Леонид Андреев.
     Красный смех


     ОТРЫВКИ ИЗ НАЙДЕННОЙ РУКОПИСИ

      * ЧАСТЬ 1 *

     ОТРЫВОК ПЕРВЫЙ

    ...безумие и ужас.

    Впервые   я  почувствовал  это,  когда  мы  шли  по  энской
дороге,-- шли десять часов непрерывно,  не  останавливаясь,  не
замедляя  хода,  не  подбирая упавших и оставляя их неприятелю,
который сплошными массами двигался сзади нас и через три-четыре
часа стирал следы наших ног своими ногами. Стоял зной. Не знаю,
сколько  было  градусов:  сорок,  пятьдесят  или  больше;  знаю
только,  что  он  был  непрерывен,  безнадежно-ровен  и глубок.
Солнце было так огромно, так огненно и страшно, как будто земля
приблизилась к нему и скоро сгорит в этом беспощадном  огне.  И
не смотрели глаза. Маленький, сузившийся зрачок, маленький, как
зернышко мака, тщетно искал тьмы под сенью закрытых век: солнце
пронизывало   тонкую  оболочку  и  кровавым  светом  входило  в
измученный мозг. Но все-таки так было лучше, и  я  долго,  быть
может,  несколько  часов,  шел  с закрытыми глазами, слыша, как
движется вокруг меня  толпа:  тяжелый  и  неровный  топот  ног,
людских  и  лошадиных,  скрежет  железных колес, раздавливающих
мелкий камень, чье-то  тяжелое,  надорванное  дыхание  и  сухое
чмяканье  запекшимися губами. Но слов я не слыхал. Все молчали,
как будто двигалась армия немых, и когда  ктонибудь  падал,  он
падал  молча,  и  другие  натыкались на его тело, падали, молча
поднимались и, не оглядываясь,  шли  дальше,--  как  будто  эти
немые были также глухи и слепы. Я сам несколько раз натыкался и
падал,  и  тогда  невольно открывал глаза,-- и то, что я видел,
казалось диким  вымыслом,  тяжелым  бредом  обезумевшей  земли.
Раскаленный  воздух  дрожал, и беззвучно, точно готовые потечь,
дрожали камни; и дальние  ряды  людей  на  завороте,  орудия  и
лошади  отделились  от земли и беззвучно, студенисто колыхались
-- точно не живые люди  это  шли,  а  армия  бесплотных  теней.
Огромное,  близкое,  страшное солнце на каждом стволе ружья, на
каждой   металлической   бляхе    зажгло    тысячи    маленьких
ослепительных солнц, и они отовсюду, с боков и снизу забирались
в  глаза,  огненно-белые,  острые, как концы добела раскаленных
штыков. А иссушающий, палящий  жар  проникал  в  самую  глубину
тела,  в  кости,  в  мозг,  и  чудилось  порою,  что  на плечах
покачивается не голова, а какой-то  странный  и  необыкновенный
шар, тяжелый и легкий, чужой и страшный.
    И тогда -- и тогда внезапно я вспомнил дом: уголок комнаты,
клочок  голубых обоев и запыленный нетронутый графин с водою на
моем столике -- на моем столике, у которого одна  ножка  короче
двух  других  и  под нее подложен свернутый кусочек бумаги. А в
соседней комнате, и я их не вижу, будто бы находятся жена моя и
сын. Если бы я мог кричать, я закричал бы -- так  необыкновенен
был  этот  простой  и мирный образ, этот клочок голубых обоев и
запыленный, нетронутый графин.
    Знаю, что я  остановился,  подняв  руки,  но  кто-то  сзади
толкнул меня; я быстро зашагал вперед, раздвигая толпу, куда-то
торопясь,  уже не чувствуя ни жара, ни усталости. И я долго шел
так  сквозь  бесконечные   молчаливые   ряды,   мимо   красных,
обожженных  затылков, почти касаясь бессильно опущенных горячих
штыков, когда мысль о  том,  что  же  я  делаю,  куда  иду  так
торопливо  --  остановила  меня.  Так же торопливо я повернул в
сторону,  пробился  на  простор,  перелез  какой-то   овраг   и
озабоченно  сел  на  камень,  как  будто этот шершавый, горячий
камень был целью всех моих стремлений.
    И тут впервые я почувствовал это. Я ясно  увидел,  что  эти
люди,  молчаливо  шагающие  в  солнечном блеске, омертвевшие от
усталости и зноя, качающиеся и падающие,--  что  это  безумные.
Они  не  знают,  куда они идут, они не знают, зачем это солнце,
они ничего не знают. У них не голова на плечах,  а  странные  и
страшные  шары. Вот один, как и я, торопливо пробирается сквозь
ряды и падает; вот другой, третий.  Вот  поднялась  над  толпою
голова  лошади с красными безумными глазами и широко оскаленным
ртом, только намекающим на какой-то страшный  и  необыкновенный
крик,  поднялась,  упала,  и  в  этом месте на минуту сгущается
народ,  приостанавливается,  слышны  хриплые,  глухие   голоса,
короткий   выстрел,   и  потом  снова  молчаливое,  бесконечное
движение. Уже час сижу я на этом камне, а мимо меня все идут, и
все так же дрожит земля, и воздух, и дальние  призрачные  ряды.
Меня  снова пронизывает иссушающий зной, и я уже не помню того,
что представилось мне на секунду, а мимо меня все идут, идут, и
я не понимаю, кто это. Час тому назад я был один на этом камне,
а теперь уже собралась вокруг  меня  кучка  серых  людей:  одни
лежат   и  неподвижны,  быть  может,  умерли;  другие  сидят  и
остолбенело смотрят на проходящих, как и я. У одних есть ружья,
и они похожи на солдат; другие раздеты почти догола, и кожа  на
теле  так  багрово-красна,  что  на  нее  не  хочется смотреть.
Недалеко от меня лежит кто-то голой спиной кверху. По тому, как
равнодушно уперся он  лицом  в  острый  и  горячий  камень,  по
белизне  ладони  опрокинутой руки видно, что он мертв, но спина
его красна, точно у живого, и только легкий  желтоватый  налет,
как в копченом мясе, говорит о смерти. Мне хочется отодвинуться
от  него,  но  нет  сил, и, покачиваясь, я смотрю на бесконечно
идущие,  призрачные  покачивающиеся  ряды.  По  состоянию  моей
головы я знаю, что и у меня сейчас будет солнечный удар, но жду
этого  спокойно,  как во сне, где смерть является только этапом
на пути чудесных и запутанных видений.
    И я вижу, как  из  толпы  выделяется  солдат  и  решительно
направляется  в  нашу сторону. На минуту он пропадает во рву, а
когда вылезает оттуда и снова идет, шаги его нетверды, и что-то
последнее   чувствуется   в   его   попытках    собрать    свое
разбрасывающееся  тело.  Он  идет так прямо на меня, что сквозь
тяжелую дрему, охватившую мозг, я пугаюсь и спрашиваю: --  Чего
тебе?
    Он  останавливается,  как  будто ждал только слова, и стоит
огромный, бородатый, с разорванным воротом. Ружья у  него  нет,
штаны  держатся на одной пуговице, и сквозь прореху видно белое
тело. Руки и ноги  его  разбросаны,  и  он,  видимо,  старается
собрать  их, но не может: сведет руки, и они тотчас распадутся.
-- Ты что? Ты лучше сядь,-- говорю я. Но он  стоит,  безуспешно
подбираясь, молчит и смотрит на меня. И я невольно поднимаюсь с
камня  и,  шатаясь,  смотрю  в его глаза -- и вижу в них бездну
ужаса и безумия. У всех зрачки сужены,-- а  у  него  расплылись
они  во  весь глаз: какое море огня должен видеть он сквозь эти
огромные черные окна! Быть может, мне показалось, быть может, в
его взгляде была только смерть,-- но нет, я не ошибаюсь: в этих
черных,  бездонных  зрачках,  обведенных   узеньким   оранжевым
кружком,  как у птиц, было больше, чем смерть, больше, чем ужас
смерти.
    -- Уходи! -- кричу я, отступая.-- Уходи!  И  как  будто  он
ждал  только слова -- он падает на меня, сбивая меня с ног, все
такой же огромный, разбросанный и безгласный. Я  с  содроганием
освобождаю  придавленные  ноги,  вскакиваю  и  хочу  бежать  --
куда-то в сторону от людей, в  солнечную,  безлюдную,  дрожащую
даль,  когда  слева,  на  вершине,  бухает  выстрел  и  за  ним
немедленно,  как  эхо,  два  других.  Где-то,  над  головою,  с
радостным,   многоголосым  визгом,  криком  и  воем  проносится
граната. Нас обошли!
    Нет уже  более  смертоносной  жары,  ни  этого  страха,  ни
усталости.  Мысли  мои  ясны,  представления отчетливы и резки;
когда, запыхавшись, я подбегаю к выстраивающимся рядам, я  вижу
просветлевшие,  как  будто  радостные  лица,  слышу хриплые, но
громкие голоса,  приказания,  шутки.  Солнце  точно  взобралось
выше,  чтобы  не  мешать,  потускнело,  притихло  --  и снова с
радостным  визгом,  как  ведьма,  резнула  воздух  граната.   Я
подошел.

     ОТРЫВОК ВТОРОЙ

    ...почти  все лошади и прислуга. На восьмой батарее так же.
На нашей, двенадцатой, к концу третьего дня осталось только три
орудия,-- остальные подбиты,-- шесть человек  прислуги  и  один
офицер  --  я.  Уже двадцать часов мы не спали и ничего не ели,
трое  суток  сатанинский  грохот  и  визг  окутывал  нас  тучей
безумия,  отделял  нас  от  земли,  от  неба, от своих,-- и мы,
живые, бродили -- как лунатики. Мертвые, те лежали спокойно,  а
мы  двигались,  делали  свое  дело, говорили и даже смеялись, и
были -- как лунатики. Движения наши  были  уверенны  и  быстры,
приказания  ясны,  исполнение  точно,--  но  если  бы  внезапно
спросить  каждого,  кто  он,  он  едва  ли  бы  нашел  ответ  в
затемненном   мозгу.  Как  во  сне,  все  лица  казались  давно
знакомыми,  и  все,  что  происходило,  казалось  также   давно
знакомым,  понятным,  уже  бывшим  когда-то;  а когда я начинал
пристально вглядываться в какое-нибудь лицо или в  орудие,  или
слушал грохот,-- все поражало меня своей новизною и бесконечной
загадочностью.  Ночь  наступала  незаметно,  и  не  успевали мы
увидеть ее и изумиться,  откуда  она  взялась,  как  уже  снова
горело  над  нами солнце. И только от приходивших на батарею мы
узнавали, что бой вступает в третьи сутки, и тотчас же забывали
об этом: нам чудилось,  что  это  идет  все  один  бесконечный,
безначальный   день,   то   темный,   то  яркий,  но  одинаково
непонятный, одинаково слепой. И никто из нас не боялся  смерти,
так как никто не понимал, что такое смерть.
    На третью или на четвертую ночь, я не помню, на одну минуту
я прилег  за  бруствером,  и,  как  только  закрыл глаза, в них
вступил тот же знакомый и необыкновенный образ: клочок  голубых
обоев  и  нетронутый  запыленный  графин  на  моем столике. А в
соседней комнате -- и я их не вижу -- находятся будто  бы  жена
моя  и  сын.  Но  только теперь на столе горела лампа с зеленым
колпаком,  значит,  был  вечер  или  ночь.  Образ   остановился
неподвижно,  и  я  долго  и  очень  спокойно, очень внимательно
рассматривал, как играет огонь в хрустале графина,  разглядывал
обои  и  думал, почему не спит сын: уже ночь, и ему пора спать.
Потом опять разглядывал  обои,  все  эти  завитки,  серебристые
цветы,  какие-то решетки и трубы,-- я никогда не думал, что так
хорошо знаю свою комнату.  Иногда  я  открывал  глаза  и  видел
черное  небо  с какими-то красивыми огнистыми полосами, и снова
закрывал их, и снова  разглядывал  обои,  блестящий  графин,  и
думал,  почему  не  спит  сын:  уже ночь, и ему надо спать. Раз
недалеко от меня разорвалась граната, колыхнув чем-то мои ноги,
и кто-то крикнул громко, громче самого  взрыва,  и  я  подумал:
"Кто-то  убит!"  --  но  не  поднялся  и  не  оторвал  глаз  от
голубеньких обоев и графина.
    Потом я встал, ходил, распоряжался, глядел в лица,  наводил
прицел,  а  сам  все  думал: отчего не спит сын? Раз спросил об
этом у ездового, и он долго и подробно объяснял мне  что-то,  и
оба  мы  кивали  головами.  И  он смеялся, а левая бровь у него
дергалась, и глаз хитро подмаргивал на кого-то сзади.  А  сзади
видны были подошвы чьих-то ног -- и больше ничего.
    В это время было уже светло, и вдруг -- капнул дождь. Дождь
-- как  у  нас,  самые  обыкновенные  капельки воды. Он был так
неожидан и неуместен, и мы все так испугались  промокнуть,  что
бросили  орудия,  перестали  стрелять  и  начали прятаться куда
попало. Ездовой, с которым мы только что  говорили,  полез  под
лафет  и  прикорнул там, хотя его могли каждую минуту задавить,
толстый  фейерверке?  стал  зачем-то  раздевать  убитого,  а  я
заметался  по  батарее  и что-то искал -- плащ, не то зонтик. И
сразу на  всем  огромном  пространстве,  где  капнул  дождь  из
набежавшей  тучи,  наступила  необыкновенная  тишина. Запоздало
взвизгнула и разорвалась шрапнель, и тихо  стало,--  так  тихо,
что  слышно  было,  как  сопит толстый фейерверке? и стукают по
камню и по орудиям капельки дождя. И этот тихий и дробный стук,
напоминающий осень, и запах взмоченной земли, и тишина -- точно
разорвали на мгновение кровавый  и  дикий  кошмар,  и  когда  я
взглянул  на мокрое, блестящее от воды орудие, оно неожиданно и
странно напомнило что-то милое, тихое, не то детство мое, не то
первую любовь. Но  вдалеке  особенно  громко  прозвучал  первый
выстрел,  и  исчезло  очарование  мгновенной  тишины;  с тою же
внезапностью, с  какою  люди  прятались,  они  начали  вылезать
из-под   своих   прикрытий;   на   кого-то   закричал   толстый
фейерверке?; грохнуло орудие, за ним второе -- и снова кровавый
неразрывный туман заволок измученные мозги. И никто не заметил,
когда  прекратился  дождь;  помню   только,   что   с   убитого
фейерверкера,   с   его   толстого,   обрюзгшего  желтого  лица
скатывалась  вода,--  вероятно,  дождь   продолжался   довольно
долго...
    ...Передо  мною  стоял  молоденький  вольноопределяющийся и
докладывал, держа руку  к  козырьку,  что  генерал  просит  нас
удержаться  только  два  часа,  а  там подойдет подкрепление. Я
думал о том, почему не  спит  мой  сын,  и  отвечал,  что  могу
продержаться    сколько   угодно.   Но   тут   меня   почему-то
заинтересовало  его  лицо,  вероятно,  своею  необыкновенной  и
поразительной  бледностью.  Я ничего не видел белее этого лица:
даже у мертвых больше краски в лице, чем на  этом  молоденьком,
безусом.  Должно  быть, по дороге к нам он сильно перепугался и
не мог оправиться; и Руку у козырька  он  держал  затем,  чтобы
этим привычным и простым движением отогнать сумасшедший страх.
    --  Вы  боитесь?  --  спросил  я,  трогая его за локоть. Но
локоть был как деревянный, а сам он тихонько улыбался и молчал.
Вернее, дергались в улыбке только его губы,  а  в  глазах  были
только  молодость  и страх -- и больше ничего.-- Вы боитесь? --
повторил я ласково.
    Губы его дергались, .силясь выговорить слово,  и  в  то  же
мгновение     произошло    что-то    непонятное,    чудовищное,
сверхъестественное. В правую щеку  мне  дунуло  теплым  ветром,
сильно качнуло меня -- и только, а перед моими глазами на месте
бледного  лица  было  что-то короткое, тупое, красное, и оттуда
лила кровь, словно из откупоренной бутылки, как  их  рисуют  на
плохих   вывесках.   И   в   этом  коротком,  красном,  текущем
продолжалась еще какая-то  улыбка,  беззубый  смех  --  красный
смех.
    Я  узнал  его, этот красный смех. Я искал и нашел его, этот
красный смех. Теперь я понял, что было во всех этих
    изуродованных, разорванных, странных телах. Это был красный
смех. Он в небе, он в солнце, и скоро  он  разольется  по  всей
земле,  этот  красный  смех!  А  они,  отчетливо и спокойно как
лунатики...

     ОТРЫВОК ТРЕТИЙ

    ...безумие и ужас.

    Рассказывают, что в нашей и неприятельской армии  появилось
много  душевнобольных. У нас уже открыто четыре психиатрических
покоя. Когда я был в штабе, адъютант показывал мне...

     ОТРЫВОК ЧЕТВЕРТЫЙ

    ...обвивались,  как  змеи.   Он   видел,   как   проволока,
обрубленная  с  одного  конца,  резнула  воздух  и  обвила трех
солдат. Колючки рвали мундиры, вонзались в тело,  и  солдаты  с
криком  бешено  кружились,  и  двое  волокли за собою третьего,
который был уже  мертв.  Потом  остался  в  живых  один,  и  он
отпихивал  от  себя  двух мертвецов, а те волоклись, кружились,
переваливались один через другого и через него,-- и вдруг сразу
все стали неподвижны.
    Он говорил, что у одной этой  загородки  погибло  не  менее
двух  тысяч  человек. Пока они рубили проволоку и путались в ее
змеиных извивах, их осыпали непрерывным дождем пуль и  картечи.
Он  уверяет,  что было очень страшно, и что эта атака кончилась
бы паническим бегством, если  бы  знали,  в  каком  направлении
бежать.  Но десять или двенадцать непрерывных рядов проволоки и
борьба с нею, целый лабиринт волчьих  ям,  с  набитыми  на  дне
кольями  так  закружили  головы,  что  положительно нельзя было
определить направления.
    Одни, точно сослепу, обрывались в глубокие  воронкообразные
ямы  и  повисали  животами на острых кольях, дергаясь и танцуя,
как игрушечные паяцы; их придавливали новые тела, и  скоро  вся
яма  до  краев  превращалась  в копошащуюся груду окровавленных
живых и мертвых тел. Отовсюду снизу тянулись руки, и пальцы  на
них  судорожно  сокращались,  хватая  все,  и кто попадал в эту
западню, тот уже не мог выбраться назад: сотни пальцев, крепких
и слепых, как клешни, сжимали ноги, цеплялись за одежду, валили
человека на себя, вонзались  в  глаза  и  душили.  Многие,  как
пьяные,  бежали  прямо на проволоку, повисали на ней и начинали
кричать, пока пуля не кончала с ними.
    Вообще все показались ему  похожими  на  пьяных:  некоторые
страшно  ругались,  другие хохотали, когда проволока схватывала
их за руку или за ногу, и тут же умирали. Он сам, хотя  с  утра
ничего  не  пил  и не ел, чувствовал себя очень странно: голова
кружилась,  и  страх  минутами  сменялся  диким  восторгом   --
восторгом  страха. Когда кто-то рядом с ним запел, он подхватил
песню, и скоро составился  целый,  очень  дружный  хор.  Он  не
помнит,  что  пели,  но что-то очень веселое, плясовое. Да, они
пели -- и все кругом было красно от крови. Само  небо  казалось
красным,  и  можно  было  подумать,  что во вселенной произошла
какая-то катастрофа, какая-то странная перемена и  исчезновение
цветов:  исчезли  голубой  и зеленый и другие привычные и тихие
цвета,  а  солнце  загорелось  красным  бенгальским  огнем.  --
Красный смех,-- сказал я. Но он не понял.
    --  Да,  и  хохотали. Я уже говорил тебе. Как пьяные. Может
быть, даже и плясали, что-то было. По  крайней  мере,  движения
тех трех походили на пляску.
    Он ясно помнит: когда его ранили в грудь навылет и он упал,
еще некоторое  время, до потери сознания, он подрыгивал ногами,
как будто кому подтанцовывал. И теперь он  вспоминает  об  этой
атаке  со  странным  чувством:  отчасти со страхом, отчасти как
будто с желанием еще раз испытать то же самое.
    -- И опять пулю в грудь? -- спросил я. -- Ну вот: не каждый
же раз пулю. А хорошо бы, товарищ, получить орден за храбрость.
    Он лежал  на  спине,  желтый,  остроносый,  с  выступающими
скулами и провалившимися глазами,-- лежал, похожий на мертвеца,
и  мечтал  об  ордене.  У него уже начался гнойник, был сильный
жар, и через три дня его должны будут свалить в яму, к мертвым,
а он лежал, улыбался мечтательно и говорил об ордене.
    -- А матери послал телеграмму? -- спросил я. Он  испуганно,
но сурово и злобно взглянул на меня и не ответил. И я замолчал,
и  слышно  стало,  как  стонут  и  бредят  раненые. Но, когда я
поднялся уходить, он сжал мою руку своею горячею,  но  все  еще
сильною   рукою   и   растерянно   и  тоскливо  впился  в  меня
провалившимися горящими глазами.
    -- Что же это такое, а? Что же это? -- пугливо и настойчиво
спрашивал он, дергая мою руку.
    -- Что?
    -- Да вообще... все это. Ведь она ждет меня? Не могу же  я.
Отечество  --  разве  ей  втолкуешь,  что  такое  отечество? --
Красный смех,-- ответил я.
    -- Ах! Ты все шутишь, а я серьезно. Необходимо объяснить, а
разве ей объяснишь? Если бы ты знал, что  она  пишет!  Что  она
пишет!  И  ты  не  знаешь, у нее слова -- седые. А ты...-- Он с
любопытством  посмотрел  на  мою  голову,  ткнул   пальцем   и,
неожиданно засмеявшись, сказал: -- А ты полысел. Ты заметил? --
Тут нет зеркал.
    -- Тут много седых и лысых. Послушай, дай мне зеркало. Дай!
Я чувствую, как из головы идут белые волосы. Дай зеркало!
    У  него  начинался  бред,  он  плакал и кричал, и я ушел из
лазарета.
    В этот вечер мы  устроили  себе  праздник  --  печальный  и
странный  праздник, на котором среди гостей присутствовали тени
умерших. Мы решили собраться вечером и попить  чаю,  как  дома,
как  на  пикнике,  и мы достали самовар, и достали даже лимон и
стаканы, и устроились под деревом -- как дома, как на  пикнике.
По  одному,  п