Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
Коробки опустели; Андрюха задумчиво пощипал бороду,
сложил из шестнадцатого калибра городошную "пушку" и перенес к столу ружья.
Я встревожился:
-- Зачем это? Все-таки намечаются боевые действия?
-- Намечается охота! И выпить. И денежное вознаграждение. Вот что
намечается. -- Он мне подмигнул. -- Ничего я халтурку нашел, а?
-- Угу. И на кого же мы охотимся? Если на человека, то я не согласен.
Нет, нас ангажировал свежий Андрюхин приятель. Давеча, пока Андрюха
шептал мне в телефон, его мать принимала гостей: старинную сотрудницу с
сыном. Видал Андрюха этого сына и раньше, но в пору, когда сам еще курить
учился в школьном туалете, а тот уже поступил в университет, -- и на чем им
было сойтись? Зато теперь, покурив вместе на кухне и перекинувшись
анекдотами, они сразу нашли общий язык -- тем более, текла за ужином живая
вода, как ничто объединяющая мужчин. Дабы не угасить порыва, условились, что
завтра, прямо с утра, Андрюха своего нового друга навестит -- благо всей
ходьбы от порога до порога десять минут. А там, оказалось, по соседству
круглосуточный магазин, и дома кое-что припасено, -- у них не обреталось
причины расстаться, и они мило посидели и день, и ночь, и опять день. Сидели
бы еще, но приятель должен был выспаться перед рабочей неделей. Он то ли
директор, то ли управляющий в каком-то подмосковном хозяйстве, по шатурской
ветке, а в Люберцы возвращается только на выходные. В качестве директора он
и сделал Андрюхе, наслушавшись его таежно-степных рассказов, экстравагантный
заказ: срочно отстрелить несколько единиц хищного зверя (ну, не медведей,
конечно, уточнил Андрюха. Волки, лисы...). Я недоумевал: что за странное
место и чем он таким управляет, если ему в Подмосковье досаждают хищники?
Ладно лисы: еще на моей памяти они попадались даже в черте города, возле
птицефабрики на Крылатских холмах, где сейчас микрорайон, в котором и я бы
не отказался поселиться, когда б некто омни-омни изволил проявить ко мне
интерес, худо-бедно укоренил в поднебесной и подкинул немного удачи. Но
волки -- откуда, близ железной дороги, в пятидесяти верстах от мегаполиса?
Все это как-то не того... Ф. М. Достоевский.
-- Представления не имею, -- разводил руками Андрюха. -- Я не очень
расспрашивал. Какая тебе разница, откуда волки? Да это выплыло в последний
момент. Он пошел со мной до автобуса -- и вдруг предлагает. Он говорит, там
есть где ночевать. И кормежка его. Я предупредил, что нас двое.
-- Андрюха, -- сказал я, -- из меня ружейный охотник -- как из говна
пуля.
-- А ничего особенного от тебя и не потребуется. Зверюга бежит, ты
стреляешь: пух-бах! -- наповал. Куда целиться, я тебе нарисую.
Выстрелить -- и достаточно метко -- для меня, наверное, не составило бы
проблемы: в пневматических тирах я выбивал неплохие результаты. Но надобно
же еще найти как-то этих животных: выслеживать, что ли, преследовать,
открыть норы... Андрюха сказал, чтобы я не волновался -- артистическую часть
работы он берет на себя. Мое дело маленькое: знай пали, да не слишком
шуметь, если придется подкрадываться. И какой там у них может быть лес: в
пару дней мы прочешем его вдоль и поперек, до кусточка.
Сложность в другом: как провезти оружие по городу и в электричке.
Чехлов нет к ружьям, а и были бы -- что в них пользы: все одно и с ними
обязательно остановят и спросят охотничьи билеты. В порядке эксперимента мы
заворачивали двустволку и карабин в одеяла, клеенчатую занавеску из ванной и
даже в рубероид, полоса которого зачем-то хранилась на антресолях. Мы
выяснили, что чем ни укутывай, их очертания угадываются легко, а то и
подчеркиваются, как выгодные женские формы умелой драпировкой. Здесь бы
сгодился высокий туристский рюкзак: набить его тряпьем, теми же одеялами,
ружья вставить сбоку, обмотав стволы брезентом, а снаружи, для маскировки,
навесить двуручную пилу, палаточные стойки и лыжные палки... Но Андрюхин
износился, и теперь родители засыпают в него картошку, а мой отправился на
станцию Мирный.
На следующий день за окном метель мела, и я отказывался выходить. Но
едва в сумерки стало потише, Андрюха потянул меня обследовать улицы и дворы,
ямы магистральных работ и строительные площадки: его посетила мысль набрать
бруса и досок, чтобы спрятать ружья в их связку, -- дачники, волокущие на
горбу накопленный стройматериал, во всякое время года вне подозрений. Но со
строек нас гнали, ломать заборы или ограждения на глазах у прохожих мы не
решались, а в свободном состоянии ничего не попадалось. Единственная
грязная, расщепленная на конце двухметровая доска, которую Андрюха поднял
уже на обратном пути из дорожного месива и со злым упорством тащил до самого
подъезда, никак не делала нам погоды. К этому часу охотничья затея
представлялась мне совершенным безумием. Слава богу, технические
препятствия, похоже, не позволят ей осуществиться. Понудим Андрюху искать
какой-нибудь другой заработок.
Разносольную бабушкину посылку мы единым махом ополовинили еще
накануне, да и в обед сегодня заморили червя. Андрюха согласился, что нет
смысла беречь и растягивать остаток. Однако им овладела неожиданная страсть
к сервировке. Покуда я истекал слюной и слушал томительные гулы в пустом
брюхе, он с инквизиторской неспешностью составлял на ущербной тарелке
ресторанные узоры, орнаменты, натюрморты, целые сады из колбасных кружков и
ветчинных прямоугольников, ломтиков сыра и белесых, словно утопленники,
кальмаров, из шпрот и сайры, тонко нарезанного фиолетового лука, огуречных и
помидорных долек, венчая солнечными половинками лимона. Не в два приема
устраивалась такая мандала, и разбирать ее наспех тоже рука не поднималась
-- каждое движение к ней полагалось будто бы обмозговать. Когда улетучивался
с тарелки последний кусок или рыбий хвост, Андрюха тщательно мыл ее, мыл
нож, мыл наши вилки -- и начинал сначала. Я предложил оставить лимон к чаю
-- забытый шик! Он ответил категорическим нет. Я спросил, что он вообще
мудрит, от добра добра не ищут -- зачем голодным людям добиваться от среза
ветчины сердоликовой полупрозрачности? Чревоугодие, заявил Андрюха,
произрастает там, где процедура принятия пищи лишена эстетической компоненты
-- а у меня в быту это несомненно имеет место. Тогда я рассказал ему, что
грехов в плане еды, строго говоря, два, и они равновелики, хотя и различны:
есть чревоугодие, а есть -- гортанобесие; и если под первым подразумевается
простое обжорство, то второй -- в стремлении получать тонкие вкусовые
ощущения, и "эстетическая компонента" относится, в сущности, сюда же.
Необременительна для души перловая каша в скромной посуде -- ее при всем
желании много не съешь.
-- Чего ты хочешь, кадавр? -- сказал Андрюха. -- Проглотить все разом?
А чем потом заниматься? В потолок плевать?
Но нас сморило еще прежде, чем настало "потом". Дружно, в обнимочку,
упали на кровать. Я подремал недолго, Андрюха и того меньше. Проснувшись, я
нашел записку на табуретке, в одно слово: "Придумал". Во сне, что ли?
Мы с пауком, --
пел из приемника далекий англичанин, кумир моей авангардистской юности
Брайан Ино, --
смотрим на небо, на мир вокруг. Мы спим по утрам. Мы мечтаем о
кораблях, что уплывут за тысячу миль отсюда.
Шла передача о нем и об эмбиенте -- "музыке окружения". Я зажег слабую
настольную лампу, сел в углу на свернутый матрас и под плавные "уи-уи" на
фоне курлыканья гватемальских лягушек погрузился в приятные беспредметные
грезы. Вскоре неловкое топтание и необычный шелест вернули меня на землю: я
встал навстречу -- и натурально остолбенел. Андрюха затаскивал в комнату два
высоких, почти в человеческий рост, ветвистых куста с бульбами мерзлой глины
и снега на корневищах -- они тут же пустили от себя лужицы.
-- Пардон... -- И он показал, во что обратился мой лучший кухонный нож:
рукоятка и пенек лезвия. -- Земля каменная. Помучился.
Я вытолкнул его в переднюю -- разуваться. Кусты отнес в ванную и
поставил в пластмассовый таз.
-- А зачем копал? Отпилил бы.
Пила швейцарского складного ножа -- Андрюха с ним не расставался --
выглядела игрушечной, но в деле была на редкость эффективна: однажды мне
довелось опробовать ее в лесу на сухих сосенках.
Андрюха растолковал: нельзя, без корней неправдоподобно. Кто и куда
станет перевозить мертвые палки? Это может насторожить. А здесь -- все
понятно: кусты для посадки. Вопросов не возникает.
Удивительная вещь: чем явственней смахивают наши методы на хитрость
настырного сумасшедшего, тем очевиднее они попадают в яблочко. Так, значит,
и надо? Так и добиваются успеха? Я только заметил, что у милиционеров в
Москве происхождение по большей части деревенское. И генетическая память,
вероятно, позволит им отследить несоответствие нашей поклажи календарю
садовых работ.
-- Да и бог с ними, -- сказал Андрюха, -- ну, посмеются, примут за
дураков. Вот ты на их месте догадаешься проверять, чего у нас там внутри?
-- Пожалуй, нет.
-- Прицепятся -- объясним. Растения, к примеру, специальные, северные,
морозостойкие. А сами мы ботаники. Направляемся на опытные участки. Лишь бы
приклад об пол не брякал.
Я вздохнул:
-- И когда он нас ждет, твой приятель?
Естественно, крайний срок -- завтра. Промедление смерти подобно: пожрут
волки христианских младенцев. И выехать, естественно, предстоит в
несусветную рань.
-- Но вот что, -- сказал я, -- если нас заловят, учти: я от тебя
отрекусь. Ничего не знаю. Это все твое. Меня ты просил помочь довезти и в
содержимое не посвящал. Договорились?
-- Иди, верный товарищ, -- усмехнулся Андрюха. -- Смотри, как мушки
пристреляны...
Никто нами не заинтересовался. Взгляды милиционеров скользили по нам
рассеянно и не выделяли из толпы. Лица потенциально опасные не ломятся в
переполненное метро в семь утра, брезгуют. Кусты, с ружьями, накрепко
привязанными к собранным вместе, закрывшим их со всех сторон веткам, мы
обернули рубероидом и клеенкой. Весили они -- дай бог. Хорошо, Андрюха,
командовавший увязкой, не поскупился на веревку, пожертвовал целую бухту
первосортного репшнура и предусмотрел петли для руки и плеча.
Затем электричка едва ползла промышленными районами. Андрюха сказал,
что мы удачно вписались, в противофазу: в Москву сейчас давка, а из Москвы
-- свободно. Получасом раньше тоже полным-полно угрюмого рабочего люда, но
теперь смена уже началась. И контролеров в такое время еще не бывает.
Миновав Выхино, покатили шибче. Прижавшись виском к стеклу, я наблюдал,
как за спиной у Андрюхи, в соседней секции, заранее раскрасневшийся дородный
дядька в теплом голубом спортивном костюме наливает в крышку термоса по
глотку горячего кофе с молоком жене и двум девочкам-близняшкам -- наверное,
первоклассницам. Едут с лыжами -- куда-нибудь в неподвижный, тихий
черно-белый лес. Кофе распространял пар и волнующий аромат, будил память о
живительных ожогах гортани, каких мне на долю не досталось сегодня перед
дорогой -- Андрюха торопил, не успели даже чайник согреть толком. Дабы
переключиться с этих грустных мыслей и не растаять от жалости к себе, я
задался вопросом в духе брюзгливого пенсионера: почему, собственно, дети не
в школе посреди недели? Каникул нет в феврале. Должно быть, родители
подгадали отгул или скользящие выходные и устроили праздник вне расписания.
Когда я ходил в первый класс, самыми дорогими вещами у нас в доме были
холодильник и проигрыватель "Концертный" -- обтянутый коричневым дерматином
чемоданчик с динамиком в крышке. Крутили на нем Седьмую симфонию Шостаковича
(вряд ли мне хватило терпения прослушать ее хоть раз всю от начала до конца,
но знаменитый инфернальный марш, сцену нашествия, я любил и часто мычал);
крутили Эллу Фитцджеральд (немецкая серия "Джаз-портрет"), какую-то
классическую испанскую гитаристку, а также пару номеров "Кругозора" --
журнала квадратного формата, со сквозной дыркой по центру и гибкими, как
резина, прозрачными грампластинками между страниц -- канувшее в Лету
исключительно отечественное изобретение. И еще диск промежуточного размера,
в две трети лонгплея, где читал свои стихи поэт Кирсанов. Я и сейчас
способен повторить отдельные строки. "В тыл, к расстрелянному лесу, где
разбитый дот, молодую догарессу старый дож ведет..." Было там, кстати, и
охотничье: "Разбросал свой мозг -- лось". На снегу. И стихотворение "Смерти
больше нет" -- хотя вроде бы следовало из предыдущего, что это чистой воды
вранье...
Семья напротив лихорадочно разыскивала пропавшую крышку термоса, дети
полезли под лавки -- но тщетно. На платформе, где они сошли, от названия
сохранились только две буквы: "...ВО". Перрон обрывался в голое поле. Стоило
электричке двинуться снова, крышка выкатилась откуда-то в проход, гордая,
как Колобок.
-- Нам через одну, -- сказал Андрюха.
-- Курева не купили, -- сказал Андрюха.
Было бы на что.
-- Этот мужик, -- сказал Андрюха, -- который нас пригласил, он пишет
диссертацию. Диссертацию про перевязок. Зверек такой, типа хорька или ласки.
И он их изучает, один во всем мире. Он мне объяснил: самое удивительное --
это как они размножаются. Как только самка приносит приплод, приходит самец
и всех новорожденных самочек, слепых еще, покрывает. А дальше они растут уже
с зародышами. То есть зародыши развиваются с ними вместе, по мере их роста.
От станции шагали минут пятнадцать, сверяясь с планом, начерченным на
разодранной сигаретной пачке. Тут и там по дороге, в тракторной колее из-под
снега выворотилась красноватая глина. Клеенка на морозце ломко хрустела под
рукой. Я в десятый раз давал себе зарок с первых же доходов приобрести новую
вязаную шапку -- на пару размеров побольше. У Андрюхи шапка была двухслойная
и налезала глубоко, зато не было теплых носков. Таким образом, завидовать
друг другу мы не имели оснований. Возле стоявших особняком коровника и трех
бревенчатых домов дорога раздваивалась, и правый, короткий, рукав вел вдоль
бетонного забора в поломанные, без створки, ворота. Сразу за воротами
начинались навесы, как будто крытые рыночные ряды. У забора мы распаковали
кусты, а рубероид и клеенку прикопали, чтобы не разнесло ветром и не стянул
случайный прохожий. Я оценил Андрюху вооруженного -- наружность вполне
партизанская. "Парни в вымокшей одеже додж ведут на дот..." Из сугроба при
входе торчал обломок фанерной вывески с неподходящим пейзажу словом
"студия". А лес виднелся только верхушками, далеко, в той стороне, куда
тянулась потрескивающая над нами линия электропередач.
Андрюха оставил меня дожидаться в воротах и отправился искать своего
директора. Я осматривался и кривил рот: ох, до рези, до слез, до куриной
слепоты намозолил мне глаза тусклый, в одну краску -- бурую, набор строений
и предметов, одна и та же конфигурация российской тоски, что по зиме берет
душу в кулак особенно тесно, встречая на любом хоздворе, у всякой дороги,
через версту подкарауливая за вагонным окном: кореженое железо, какие-то
обода, остов старого грузовика возле сварного гаража с промятым ребром,
перевернутый прицеп, ржавые бочки... Впереди, под навесами, кто-то залаял,
не собака. Прошла женщина в валенках с галошами, в ушанке и ватнике,
выплеснула в снег у гаража пахучее ведро и бесцеремонно уставилась на меня.
Я делал вид, что не замечаю, и смотрел на свои ботинки. Я все еще пытался
убедить себя, что наша поездка -- приключение веселое. Вот эта аборигенша,
например, надолго меня запомнит -- нелепого, зябко напыжившегося, с ружьем
на плече... Чуть погодя из глубины двора выступила и другая, совершенно
такая же, принесла топор. С громом поколотив им, чтобы насадить прочнее, о
капот грузовика, под которым скрывалась гулкая пустота, она на мгновение
отрешенно замерла, будто, испытав тишину на прочность, теперь расслышала в
ней горние зовы, и сообщила в пространство перед собой:
-- Опять сегодня тошнит. Так-то! А ты говоришь -- не беременна...
-- Ага, -- отозвалась первая. -- От ветра.
-- Нет, не от ветра. Я две недели с человеком была...
Почему я здесь? Почему не в Антарктиде?
Андрюха все не показывался. Небось давно сидит в тепле и точит лясы, --
забыл обо мне. Я подошел к навесу. Крыша защищала составленные в два яруса
средних размеров клетки, сейчас пустые и с чисто подметенными полами, --
однако кислый запах зверя стойко держался вокруг. В следующем ряду уже
воочию наблюдались три лисицы и некрупная рысь. Лисы, каждая в своем боксе,
беспокоились, крутились юлой от стенки к стенке. Рысь застыла боком к
проволочной сетке, чуть повернув голову, сторожила белый свет одним глазом
-- другой прикрыт, -- желтым, как противотуманная фара. Зрачок в нем даже не
шелохнулся, когда я приблизился. Мех у рыси на боку -- пятно с детскую
ладошку -- тронула парша, метелки на ушах тревожно топорщились. Я начал
догадываться.
Еще семь или восемь таких рядов отделяла от меня широкая площадка,
целая площадь, в центре которой из некрашеных деревянных щитов был сооружен
прямоугольный загон величиною с дворовую хоккейную коробку. На загон смотрел
окнами длинный одноэтажный дом с белым крыльцом посередине фасада, похожий
на сельскую поликлинику. Я ступил на крыльцо -- и раскокал ружейным стволом
лампочку, болтавшуюся на проводе без рефлектора. Сметая ногой осколки в
снег, я спустил было ружье в руку, но подумал, что так буду выглядеть
чересчур воинственно и могу ненароком испугать кого-нибудь
неподготовленного. Бочком, осторожно, протиснулся внутрь: коридор, полдюжины
обитых дверей -- и ни звука. Наугад толкнул ближнюю и попал в тесный
кабинетик: книжные полки, письменный стол у стены, а на стене --
прикнопленный лист плотной бумаги с мбастерским рисунком головы животного,
не иначе таинственной перевязки. Череп делился на пронумерованные части,
совсем как разрез коровы со стеклянной таблицы в гастрономе. Я вернулся в
коридор, попробовал другую дверь -- заперто. Позвал, сперва шепотом, потом
громко:
-- Андрюха!
И тут, словно и на самом деле мне в ответ, голос его долетел с улицы.
-- Ты пасть свою поганую закрой! -- кричал на кого-то невидимого мой
невидимый друг. -- Поганую пасть...
О-го! События принимали тот еще оборот. Подобный тон Андрюха брал не
часто. Значит, он разъярен, как вепрь, и способен наломать дров, не
задумываясь о последствиях. Я обежал загон и свернул в проход между
клетками. Спиной ко мне стоял человек без шапки, с зачаточной плешкой на
затылке, в приталенном пальто с погончиками; над ним угрожающе нависал
Андрюха, которого злость сделала словно на голову выше. Карабин Андрюха
держал поперек бедер, то есть к стрельбе пока не изготовился (да и патроны
остались у меня, в сумке), зато двинуть собеседнику прикладом было бы ему из
этой позиции вполне сподручно. Я подался вперед, спеша вклиниться между
Андрюхой и его визави; ружье съехало у меня с плеча и лязгнуло, когда я его
перехватил, о железную стойку. Человек оглянулся, обнаружил новую фигуру,
загородившую ему отступление, и шарахнулся, рефлекторно защитившись
неожиданно узкой для его сложения и грубо вылепленного лица ладонью, вбок, к
сетке (за нею