   - Какая полиция! Нога вот! Едва передвигаюсь по двору, около дома...
   - Ничего, заживет!
   - Когда это будет?! - сказал он, почти искренне раздражаясь.
   Дрозденко сдвинул набекрень фуражку, оглянулся в глубину двора.
   - Ладно. А ну зайдем в дом!
   Агеев не знал, где Барановская (с утра она не появлялась во дворе),  и,
медленно выбравшись из-за стола, направился к двери. Дверь на  кухню  была
не заперта, на прибранном столе  под  чистым  полотенцем  стояли  миска  и
кувшин, подле лежала вчерашняя краюшка хлеба - наверное,  его  сегодняшний
завтрак. Хозяйки нигде не было слышно.
   - Тут что, никого нет? - спросил Дрозденко и, растворив дверь, заглянул
в горницу. - Никого. Вот какое дело! - он вплотную шагнул к Агееву. - Жить
хочешь?
   Агеев помялся, не зная, как ответить на этот  идиотский  вопрос,  и  не
понимая, куда клонит этот блюститель немецких порядков.
   - Ну как же... Понятно...
   - Я тебе помогу! - с живостью подхватил начальник полиции. - Помог раз,
помогу и второй. Все-таки мы оба военные и должны стоять  друг  за  друга.
Иначе... Сам понимаешь! Немцы в бирюльки не играют. Так что, лады?
   - Ну, спасибо, - неуверенно протянул Агеев, почувствовав, что это  лишь
часть разговора. Главное, пожалуй, еще впереди.
   - Но и ты должен нам пособить.
   - Что ж, конечно...
   - Вот и хорошо! - оживился Дрозденко. - Тогда  это  самое...  Небольшая
формальность. Садись!
   Ухватив за гнутую спинку стул, он широким хозяйским  жестом  переставил
его к Агееву, который, все еще  мало  что  понимая,  неуверенно  присел  к
столу.  Дрозденко  вытащил  из  кармана  френча  потертый,  наверно,   еще
довоенный блокнот с рисунком парусной яхты на обложке.
   - Так, небольшая формальность. Немцы, они,  знаешь,  бюрократы  похлеще
наших.  Им  чтоб  все  оформлено  было.  Вот  чистая  страница,  вот  тебе
карандаш... Пиши!
   Не сразу, в явном замешательстве Агеев  взял  из  его  рук  исписанный,
тупой карандаш, повертел в пальцах. Он уже явственно понимал, что это  его
писание не принесет ему радости, но и не знал,  как  отказаться.  Все  это
произошло так неожиданно, что никакой подходящей причины для отговорки  не
подвернулось в памяти.
   - Пиши: я, Барановский... как  там  тебя?  Олег?  Пусть  будет  Олег...
Значит, Олег Батькович, настоящим обязуюсь секретно сотрудничать  по  всем
нужным вопросам. Написал? Что, не согласен? - насторожился он, увидев, что
Агеев замер с карандашом в пальцах. - Ты брось дурить! Иного выхода у тебя
нет. Фронт под Москвой, а немцы на соседней улице... Чуть что, загремишь в
шталаг [немецкий лагерь для военнопленных].
   Почти не слушая его, Агеев лихорадочно соображал, что делать.  Конечно,
он не мог не понять пагубного значения  этой  подписки,  которая  запросто
могла изувечить всю его жизнь. Но, и отказавшись подписаться, он  рисковал
не менее просто распроститься  с  этой  своей  жизнью.  Дрозденко,  обеими
руками опершись на стол и нависая над ним, с напором  диктовал,  не  давая
передышки, чтобы подумать или заколебаться.
   - Пиши,  пиши:  секретно  сотрудничать  с  полицией,  а  также  службой
безопасности и эсдэ. Вот и все! Написал? Теперь подпись и дату!
   Уже явственно ненавидя  этого  немецкого  холуя,  облеченного,  однако,
властью, и его помятый, со следами пальцев блокнот, а  заодно  себя  тоже,
Агеев поставил в конце какую-то закорючку вместо фамилии и вывел дату.
   - Вот и прекрасно! - одобрил Дрозденко. - Ты нам, а мы вам. В долгу  не
останемся. Только это... Фамилию напиши  разборчивее.  Бара-нов-ский!  Вот
так. Теперь другое дело. Ну, а кличка? - вдруг  спохватился  Дрозденко.  -
Какую кличку возьмем?
   - Какую еще кличку?
   - Ах ты, святая простота! Не понимаешь? Для конспирации!.. Ну  так  как
назовемся?
   Агеев пожал плечами. Он уже плохо стал соображать -  наверное,  за  это
утро начал превращаться в идиота.
   -  Не  поймешь?  Глупый?  Скоро  поумнеешь.  А  пока  так  и   назовем:
_Непонятливый_.
   - Да, но... В чем я могу вам помочь? - стараясь сохранить спокойствие и
превозмогая мелкую дрожь в руках, сказал Агеев. - Я тут  никого  не  знаю,
нигде не бываю.
   - Не имеет значения! - парировал Дрозденко, торопливо запихивая блокнот
в карман синего френча. - Ты сапожник! У тебя  будут  люди.  И  они  будут
искать с тобой связь.
   - Кто они? - почти искренне удивился Агеев.
   -  Большевики,  кто  же!  Те,  что   в   лесу.   Теперь   они   в   лес
перебазировались. Вот ты вечерком нам и  стукнешь.  Я  буду  наведываться.
Понял?
   - Но, понимаете...
   Все внутри у него протестовало против этого предательского закабаления,
последствия которого легко предвиделись в будущем, но он не находил  слов,
чтобы отвести беду. Да,  пожалуй,  было  уже  поздно  что-либо  исправить.
Близко к переносью  посаженные  глазки  Дрозденко  нещадно  буравили  его,
словно стараясь проникнуть в сокровенный ход его растрепанных мыслей.
   - Что, дрейфишь? Большевиков боишься? Не дрейфь! У тебя защита. Полиция
всей округи! Эсдэ! Немецкая армия. А большевикам все равно крышка. В самом
скором времени.
   - Но...
   - Не но, а точно! Немцы окружают Москву. К зиме война кончится.
   - Да-а! - выдохнул Агеев, лишь бы нарушить наступившую гнетущую паузу в
этом, не менее угнетавшем его разговоре, и подумал, что если этот  человек
не оставит его через пять минут, то, пожалуй, все для обоих закончится  на
этой кухне. Он уже заглянул за печь, где находились тяжелые вещи - ухваты,
кочерга,  но  увидел  за  рамой  кухонного   окна   подобострастную   рожу
белобрысого полицая, бесцеремонно заглядывающего в кухню.
   Дрозденко, однако, скоро вымелся, пообещав на прощание наведываться,  и
даже совсем по-дружески потряс его руку. Проводив полицаев, Агеев  сел  на
вкопанную под кленом скамейку и подумал, что, кажется, влез в  дерьмо,  из
которого  неизвестно  как  будет  выбраться.  Проклятая  рана,   как   она
стреножила его!  Будь  он  здоров,  он  бы  теперь  был  далеко  от  этого
злополучного местечка с его полицией и от этого подонка из танковых войск.
Может, он навсегда лег бы в сырую землю, зато у него было бы честное  имя,
которое теперь неизвестно как отмыть от фашистской грязи.


   Наверное, он долго просидел под кленом, сокрушенно  переживая  коварные
события этого злополучного утра. Утро между тем незаметно перешло в  день,
из-за крыш соседних домов выглянуло и стало пригревать солнце,  хотя  двор
еще весь лежал в густой тени от деревьев. Барановская нигде не появлялась,
и он подумал, что, по-видимому, она уехала. Куда только? Но это  ее  дело,
он не имел ни возможности, ни особого желания вникать в ее,  видать,  тоже
непростые заботы - ему доставало собственных. И, когда на выходе со  двора
тихо появилась девушка в вязаном зеленом жакете, погруженный  в  горестные
переживания Агеев недоуменно взглянул на нее,  не  понимая,  что  от  него
требуется.
   - Вот принесла туфельки...
   Только увидев у  нее  в  руках  пару  светлых  туфель,  он  узнал  сво