Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
гела ценили менее, нежели услугу корыстолюбивого
священника, я вскочил с места, собираясь упрекнуть их в черной
неблагодарности и разбранить, как они того заслуживали, но в эту минуту
г-жа Пирсон взяла на руки одного из Малышей крестьянки и с улыбкой сказала
ему:
- Поцелуй свою мать, она спасена.
Услышав эти слова, я остановился. Никогда еще наивное удовлетворение
счастливого и доброго сердца не выражалось с большей искренностью на более
милом и кротком лице. Теперь на нем не было ни усталости, ни бледности,
оно сияло чистейшей радостью. Молодая женщина тоже возносила благодарность
богу: больная заговорила, и не все ли равно, что она сказала.
Несколько минут спустя г-жа Пирсон попросила детей разбудить работника,
чтобы тот проводил ее домой. Я подошел к ней и предложил свои услуги. Я
сказал, что незачем будить работника, так как нам по дороге и что она
окажет мне честь, если позволит проводить ее.
Она спросила, не я ли Октав де Т. Я ответил утвердительно и в свою
очередь спросил, помнит ли она моего отца. Мне показалось несколько
странным, что этот вопрос вызвал у нее улыбку. Она непринужденно взяла
меня под руку, и мы отправились в путь.
4
Мы шли молча. Ветер стихал, деревья бесшумно трепетали, стряхивая с
веток капли дождя. Изредка вспышки молнии еще сверкали где-то вдалеке.
Потеплевший воздух был полон аромата влажной зелени. Вскоре небо
очистилось, и луна осветила горы.
Я не мог не думать о странной случайности, пожелавшей, чтобы я оказался
ночью, среди пустынных полей, единственным спутником женщины, о
существовании которой еще не подозревал несколько часов назад, при восходе
солнца. Она позволила мне сопровождать себя благодаря имени, которое я
носил, и теперь шла уверенным шагом, рассеянно опираясь на мою руку. Мне
казалось, что источником этой доверчивости была либо большая смелость,
либо большое простодушие, и, должно быть, в ней действительно было и то и
другое, потому что с каждым нашим шагом я чувствовал, как мое сердце
становится благородным и чистым.
Мы начали беседовать о больной, от которой шли, обо всем, что
попадалось по дороге. Нам и в голову не приходило задавать друг другу те
вопросы, какими обычно обмениваются люди при первом знакомстве. Она
заговорила о моем отце - все тем же тоном, каким ответила на мой вопрос,
помнит ли она его, - то есть почти весело. Слушая ее, я, кажется, начал
понимать причину этой веселости: она говорила так не только о смерти, но и
о жизни, о страданиях, обо всем на свете. Дело в том, что зрелище людских
горестей не отнимало у нее веры в бога, и я почувствовал все благочестие
ее улыбки.
Я рассказал ей об уединенной жизни, которую я вел. Из ее слов я узнал,
что тетушка ее чаще виделась с моим отцом, нежели она сама, по вечерам они
вместе играли в карты. Она пригласила меня бывать у нее, сказав, что я
буду желанным гостем в ее доме.
На полпути она почувствовала усталость и присела на скамейку, которую
густые деревья защитили от дождя. Я стоял перед ней и смотрел, как бледные
лучи луны освещают ее лицо. После недолгого молчания она встала.
- О чем вы задумались? - спросила она, увидев, что я медлю. - Пора
идти.
- Я спрашивал себя, - ответил я, - для чего вас создал бог, и решил,
что, должно быть, он создал вас для того, чтобы врачевать страждущих.
- Вот фраза, которая в ваших устах может быть только комплиментом, -
возразила она.
- Почему?
- Потому что вы кажетесь мне слишком молодым.
- Иногда человек бывает старше своей наружности, - сказал я.
- А иногда человек бывает моложе своих слов, - со смехом ответила она.
- Разве вы не верите в опытность?
- Я знаю, что этим словом большинство мужчин называет свои
безрассудства и свои огорчения. Что можно знать в ваши годы?
- Сударыня, мужчина в двадцать лет может иметь больший жизненный опыт,
чем женщина - в тридцать. Свобода, которой пользуются мужчины, быстрее
приводит их к познанию сущности вещей. Они беспрепятственно идут туда,
куда их влечет. Они пытаются изведать все. Как только им улыбнется
надежда, они тотчас пускаются в путь, бегут, спешат. Оказавшись у цели,
они оборачиваются: надежда осталась позади, а счастье обмануло.
Когда я говорил это, мы находились на вершине небольшого холма, откуда
начинался спуск в долину. Как бы увлеченная крутизною склона, г-жа Пирсон
слегка ускорила шаг. Я невольно последовал ее примеру, и мы побежали
вприпрыжку, не разнимая рук, скользя по влажной траве. Наконец, прыгая и
смеясь, мы, словно две беззаботные птицы, добрались до подножия холма.
- Вот видите! - сказала г-жа Пирсон. - Еще недавно я чувствовала
усталость, а сейчас больше не ощущаю ее... И знаете что, - добавила она
самым милым тоном, - я бы посоветовала вам обращаться с вашей опытностью
точно так же, как я со своей усталостью. Мы совершили отличную прогулку и
теперь поужинаем с большим аппетитом.
5
Я пошел к ней на другой же день. Я застал ее за фортепьяно, старая
тетушка вышивала у окна, комнатка была полна цветов, чудеснейшее в мире
солнце светило сквозь спущенные жалюзи, большая клетка с птицами стояла
рядом со старушкой.
Я ожидал найти в ней чуть ли не монахиню, или по меньшей мере одну из
тех провинциалок, которые не знают, что происходит на расстоянии двух лье
от их очага, и живут в замкнутом кругу, никогда не выходя за его пределы.
Должен сознаться, что люди, ведущие такое обособленное существование,
всегда отпугивали меня. Погребенные в городах под тысячей неведомых
кровель, их жилища похожи на водоемы со стоячей водой. Мне кажется, что
там можно задохнуться: во всем, что дышит забвением на этой земле, всегда
есть частица смерти.
На столе у г-жи Пирсон лежали свежие газеты и книги - правда, она даже
не разворачивала их. Несмотря на простоту всего, что ее окружало, в ее
мебели, в ее платьях чувствовалась мода, другими словами - новизна, жизнь.
Она не уделяла этому особого внимания, не занималась этим, но все делалось
само собой. Что касается ее вкусов, то, как я сразу заметил, вокруг нее не
было ничего вычурного, все дышало молодостью и было приятно для глаза.
Беседа ее свидетельствовала о солидном образовании. Она обо всем говорила
непринужденно и со знанием предмета. Несмотря на ее простоту, в ней
чувствовалась глубокая и богатая натура. Разносторонний и самостоятельный
ум тихо парил над бесхитростным сердцем и привычками к уединенной жизни.
Так чайка, кружащаяся в небесной лазури, парит с высоты облаков над
кустами, где она свила свое гнездо.
Мы разговаривали о литературе, о музыке, чуть ли не о политике. Этой
зимой она ездила в Париж. Время от времени она появлялась и в свете. То,
что она там видела, служило ей основой, остальное дополнялось с помощью
догадок.
Но самой характерной чертой г-жи Пирсон была ее веселость - веселость,
которая не переходила в радость, но была неистощима. Казалось, что она
родилась цветком и что эта веселость была его благоуханием.
При ее бледности и больших черных глазах это как-то особенно поражало,
- тем более что некоторые ее слова, некоторые взгляды ясно говорили о том,
что когда-то она страдала и что жизнь оставила на ней свой след.
Всматриваясь в нее, вы почему-то чувствовали, что кроткая ясность ее чела
была дарована ей не в этом мире, что она дана богом и будет в полной
неприкосновенности возвращена богу, несмотря на общение с людьми. И в иные
минуты г-жа Пирсон напоминала заботливую хозяйку, защищающую от порывов
ветра робкое пламя своей свечи.
Пробыв в ее комнате каких-нибудь полчаса, я не смог удержаться, чтобы
не высказать ей всего, что было у меня на сердце. Я думал о своем прошлом,
о своих огорчениях, о своих заботах. Я расхаживал взад и вперед, нагибаясь
к цветам, вдыхая их аромат, любуясь солнцем. Я попросил ее спеть, она
охотно исполнила мою просьбу. Пока она пела, я стоял, облокотясь на
подоконник, и смотрел, как прыгают в клетке ее птички. Мне пришло в голову
изречение Монтеня: "Я не люблю и не уважаю грусть, хотя люди точно
сговорились окружить ее особым почетом. Они облачают в нее мудрость,
добродетель, совесть. Глупое и дурное украшение".
- Какое счастье! - невольно вскричал я. - Какой покой! Какая радость!
Какое забвение!
Добрая тетушка подняла голову и взглянула на меня с удивленным видом.
Г-жа Пирсон перестала петь. Я густо покраснел, сознавая всю нелепость
своего поведения, и сел, не сказав более ни слова.
Мы вышли в сад. Белый козленок, которого я видел накануне, лежал там на
траве. Заметив свою хозяйку, он тотчас подбежал к ней и пошел за нами уже
как старый знакомый.
Когда мы собирались повернуть в аллею, у калитки вдруг появился высокий
бледный молодой человек, закутанный в какое-то подобие черной сутаны. Он
вошел не позвонив и поздоровался с г-жой Пирсон. Я заметил, что его
физиономия, которая и без того показалась мне мало приятной, несколько
омрачилась, когда он меня увидел. Это был священник, и я уже встречал его
в деревне. Его звали Меркансон. Он недавно окончил курс в семинарии
св.Сульпиция и состоял в родстве с местным кюре.
Он был одновременно тучен и бледен, что никогда не нравилось мне и что
действительно производит неприятное впечатление: болезненное здоровье, -
ну, не бессмыслица ли это? К тому же у него была медленная и отрывистая
манера говорить, изобличавшая педанта. Даже его походка, в которой не было
ничего молодого, ничего решительного, отталкивала меня. Что же касается
его взгляда, то взгляда у него, можно сказать, не было вовсе. Не знаю, что
думать о человеке, глаза которого ничего не выражают. Вот признаки, по
которым я составил себе мнение о Меркансоне и которые, к несчастью, не
обманули меня.
Он уселся на скамейку и начал говорить о Париже, называя его
современным Вавилоном. Он только что прибыл оттуда и знал решительно всех.
Он бывал у г-жи де Б., это сущий ангел. Он читал проповеди в ее салоне, и
их слушали, преклонив колена. (Хуже всего было то, что он говорил правду.)
Одного из его друзей, которого он сам ввел туда, недавно выгнали из
коллежа за то, что он обольстил одну девицу, и это очень дурно, очень
печально. Он наговорил тысячу любезностей г-же Пирсон, восторгаясь ее
благотворительной деятельностью. До него дошли слухи о ее благодеяниях, о
том, как она заботится о больных, вплоть до того, что сама ухаживает за
ними. Это так прекрасно, так благородно. Он не преминет рассказать об этом
в семинарии св.Сульпиция. Уж не собирался ли он сообщить об этом и самому
господу богу?
Утомленный этой длинной речью и желая удержаться от пренебрежительного
жеста, я улегся на траву и стал играть с козленком. Меркансон устремил на
меня свой безжизненный, тусклый взгляд.
- У прославленного Верньо, - сказал он, - тоже была эта странная
привычка - садиться на землю и играть с животными.
- Это весьма невинная странность, господин аббат, - возразил я. - Если
бы все наши странности были столь же невинны, мир мог бы существовать сам
по себе, без всякого участия такого множества людей, которым не терпится
вмешаться в его дела.
Мой ответ не понравился Меркансону. Он нахмурился и заговорил о другом.
Он явился сюда с поручением: его родственник, местный кюре, рассказал ему
об одном бедняке, который не мог заработать себе на хлеб; живет он там-то
и там-то. Он сам, Меркансон, уже был у него и принял в нем участие. Он
надеется, что г-жа Пирсон...
Пока он говорил, я все время смотрел на г-жу Пирсон и с нетерпением
ждал, что она что-нибудь скажет, как будто звук ее голоса должен был
утолить боль, которую мне причинял голос священника, но она только низко
поклонилась ему, и он удалился.
После его ухода веселость снова вернулась к нам, и мы решили пойти в
оранжерею, находившуюся в глубине сада.
Госпожа Пирсон обращалась со своими цветами точно так же, как со своими
птицами и со своими соседями-фермерами. Для того чтобы она, этот добрый
ангел, могла быть веселой и счастливой, все окружавшее ее должно было
наслаждаться жизнью, должно было получать свою каплю воды и свой луч
солнца. Поэтому ее оранжерея содержалась в образцовом порядке и была
прелестна.
- Господин де Т., - сказала мне г-жа Пирсон, когда мы осмотрели
оранжерею, - вот и весь мой маленький мирок. Теперь вы видели все, что у
меня есть, и на этом кончаются мои владения.
- Сударыня, - ответил я, - если имя моего отца, благодаря которому я
имел честь войти в ваш дом, позволит мне снова прийти сюда, я поверю, что
счастье еще не совсем забыло меня.
Она протянула мне руку, и я почтительно пожал ее, не осмелившись
поднести к губам.
Вечером, придя домой, я запер дверь и лег в постель. Перед моими
глазами стоял маленький белый домик. Я представлял себе, как завтра
вечером я выйду из дому, миную деревню, липовую аллею и постучусь у ее
калитки.
- О мое бедное сердце! - воскликнул я. - Хвала небу! Ты еще молодо, ты
можешь жить, ты можешь любить!
6
Как-то вечером я был у г-жи Пирсон. Вот уже более трех месяцев, как я
виделся с ней почти ежедневно, и могу сказать об этом времени лишь одно -
я видел ее. "Быть с людьми, которых любишь, - говорит Лабрюйер, - это все,
что нам нужно. Мечтать, говорить с ними, молчать возле них, думать о них,
думать о вещах более безразличных, но в их присутствии, - не все ли равно,
что делать, лишь бы быть с ними".
Я любил. В течение трех месяцев мы совершали вместе длинные прогулки. Я
был посвящен во все тайны ее скромного милосердия. Мы пробирались вместе
по темным лесным тропинкам: она - на маленькой лошадке, я - пешком, с
тросточкой в руке. Так, то оживленно беседуя, то погружаясь в мечты, мы
подходили к дверям хижин и стучались в них. На опушке леса стояла
скамейка, где я поджидал ее после обеда, и мы встречались там как бы
случайно, но постоянно. Утром - музыка, чтение; вечером - партия в карты с
тетушкой у камина, где, бывало, сиживал мой отец; и всегда и везде она
была здесь, рядом; ее улыбка, ее присутствие заполняли мое сердце. Какими
же путями, о провидение, ты привело меня к несчастью? Волю какого
неумолимого рока мне предназначено было исполнить? Как! Эту жизнь, полную
свободы, эту близость, полную очарования, этот покой, эту зарождающуюся
надежду мне суждено было... О боже, на что жалуются люди? Что может быть
сладостнее любви?
Жить, да, ощущать сильно, глубоко, что ты существуешь, что ты человек,
созданный богом, - вот первое и главное благодеяние любви. Любовь -
неизъяснимое таинство, в этом нет сомнения. Несмотря на тяжелые цепи,
несмотря на пошлость, я бы сказал даже, несмотря на всю мерзость, которой
люди окружают ее, несмотря на целую гору извращающих и искажающих ее
предрассудков, под которой она погребена, несмотря на всю грязь, которой
ее обливают, - любовь, стойкая и роковая любовь все же является
божественным законом, столь же могущественным и столь же непостижимым, как
тот закон, который заставляет солнце сиять в небе. Скажите мне, что такое
эти узы, которые крепче, прочнее железа и которые нельзя ни видеть, ни
осязать? Чем объяснить, что вы встречаете женщину, смотрите на нее,
говорите ей два слова и уже никогда больше не можете ее забыть? Почему
именно ее, а не другую? Сошлитесь на рассудок, привычку, чувственность, на
ум, на сердце и объясните, если сможете. Вы увидите лишь два тела, одно
здесь, другое там, и между ними... Что же? Воздух, пространство,
бесконечность? О глупцы, считающие себя людьми и осмеливающиеся рассуждать
о любви! Разве вы видели ее, что можете говорить о ней? Нет, вы только
ощущали ее. Вы обменялись взглядом с неизвестным вам существом,
проходившим мимо, и вдруг от вас отлетело нечто, не имеющее названия. Вы
пустили корни в землю, как зерно, которое пряталось в траве и вдруг
почувствовало, что жизнь проснулась в нем и скоро оно созреет для жатвы.
Мы сидели вдвоем у открытого окна. В глубине сада бил небольшой фонтан,
и до нас долетал его шум. О боже! Я хотел бы сосчитать все до единой
капли, которые упали в то время, как мы сидели там, в то время, как она
говорила и я отвечал ей. Ее присутствие опьяняло меня до потери сознания.
Говорят, ничто не передается быстрее, чем чувство антипатии, но,
по-моему, мы еще быстрее угадываем, что нас понимают и что любовь будет
взаимной. Какую цену приобретает тогда каждое слово! Впрочем, важно ли то,
о чем говорят губы, когда прислушиваешься к тому, что отвечает твоему
сердцу другое сердце? Как бесконечно сладостно впервые смотреть на
женщину, к которой испытываешь влечение! Вначале все, что ты говоришь ей,
что она отвечает тебе, кажется первой пробой, робким испытанием. Вскоре
рождается какая-то странная радость: ты чувствуешь, что разбудил эхо, что
ты начинаешь жить в другом человеке. Какое единение! Какая близость! А
когда ты убеждаешься в том, что любишь и любим, когда находишь в дорогом
тебе существе родственную душу, которую искал, какое спокойствие
овладевает тобою! Слова замирают на губах. Ты заранее знаешь, что тебе
скажут и что ты ответишь. Души переполнены, но уста молчат. О, какое это
безмолвие! Какое полное забвение всего окружающего!
Хотя моя любовь, возникшая с первого же дня, теперь уже не знала
предела, уважение, которое я питал к г-же Пирсон, не позволяло мне
высказаться. Быть может, если бы она не так легко подарила мне свою
дружбу, я был бы смелее - ведь она производила на меня такое сильное
впечатление, что, уходя от нее, я всегда испытывал страстный восторг. Но в
самой ее откровенности, в том доверии, с каким она ко мне относилась, было
что-то, останавливавшее меня. К тому же она стала считать меня другом
благодаря имени моего отца, и это заставляло меня быть с ней еще
почтительнее: я хотел быть достойным этого имени.
Некоторые думают, что говорить о любви - значит любить. Мы редко
говорили о ней. Всякий раз, как мне случалось затронуть эту тему, г-жа
Пирсон отвечала неохотно и меняла тему разговора. Я не понимал причины ее
сдержанности - в ней не было ни малейшего жеманства, - но иногда мне
казалось, что лицо ее принимало в таких случаях легкий оттенок суровости и
даже страдания. Так как я никогда не задавал ей вопросов относительно ее
прошлого и не собирался задавать их и впредь, то не спрашивал у нее
объяснений по этому поводу.
По воскресеньям в деревне устраивались танцы, и она почти всегда
принимала в них участие. В эти дни ее туалет, такой же скромный, как
обычно, бывал несколько более наряден: цветок в волосах, яркая ленточка,
какой-нибудь бантик придавали ей более молодой, более непринужденный вид.
Танцы, которые она очень любила как приятное физическое упражнение и
нисколько этого не скрывала, вызывали у нее шаловливую резвость. У нее
было постоянное место возле маленького оркестра, состоявшего из местных
музыкантов, и она прибегала туда, смеясь и болтая с деревенскими
девушками, которые хорошо знали ее. Начав танцевать, она уже ни на минуту
не останавливалась, и мне казалось, что на этих сборищах она разговаривала
со мной более дружески, чем обычно, и ее обращение становилось более
непринужденным. Я не танцевал, так как все еще носил траур, но, стоя за ее
стулом и видя ее в таком хорошем расположении духа, я не р