- Я
скажу тебе правду: я очень боюсь сойти с ума. Я не могу понять,
что это такое происходит. Я не могу понять, и это ужасно.  Если
бы  ктонибудь  мог  объяснить мне, но никто не может. Ты был на
войне, ты видел,-- объясни мне. -- Убирайся к черту! -- шутливо
ответил я, плескаясь. --  Вот  и  ты  тоже,--  печально  сказал
брат.--  Никто  не в силах мне помочь. Это ужасно. И я перестаю
понимать, что можно, чего нельзя, что разумно, а  что  безумно.
Если  сейчас я возьму тебя за горло, сперва тихонько, как будто
ласкаясь, а потом покрепче, и удушу,-- что  это  будет?  --  Ты
говоришь  вздор.  Никто  этого  не  делает. Брат потер холодные
руки, тихо улыбнулся и продолжал: --  Когда  ты  был  еще  там,
бывали  ночи,  в  которые я не спал, не мог заснуть, и тогда ко
мне приходили странные мысли: взять топор и пойти  убить  всех:
маму,  сестру,  прислугу, нашу собаку. Конечно, это были только
мысли, и я никогда не сделаю.
    -- Надеюсь,-- улыбнулся я, плескаясь. -- Вот тоже  я  боюсь
ножей,  всего  острого,  блестящего:  мне  кажется,  что если я
возьму в руки  нож,  то  непременно  кого-нибудь  зарежу.  Ведь
правда, почему не зарезать, если нож острый?
    --  Основание  достаточное. Какой ты, брат, чудак! Пусти-ка
еще горяченькой водицы. Брат  отвернул  кран,  впустил  воды  и
продолжал: -- Вот тоже я боюсь толпы, людей, когда их соберется
много.  Когда вечером я услышу на улице шум, громкий крик, то я
вздрагиваю и  думаю,  что  это  уже  началась...  резня.  Когда
несколько  человек  стоят друг против друга и я не слышу, о чем
они  разговаривают,  мне  начинает  казаться,  что  сейчас  они
закричат,  бросятся  один на другого, и начнется убийство. И ты
знаешь,-- таинственно наклонился он к моему уху,-- газеты полны
сообщениями об убийствах, о каких-то  странных  убийствах.  Это
пустяки,  что  много  людей и много умов,-- у человечества один
разум, и он начинает мутиться. Попробуй мою голову,  какая  она
горячая. В ней огонь. А иногда становится она холодной, и все в
ней  замерзает,  коченеет,  превращается  в страшный омертвелый
лед. Я должен сойти с ума, не смейся, брат: я  должен  сойти  с
ума...  Уже  четверть  часа,--  тебе пора выходить из ванны. --
Немножечко еще. Минуточку.
    Мне так хорошо было сидеть в ванне, как прежде,  и  слушать
знакомый  голос,  не вдумываясь в слова, и видеть все знакомое,
простое, обыкновенное: медный, слегка позеленевший кран,  стены
с  знакомым  рисунком,  принадлежности  к фотографии, в порядке
разложенные на полках. Я  снова  буду  заниматься  фотографией,
снимать  простые  и  тихие  виды  и  сына: как он ходит, как он
смеется и шалит. Этим можно заниматься и без ног. И снова  буду
писать  -- об умных книгах, о новых успехах человеческой мысли,
о красоте и мире.
    -- Го-го-го! -- загрохотал я, плескаясь. -- Что с тобой? --
испугался брат и побледнел. -- Так. Весело, что я дома.
    Он улыбнулся мне, как ребенку, как младшему, хотя я был  на
три года старше его, и задумался -- как взрослый, как старик, у
которого большие, тяжелые и старые мысли.
    --  Куда  уйти? -- сказал он, пожав плечами.-- Каждый день,
приблизительно  в  один  час,  газеты  замыкают  ток,   и   все
человечество вздрагивает. Эта одновременность ощущений, мыслей,
страданий и ужаса лишает меня опоры, и я -- как щепка на волне,
как  пылинка  в  вихре.  Меня  с  силою отрывает от обычного, и
каждое утро бывает один страшный момент, когда я вишу в воздухе
над черной пропастью безумия. И я упаду в нее, я должен  в  нее
упасть. Ты еще не все знаешь, брат. Ты не читаешь газет, многое
от тебя скрывают,-- ты еще не все знаешь, брат.
    И  то,  что он сказал, я счел немного мрачной шуткой,-- это
было участью всех тех, кто в безумии  своем  становится  близок
безумию  войны  и  предостерегал  нас. Я счел это шуткой -- как
будто забыл я в этот момент, плескаясь в горячей воде, все  то,
что видел я там.
    --  Ну  и  пусть  себе  скрывают,  а  мне  надо вылезать из
ванны,-- легкомысленно сказал я,  и  брат  улыбнулся  и  позвал
слугу,  и  вдвоем они вынули меня и одели. Потом я пил душистый
чай из моего рубчатого стакана и думал, что жить  можно  и  без
ног,  а  потом  меня  отвезли  в  кабинет  к  моему  столу, и я
приготовился работать.
    До  войны  я  занимался  в  журнале   обзором   иностранных
литератур,  и  теперь  возле  меня,  на расстоянии руки, лежала
груда этих милых, прекрасных книг в желтых,  синих,  коричневых
обложках. Моя радость была так велика, наслаждение так глубоко,
что  я не решался начать чтение и только перебирал книги, нежно
лаская их рукою. Я чувствовал, что по лицу  моему  расплывается
улыбка, вероятно, очень глупая улыбка, но я не мог удержать ее,
любуясь  шрифтами,  виньетками,  строгой и прекрасной простотой
рисунка. Как много во всем этом ума и чувства красоты! Скольким
людям надо было работать, искать, как много нужно было  вложить
таланта  и  вкуса,  чтобы  создать  хоть  вот  эту букву, такую
простую  и  изящную,   такую   умную,   такую   гармоничную   и
красноречивую в своих переплетающихся черточках.
    -- А теперь надо работать,-- серьезно, с уважением к труду,
сказал я.
    И  я  взял перо, чтобы сделать заголовок,-- и, как лягушка,
привязанная на  нитке,  зашлепала  по  бумаге  моя  рука.  Перо
тыкалось  в бумагу, скрипело, дергалось, неудержимо скользило в
сторону  и  выводило  безобразные  линии,  оборванные,  кривые,
лишенные  смысла.  И  я не вскрикнул, и я не пошевельнулся -- я
похолодел и замер в сознании приближающейся страшной истины;  а
рука  прыгала  по  ярко освещенной бумаге, и каждый палец в ней
трясся в таком безнадежном, живом, безумном  ужасе,  как  будто
они,  эти  пальцы,  были  еще  там, на войне, и видели зарево и
кровь, и слышали стоны и вопли несказанной боли. Они отделились
от меня, они жили, они  стали  ушами  и  глазами,  эти  безумно
трепещущие  пальцы;  и,  холодея,  не  имея  силы  вскрикнуть и
пошевельнуться, я  следил  за  их  дикой  пляской  по  чистому,
яркобелому листу.
    И  тихо  было.  Они  думали,  что  я работаю, и закрыли все
двери, чтобы не помешать звуком,-- один,  лишенный  возможности
двигаться,  сидел  я  в  комнате  и послушно глядел, как дрожат
руки.
    -- Это ничего,-- громко сказал я, и в тишине и  одиночестве
кабинета   голос   прозвучал   хрипло  и  нехорошо,  как  голос
сумасшедшего.-- Это ничего. Я буду диктовать. Ведь был же  слеп
Мильтон, когда писал свой "Возвращенный рай". Я могу мыслить --
это главное, это все.
    И  я  стал сочинять длинную, умную фразу о слепом Мильтоне,
но слова путались, выпадали, как из дурного набора, и, когда  я
подходил  к  концу  фразы,  я  уже  забывал  ее начало. Я хотел
вспомнить тогда, с чего это  началось,  почему  я  сочиняю  эту
странную, бессмысленную фразу о каком-то Мильтоне -- и не мог.
    -- "Возвращенный рай", "Возвращенный рай",-- твердил я и не
понимал, что это значит.
    ...И  тут я сообразил, что вообще многое я забываю, что . я
стал страшно рассеян и путаю знакомые лица; что даже в  простом
разговоре  я теряю слова, а иногда, и зная слово, не могу никак
понять его значения. Мне ясно представился теперешний мой день:
какой-то странный,  короткий,  обрубленный,  как  мои  ноги,  с
пустыми, загадочными местами -- длинными часами потери сознания
или бесчувствия, о которых я ничего не могу вспомнить.
    Я  хотел позвать жену, но забыл, как ее зовут,-- это уже не
удивило и не испугало меня. Тихонько я прошептал: -- Жена!
    Нескладное, непривычное в обращении слово тихо прозвучало и
замерло,  не  вызвав  ответа.  И   тихо   было.   Они   боялись
неосторожным  звуком  помешать  моей  работе,  и  тихо  было --
настоящий  кабинет  ученого,  уютный,  тихий,  располагающий  к
созерцанию и творчеству. "Милые, как они заботятся обо мне!" --
подумал я, умиленный.
    ...И  вдохновение,  святое вдохновение осенило меня. Солнце
зажглось в моей голове, и горячие творческие лучи его  брызнули
на  весь  мир, роняя цветы и песни. И всю ночь я писал, не зная
усталости,  свободно  паря   на   крыльях   могучего,   святого
вдохновения.  Я  писал  великое, я писал бессмертное -- цветы и
песни. Цветы и песни...

      * ЧАСТЬ II *

     ОТРЫВОК ДЕСЯТЫЙ

    ...к  счастью,  он  умер  на  прошлой  неделе,  в  пятницу.
Повторяю,  это большое счастье для брата. Безногий калека, весь
трясущийся,  с  разбитою  душою,  в  своем   безумном   экстазе
творчества  он  был страшен и жалок. С той самой ночи целых два
месяца он писал, не вставая  с  кресла,  отказываясь  от  пищи,
плача  и  ругаясь,  когда  мы  на короткое время увозили его от
стола. С необыкновенною  быстротой  он  водил  сухим  пером  по
бумаге,  отбрасывая  листки один за Другим, и все писал, писал.
Он лишился сна, и только два раза удалось нам  уложить  его  на
несколько часов в постель, благодаря сильному приему наркотика,
а  потом  уже  и  наркоз не в силах был одолеть его творческого
безумного экстаза.  По  его  требованию  окна  весь  день  были
завешены  и  горела  лампа,  создавая  иллюзию ночи, и он курил
папиросу за папиросой и писал. По-видимому, он был счастлив,  и
мне  никогда  не  приходилось  видеть  у  здоровых людей такого
вдохновенного лица --  лица  пророка  или  великого  поэта.  Он
сильно  исхудал, до восковой прозрачности трупа или подвижника,
и совершенно поседел; и  начал  он  свою  безумную  работу  еще
сравнительно  молодым,  а  кончил  ее  --  стариком.  Иногда он
торопился писать больше обыкновенного, перо тыкалось в бумагу и
ломалось, но он не замечал этого; в  такие  минуты  его  нельзя
было  трогать,  так  как,  при  малейшем  прикосновении,  с ним
делался припадок,  слезы,  хохот;  минутами,  очень  редко,  он
блаженно  отдыхал  и благосклонно беседовал со мною, каждый раз
предлагая одни и те же вопросы: кто я, как меня зовут  и  давно
ли я занимаюсь литературой.
    А потом снисходительно рассказывал, всегда в одних и тех же
словах,  как он смешно испугался, что потерял память и не может
работать, и как он блистательно тут же опроверг это сумасшедшее
предположение, начав свой великий, бессмертный труд о цветах  и
песнях.
    --  Конечно, я не рассчитываю на признание современников,--
гордо и вместе с тем скромно говорил он, кладя дрожащую руку на
груду пустых листков,-- но будущее, но будущее поймет мою идею.
    О войне он не вспоминал ни разу и ни  разу  не  вспомнил  о
жене  и  сыне;  призрачная  бесконечная  работа  поглощала  его
внимание так безраздельно, что едва ли он сознавал  что-нибудь,
кроме  нее. В его присутствии можно было ходить, разговаривать,
и он этого не замечал, и ни на мгновение  лицо  его  не  теряло
выражения  страшной  напряженности  и  вдохновения. В безмолвии
ночей, когда все спали и он  один  неутомимо  плел  бесконечную
нить  безумия,  он казался страшен, и только один я да еще мать
решались подходить к  нему.  Однажды  я  попробовал  дать  ему,
вместо  сухого  пера,  карандаш,  думая,  что,  быть  может, он
действительно что-нибудь пишет, но на  бумаге  остались  только
безобразные линии, оборванные, кривые, лишенные смысла.
    И  умер  он  ночью,  за  работой.  Я  хорошо  знал брата, и
сумасшествие его не явилось для меня неожиданностью:  страстная
мечта   о  работе,  сквозившая  еще  в  его  письмах  с  войны,
составлявшая  содержание  всей  его   жизни   по   возвращении,
неминуемо  должна была столкнуться с бессилием его утомленного,
измученного мозга  и  вызвать  катастрофу.  И  думаю,  что  мне
довольно  точно  удалось  восстановить  всю  последовательность
ощущений, приведших его к концу в ту роковую ночь. Вообще  все,
что  я  здесь  записал  о  войне,  взято мною со слов покойного
брата, часто очень сбивчивых  и  бессвязных;  только  некоторые
отдельные  картины  так  неизгладимо  и  глубоко вожглись в его
мозг, что я мог привести их почти дословно, как он рассказывал.
    Я его любил, и смерть его лежит на мне, как камень, и давит
мозг своей бессмысленностью. К тому непонятному, что  окутывает
мою голову, как паутиной, она прибавила еще одну петлю и крепко
затянула  ее. Вся наша семья уехала в деревню, к родственникам,
и я один во всем доме -- в этом особнячке,  который  так  любил
брат.  Прислугу рассчитали, иногда дворник из соседнего дома по
утрам приходит топить печи, а в остальное время я один, и похож
на муху, которую захлопнули между двумя рамами окна,-- мечусь и
расшибаюсь о какую-то прозрачную, но непреодолимую преграду.  И
я  чувствую,  я  знаю,  что  из этого дома мне не уйти. Теперь,
когда я один, война безраздельно  владеет  мною  и  стоит,  как
непостижимая  загадка,  как  страшный  дух,  которого я не могу
облечь плотью. Я даю ей всевозможные образы: безглавого скелета
на коне, какой-то  бесформенной  тени,  родившейся  в  тучах  и
бесшумно  обнявшей землю, но ни один образ не дает мне ответа и
не исчерпывает того  холодного,  постоянного  отупелого  ужаса,
который владеет мною.
    Я  не  понимаю  войны  и  должен сойти с ума, как брат, как
сотни людей, которых привозят оттуда. И это  не  страшит  меня.
Потеря  рассудка  мне  кажется почетной, как гибель часового на
своем  посту.  Но  ожидание,  но  это  медленное  и  неуклонное
приближение  безумия, это мгновенное чувство чего-то огромного,
падающего в пропасть, эта невыносимая боль  терзаемой  мысли...
Мое сердце онемело, оно умерло, и нет ему новой жизни, но мысль
--  еще  живая,  еще борющаяся, когда-то сильная, как Самсон, а
теперь беззащитная и слабая,  как  дитя,--  мне  жаль  ее,  мою
бедную  мысль. Минутами я перестаю выносить пытку этих железных
обручей, сдавливающих мозг; мне хочется неудержимо выбежать  на
улицу,  на площадь, где народ, и крикнуть: -- Сейчас прекратите
войну, или... Но какое "или"? Разве есть слова,  которые  могли
бы  вернуть их к разуму, слова, на которые не нашлось бы других
таких же громких и лживых слов? Или стать перед ними на  колени
и  заплакать? Но ведь сотни тысяч слезами оглашают мир, а разве
это хоть что-нибудь дает? Или на их глазах убить  себя?  Убить!
Тысячи умирают ежедневно -- и разве это хоть чтонибудь дает?
    И  когда  я  так  чувствую  свое  бессилие, мною овладевает
бешенство -- бешенство войны, которую я ненавижу. Мне  хочется,
как  тому доктору, сжечь их дома, с их сокровищами, с их женами
и детьми, отравить воду, которую они пьют; поднять всех мертвых
из гробов и бросить трупы в их нечистые жилища, на их  постели.
Пусть спят с ними, как с женами, как с любовницами своими!
    О,  если  б  я  был  дьявол! Весь ужас, которым дышит ад, я
переселил бы на их землю; я стал бы владыкою их снов, и  когда,
с  улыбкой  засыпая,  они  крестили  бы своих детей, я встал бы
перед ними, черный...
    Да, я должен сойти с ума, но только бы  скорее.  Только  бы
скорее...

     ОТРЫВОК ОДИННАДЦАТЫЙ

    ...пленных,  кучку  дрожащих,  испуганных  людей.  Когда их
вывели из вагона, толпа рявкнула -- рявкнула, как один огромный
злобный пес, у которого цепь коротка  и  непрочна.  Рявкнула  и
замолчала, тяжело дыша,-- а они шли тесной кучкой, заложив руки
в  карманы,  заискивающе  улыбаясь  бледными  губами, и ноги их
ступали так, как  будто  сейчас  сзади  под  колено  их  должны
ударить  длинною  палкой.  Но  один  шел  несколько  в стороне,
спокойный, серьезный, без улыбки, и когда я  встретился  с  его
черными  глазами, я прочел в них откровенную и голую ненависть.
Я ясно увидел, что он меня презирает и ждет от меня всего: если
я сейчас стану убивать его, безоружного, то он не вскрикнет, не
станет защищаться, оправдываться,-- он ждет от меня всего.
    Я побежал вместе с толпою, чтобы еще раз встретиться с  ним
глазами,  и  это  удалось  мне, когда они входили уже в дом. Он
вошел последним, пропуская  мимо  себя  товарищей,  и  еще  раз
взглянул  на  меня.  И  тут я увидел в его черных, больших, без
зрачка глазах такую муку, такую бездну  ужаса  и  безумия,  как
будто я заглянул в самую несчастную душу на свете.
    --  Кто  этот,  с  глазами?  --  спросил я у конвойного. --
Офицер. Сумасшедший. Их много таких. -- Как его зовут?
    -- Молчит,  не  называется.  И  свои  его  не  знают.  Так,
приблудный  какойто.  Его  уж  раз вынули из петли, да что!..--
Конвойный махнул рукою и скрылся за дверью.
    И вот теперь, вечером, я Думаю о нем. Он один среди врагов,
которых он считает способными на все, и свои не знают  его.  Он
молчит  и терпеливо ждет, когда может уйти из мира совсем. Я не
верю, что он сумасшедший, и он не  трус:  он  один  держался  с
достоинством  в  кучке этих дрожащих, испуганных людей, которых
он тоже, по-видимому, не считает своими. Что он  думает?  Какая
глубина  отчаяния  должна  быть в душе этого человека, который,
умирая, не хочет назвать своего имени. Зачем имя? Он  кончил  с
жизнью и с людьми, он понял настоящую их цену, и их вокруг него
нет,  ни своих, ни чужих, как бы они ни кричали, ни бесновались
и ни угрожали. Я  расспрашивал  о  нем:  он  взят  в  последнем
страшном  бою,  резне,  где  погибло  несколько  десятков тысяч
людей, и он не сопротивлялся, когда его брали: он был почему-то
безоружен, и, когда  не  заметивший  этого  солдат  ударил  его
шашкой,  он не встал с места и не поднял руки, чтоб защищаться.
Но рана оказалась, к несчастью для него, легкой.
    А быть может, он действительно сумасшедший? Солдат  сказал:
их много таких...

     ОТРЫВОК ДВЕНАДЦАТЫЙ

    ...начинается... Когда вчера ночью я вошел в кабинет брата,
он сидел   в   своем   кресле  у  стола,  заваленного  книгами.
Галлюцинация тотчас исчезла, как только я  зажег  свечу,  но  я
долго  не  решался  сесть  в кресло, где сидел он. Было страшно
вначале,--  пустые  комнаты,  в  которых   постоянно   слышатся
какие-то шорохи и трески, создают эту жуть,-- но потом мне даже
понравилось:  лучше он, чем кто-нибудь другой. Все-таки во весь
этот вечер я не вставал с кресла: казалось, если я  встану,  он
тотчас  сядет  на свое место. И ушел я из комнаты очень быстро,
не оглядываясь. Нужно бы во всех комнатах зажигать огонь,--  да
стоит  ли?  Будет,  пожалуй,  хуже, если я что-нибудь увижу при
свете,-- так все-таки остается сомнение.
    Сегодня я вошел со свечой,  и  никого  в  кресле  не  было.
Очевидно,  просто  тень  мелькнула.  Опять  я был на вокзале --
теперь я каждое утро хожу туда -- и видел целый вагон с  нашими
сумасшедшими.  Его  не  стали  открывать и перевели на какой-то
другой путь, но в окна я успел рассмотреть несколько  лиц.  Они
ужасны. Особенно одно. Чрезмерно вытянутое, желтое как лимон, с
открытым  черным  ртом  и  неподвижными  глазами,  оно  до того
походило на маску ужаса, что я не мог оторваться от него. А оно
смотрело на меня, все целиком смотрело, и было неподвижно,--  и
так  и  уплыло  вместе  с  двинувшимся  вагоном, не дрогнув, не
переводя взора. Вот если бы оно представилось мне сейчас в  тех
темных  дверях,  я,  пожалуй,  и  не  выдержал бы. Я спрашивал:
двадцать два человека привезли. Зараза  растет.  Газеты  что-то
замалчивают,  но,  кажется,  и у нас в городе не совсем хорошо.
Появились какие-то черные, наглухо закрытые кареты  --  в  один
день,  сегодня,  я  насчитал их шесть в разных концах города. В
одной из таких, вероятно, поеду и я.
    А газеты ежедневно требуют новых войск и новой крови,  и  я
все  менее  понимаю,  что  это значит. Вчера я читал одну очень
подозрительную статью, где доказывается, что среди народа много
шпионов, предателей и изменников, что нужно быть  осторожным  и
внимательным  и  что  гнев  народа  сам  найдет виновных. Каких
виновных, в чем? Когда я ехал .с вокзала в  трамвае,  я  слышал
странный разговор, вероятно, по этому поводу:
    --  Их  нужно  вешать  без  суда,--  сказал один, испытующе
оглядев всех и меня.-- Изменников нужно вешать, да.
    -- Без жалости,-- подтвердил другой.-- Довольно их жалели.
    Я выскочил из вагона. Ведь все же плачут от  войны,  и  они
сами  плачут