стоял  военный
грузовик,  покрытый брезентом - там  были  сложены тела убитых  беглецов.  И
рядом -  вторая машина с телами убитых солдат." Одного раненного,  как пишет
Шаламов,  "лечили  и  вылечили  -  чтобы  расстрелять".   А   вот  конец  их
неуставного, человеческого, что  ли, командира: " Майор Пугачев припомнил их
всех - и  улыбнулся  каждому. Затем вложил в рот  дуло пистолета и последний
раз в  жизни  выстрелил." Все, что добротным художественным  реализмом  было
написано  о дезертирах,  Василем  Быковым,  Распутиным, все же  звучит глуше
шаламовской записи. Написанное Солженицыным в "Архипелаге" о тех же побегах,
о восстании  в Кенгире и  Новочеркасском расстреле, я считаю  фактом военной
прозы,  а главное - фактом  новой  художественности.  У нас  до  сих  пор не
признают    именно   художественного,   новаторского   значения   "Колымских
рассказов", "Архипелага  ГУЛАГа."  Получается,  что  Солженицын,  Шаламов  -
лагерники.  Воробьев, Адамович,  Бакланов,  Кондратьев,  Быков,  Астафьев  -
фронтовики. Но прежде всего они-то писатели, которым не  нужны были  никогда
тематические   костыли;  они   художественно   существуют   в  одном   общем
пространстве. И  как же  Андрей  Платонов?  Ведь  это он  написал  первую  и
непревзойденную  прозу  о  войне -  "Шадрина",  "На могилах русских солдат",
"Одухотворенные  люди",  "Возвращение"...  И   вот  вдумайтесь,  большинство
военных рассказов написано было Платоновым в "Красную звезду", как очерк или
литературная   запись  действительных  событий.   По   моему   убеждению,  и
новомировская проза духовно началась с Платонова, а  не с  "Одного дня Ивана
Денисовича".  История  же  "Нового  мира"  -  это  ничто  иное, как  история
возрожденной из небытия русской литературы. А ей намерили сроку до того, как
скончался  коммунистический устав  жизни.  Так  вот, глядите,  на смену  ему
пришел другой, и власть в России, очертенев, и не раз, и не два свое обличие
поменяет, спляшет нам. Но литература, ее дух не поменялись: они закаливаются
в своем сопротивлении временным веяниям и временщикам.
     Тут  у нас наперебой острили  насчет Гоголя -  одни вышли из ноздри его
"Носа", другие из рукава его  "Шинели"...  Так вот  о шинели, хоть и красива
метафора, но красивость-то дешевле выходит, чем правда. Шинелка натурально к
шкуре  приросла,  стала  чуть  не  плотью   русского  художника,   может,  и
поизносилась.  Вот  Аввакум и его  гениальное "Житие". Читаешь, был протопоп
наказан, сослан в Сибирь, в странствие многолетнее по ней  с отрядом воеводы
царского, Афанасия  Пашкова. Аввакум описывал свои  страданья да лишенья, но
были-то они самыми что ни на есть военными.
     Бедный протопоп и великий писатель странствовал в безнадежном  Даурском
военном походе.  Казаки,  заради  царской  соболиной  казны,  утверждали  по
Амурской области, "Даурии", те самые городки  -  Нерчинск,  Албазин, Братск,
которые у Аввакума читаются как "остроги", но были еще крепостные заставы, а
не  тюрьма  с  каторгой.  Прославленный первопроходец Хабаров  только  успел
изведать эти  края, всего несколькими годами  раньше, так  что отряд Пашкова
еще и открывал их как бы  заново. Аввакум в отряде был "вместо белова попа",
кем-то  вроде  полкового священника. Было и  ему государево жалованье, шесть
пудов  соли.  Он и  написал о стрельцах,  читай русских солдатах - "испивают
допьяна да матерны бранятся, а то бы и оне и с мучиниками равны были".
     А каторгой Сибирь  стала  для  декабристов, они  же герои  двенадцатого
года.  Шинель,  пускай и  офицерскую,  нашивал Лермонтов, зато солдатствовал
Достоевский. Воевал Толстой  - Крымская, Кавказ. Гражданская  война - тут  и
неземной  Велимир  Хлебников   отправился  с   потоками   красноармейцев   в
коммунистический поход  на Персию. А  Бабель, Артем Веселый,  Шолохов, ну  и
другие? Кто воевал  на Великой Отечественной, тех  и  не перечтешь.  Служили
Довлатов, Войнович, а из моего поколения пишущие - у кого Афганистан, у кого
казармы или лагеря, которым и нет отличия. Теперь воюют и помладше, то есть,
считай,  подростки. Мы не  из рукава вышли. Мы вообще из шинели той отродясь
не вылазили,  разве  кому-то  была коротка, а кому-то велика. Все что можно,
как последний выстрел того майора Пугачева - это писать. И еще, на что может
отыскаться  сила, писать сострадая,  то есть  во имя человека: "припомнил их
всех - одного за другим - и улыбнулся каждому".

1995 ГОД
     Это  время я ощущаю как необычайно важное для литературы. И мерится оно
для  меня  не  годами, а  долготой наживаемого  с трудом  нового  опыта  - и
жизненного,  и художественного.  Теперь  действуют  не годы, а  силы. Внутри
литературы в таком все находится сопротивлении, противоречии, что и слышится
не мерный ход, а давление сил.
     Сильным в  литературе, и  уж давно, сделалось  зло. И я тут говорю не о
нравственном  и безнравственном,  духовном и бездуховном, а понимаю, что зло
выросло  в  форму  именно  духовности  и  что  усиливается  как  эстетически
неподсудное, то есть прекрасное. У демагогии  уж  и не сила, а  мощь: все не
свято -  и все  возможно. Но выходит и так, что силой, уродующей литературу,
оказывается  именно  бессилие понять и отстоять действительные ее  ценности,
достижения.
     Писали же весь год  о Маканине, и я его читал - "Кавказского пленного".
То, что происходило вокруг этого рассказа и сам рассказ, выделенный не иначе
как масштабное произведение, потрясло меня или, сказать иначе, изменило само
мое  отношение - и к Маканину,  и к нашей литературной обстановке, а также и
ко  многим  критикам:  ко всему, кого  и что  воспринимал  до того  иначе  и
всерьез.
     Всерьез я относился к Маканину.  Одно дело,  когда  является со стороны
какой-нибудь  враль и мелкий  бес, какой-нибудь Сорокин, начиная  возбуждать
уставшего  извращенного  читателя  к  чтению  и  добивается  своего.  Но это
сквозняк,  плесень  -  они заводятся и  в  жилом доме, но  никак  не  смогут
порушить   его   основания.  Русская  литература  же,  понятно,  держится  в
современности не на добром  слове и  старом  своем прошлом,  а  на  том, что
пишется теперь же цельного, необоримого - и на  личностях.  И  Маканин - это
один  из столпов; тот художник,  что не утерял ни  в  какое время ни  своего
таланта, ни  своего  достоинства.  Ему  верили,  и  верят.  Но  вот рушиться
начинает и дом.
     "Кавказский пленный" - это  и  есть обвал. Маканин будто  разуверился в
том, что побуждает  и  побуждало русского человека к чтению, и на манер того
же  Сорокина  взялся  его возбуждать  - и тоже,  в конечном счете, кровью. И
пишет  он по лжи. Женоподобие презирается у горцев и  даже карается. И  того
юноши женоподобного, которого Маканин  пишет как воина,  никак  и никогда не
могло в боевом отряде горцев существовать - да еще с оружием в руках. Горцы,
с их почти обожествлением мужественности и силы, такого бы юношу,  возьми он
в руки, как и они, оружие, брось он на них хоть один самый безвинный взгляд,
удушили были первее, чем тот русский солдат.
     Это неправда или незнание одинаково громадны,  поскольку именно на этом
факте  и  выстроил   Маканин  громаду   своего   кавказского  замысла,  свой
философско- психологический шедевр. Алла Латынина писала, что сцена удушения
солдатом юноши - одна из потрясающих в русской литературе сцен. Но что может
быть в том потрясающего, если питается из лжи: если и Маканин пишет не силой
жизненного переживания и его правдой, а лепит безжизненно то,  как должны бы
этого женоподобного  удушить. Тогда ведь должен потрясать и Сорокин, скажем,
в той сцене, когда двое в тамбуре распиливали голову проводнице,  а тот, кто
подсматривал за  ними,  совокупляется  потом с ее  мозгом...  Надо  ж  такое
придумать!  Но ведь у Сорокина  и честней выходит,  чем  у Маканина  - он не
подделывается  под русский художественный реализм, а прямо ему перечит, и не
философствует о  судьбах России, а так и заявляет, что никакой  у ней судьбы
нет.   Выходит,   надо   только   снаружи   подать   знаки   жизненности   и
художественности, а внутри уж возможно изгнить?
     "Кавказский пленный"  вошел в  современность  - внесли  его  на  руках.
Всеобщность и единодушие были  как старорежимные,  когда чествовали именитых
советских  писателей,  воспевая-то  их  колхозную серпастую жизненность.  Но
запуганных, забитых теперь  нет.  Всеобщность и единодушие были  искренними.
Единственным, кто высказался о неправде "Кавказского пленного" и глубже, был
Павел  Басинский, но ведь и дали ему высказаться, а не запретили. И названья
никак не  смягчили. "Игры в классики на чужой  крови" - не страшно звучит, а
звонко, такое вот наступило время, потому и не смягчили.
     Басинским  было исчерпывающе  сказано о нравственной  и  художественной
несостоятельности  этого  рассказа,  тем   больше  -  в  масштабах   русской
литературы. Я бы прибавил к той статье только одно свое  соображение: почему
не имела она на среду окружающую никакого действия, почему и мое выступление
не будет никакого действия иметь.
     Маканиным  станут  и дальше восторгаться, ничего тут нового ведь и нет.
Легко же было  Немзеру влюбиться  в иронические пустоты  Слаповского, в коих
разглядел он чуть не достоевский космос русской  жизни. Полюбят  и Маканина,
такого - нового времени. Так у нас дальше и будет. Меня  умилило, помню, что
пересказывая   мою   "Казенную  сказку",   тот   же   Андрей  Немзер  назвал
казахстанский  буран,  в котором погибал  мой капитан, "бураньей непогодью".
Так и хотелось сказать - погодь, погодь... Какая там непогодь - света белого
не видно! "Форма  - это  вовсе  не внешнее, это ключ постижения. То,  что не
записано,  не  существовало,  -  определяет в своем  дневнике писатель  Юрий
Нагибин. - Вечную  жизнь  дает  лишь форма. Форма же одновременно и проверка
пережитому. Добросовестно, сильно и ярко пережитое легко находит свою форму.
Литературная  бездарность  идет от жизненной  бездарности. Ну,  а как  же  с
людьми нетворческими? Так  эти люди и  не  жили.  Действительность  обретает
смысл и существование лишь в соприкосновении с художником. Когда я говорю  о
том, что мною не записано, мне кажется, что я вру..."
     Эта  "жизненная бездарность"  судит и рядит теперь в литературе, равняя
безумно правду и ложь, выскабливая  ее, потроша  и набивая  опилками. Что же
было   достойного   в  этом  году,  почти  не  нашло   отклика.  Совершенную
художественную  ценность имеет "Cэр  Суер-Выер", последнее произведение Юрия
Коваля, писавшееся все эти годы. "Дневник" Юрия Нагибина. "Последний рассказ
о  войне"  Олега Ермакова, опубликованный  в "Знамени" -  только  жалко, что
сговорили  его, верно, оттуда же и сговорили доброхоты,  больше  не писать о
войне.
     В год юбилея своего, оказавшись под градом пристрастных мелких рецензий
и высокомерных поучений,  неумолимо  осовременился в  прозе  "Новый  мир"  и
открыл самобытных, со  своим  живым  опытом  прозаиков:  Валерия Былинского,
Владимира Березина,  Надежду  Горлову,  Алексея  Иванова,  Василия Килякова,
Игоря  Кузнецова, Игоря  Мартынова,  Лилию  Стрельцову, Викторию  Фролову...
Последнюю уж пригвоздили, что подражает Платонову - считайте  исчерпанной. О
Килякове говорят, что вторичен - подражает Гоголю, погряз. Знаю наперед, что
бунинщиной  назовут  блестящий рассказ Былинского,  если только  снизойдут и
заметят.
     Но ведь литература  рождается из любви к ней и очарования ею, а  не  из
пустоты. Прошлое  же  не только  очаровывает,  побуждая к  творчеству, но  и
тяготит, грузом своим все обездвиживая. В литературе невозможно повториться,
но нет возможности литературы не любить. Мы,  начиная  от "Одного дня  Ивана
Денисовича",   имеем   свершившуюся   уже   литературную   эпоху,  а  теперь
зарождается,  начинается  -  новая.  И  начало  ее в  том,  что  осиливается
предыдущий опыт,  что  писатели нового  времени  несут  уж  и  нравственный,
бытийный  этого времени груз. Те, кого теперь начинаем мы читать, кто только
является нам, без всякого пафоса писать-то будут уж в двадцать первом  веке,
преодолев Платонова и Бунина - и продолжив их оборвавшийся во времени путь.
     Но достигнутое  "Новым миром" в прозе так и не дождалось  осмысления от
критики. За  весь год в "Новом мире" имела место только  одна принципиальная
публикация, и то под  видом редакционной  почты. Я говорю  о  "Прогулках  по
садам  российской  словесности"  безвестного  В.Cердюченко,  о  котором  "от
редакции" было снисходительно  пояснено, что "автор этой статьи, этого, если
угодно,  памфлета, пребывает в своего рода российской культурной резервации,
отторгнутой  от бывшей  метрополии,  -  и  преподает  русскую литературу  во
Львовском  университете".  Так  этот могучий  журнал,  состоящий  из могучих
критиков, переложил-то ответственность  за  российскую словесность на  плечи
"иноземного  вольтеровского  Простодушного  или  завезенного  издалека  м-ра
Дикаря из "Дивного мира" Хаксли". Тут бы еще и откреститься, что редакция не
только  рукописи  не  рецензирует  и  не  возвращает,  но  и  за  содержание
публикуемых материалов ответственности не несет.
     Так и живем.  В.Сердюченко: "Трудно возразить тем, кто  утверждает, что
русская литература  прекратила  на  время течение свое. Но  как  долго будет
длиться ее обморок? До тех пор,  очевидно, пока будет находиться  в обмороке
просвещенный слой нации".

О ЛИТЕРАТУРНЫХ ШТАТАХ
     Литература  лишается  писателей...   Слыша   о  гонке   за   талантами,
объявленной  в "Знамени", я скорей жалею  о том, сколько будет их загублено,
чем  радуюсь  открытиям.  Молодая  искренняя Екатерина  Садур,  для  остроты
ощущений опубликованная "Знаменем" в одном номере с известной своей матерью:
маленькая повесть, которая еще  не  заставила  ее  потрудиться  и в  которой
именно не чувствуется опыта, труда;  дали ведь даже ей премию, она даже речь
говорила  о  своих  корнях,  а  за  какой труд,  какие  она там изнатужилась
вытащить  корни, какая она, в конце концов,  русская реалистка, если в одном
журнале  у  ней реализм,  а  в другом, потащила редакция в обратную сторону,
постмодернизм. Карен  Степанян, опять  же почему-то  в  статье  о  реализме,
углубился в  рассказ Дмитрия Бакина, опубликованный как раз в "Знамени", тот
уже в толковании его  чуть не Фолкнер. Мерило литературы есть труд. У Бакина
вышла книга, вышла через  много лет после так называемого дебюта. Этот труд,
многолетний, по-моему,  и  важно  понять,  иначе  станет одним  фолкнером  в
"Знамени" больше,  а одним  Дмитрием  Бакиным в  современной  прозе  меньше.
Похожее, "сколь прибудет, столь убудет", у журнала получается с  Верниковым,
с Андреем Волосом,  у  которых больше одного  рассказа не  опубликовалось, а
почему ж, что там скрывают от нас, не иначе, тайну творчества!
     В  год своего  юбилея  осовременился в  прозе "Новый  мир" и открыл нам
целую плеяду новых самобытных прозаиков. Для "Нового мира" это был еще и год
"малой  формы"   -  не  беллетристики   в   виде  самоназывных  бесформенных
романов-механизмов,   под  которые   маскируются   полуповести,   но  прозы,
тяготеющей  своей  цельностью  к русскому  рассказу, к тому,  что он  есть -
рассказ о человеке.
     Прорыв в современную литературу из "Нового мира" новой жизненной прозы,
усиленный  рассказом  Екимова,  Солженицына,  Петрушевской,  явился  чуть не
единственным  масштабным художественным событием прошлого года, не  говоря о
его  важности для самого журнала. Явление  рассказа  в журнале было явлением
как бы идеологическим, хоть и писал в одной из редких теперь беспристрастных
к  "Новому  миру" статей Павел Басинский:  "Господа, я  ничего  не понимаю в
вашей политике!",  потому что печатать хорошие рассказы в отсутствие хороших
романов  -  это уже политика,  за  что можно  поплатиться.  Сюжетец же конца
прошлого года, как  выразился  Басинский, был в том, что  в своей  последней
статье  в  "Новом  мире" Алла  Марченко не  постаралась подвести теорию  под
практику,  а с  неожиданной для себя, да и  неженской  смелостью,  может,  и
невольно,  высказалась против  иерархии литературной  в ее современном виде.
Сказать что "дряхлость романной формы  не прикрывают никакие модные  тряпки"
возможно, конечно, без  страха, но могут  ли  слышать да стерпеть без страха
эти слова те, кто только и хочет, что управлять литературой, понятиями в ней
и для  кого признание  "дряхлость" да "тряпки"  есть покушение  на их любовь
вельможную  к литературе,  хваленый  их авторитет.  Алла Марченко  вспугнула
булгариных наших с ермиловыми, и те ей ответили, да еще как!
     Авторы  молодые в "Новом  мире" во  многом так  и остались дебютантами,
творчество  опять  же  схоронили  в  тайне,  их  будут лет пять мурыжить  по
журналам да всякий раз заново открывать - так печатается  у нас проза, не со
взглядом в будущее, а с оглядкой. Все ценное в них, важное, что обобщалось в
критике  Аллой  Марченко, Владимиром  Славецким, Павлом  Басинским,  Сергеем
Федякиным открывало тот  большой простор, соизмеримым с которым  мог быть их
будущий  художественный  опыт.  Дерзнули в "Новом мире" только  с Владимиром
Березиным.  Объемный  цикл его  рассказов  "Кормление старого  кота", эссе о
Твардовском,  опубликованное поздней,  подтвердило,  что  влияние Шкловского
этот  прозаик  может преодолеть через эссеистику, если  будет  писать  не  о
вымученном, а о том, что ему думается.  Открыл  писателя, не потонул, а стал
крепко   в   литературе  островом  рассказ  "Риф"  Валерия  Былинского.   Из
новомировских  начинаний   это   произведение,  этот  автор  кажется   самым
крепкостоящим, цельным, потому и выдающимся из журнальной прозы года вообще,
что этот рассказ - чистая энергия русского психологического  письма, которая
просто так, по случайности, в руки не  дается, что впечатляло когда-то в том
же "Лагофтальме".
     Вот уж два года печатался  рассказ в "Литературной учебе". Раздел этот,
"Опыт  современного   рассказа",   цель  имел   больше   познавательную,   и
художественно прозаики,  только приоткрытые  журналом,  Махаил  Тарковский и
Василий  Голованов  в  "Очерке",  Сергей  Долженко  в "Волшебном  рассказе",
Татьяна   Морозова   в   "Сентиментальной  прозе",  куда  богаче,   сильней.
Значительней  других удалось напечатать  Маргариту Шарапову, у которой такой
долгожданный талант писать современность -  быт,  людей, события  черновой и
заурядной  человеческой  жизни.  Как  это  ни   звучит  дурным  голосом,  но
литература наша теперь страдает от несовременности. Жизнь  разучились писать
потому,  что разучились жить и чтобы  еще чувствовать,  кому-то уже помогает
только  какой-нибудь  наркотик, какое-нибудь  возбуждение,  ну  и  глупость.
"Сады",  "Как  крылья  бабочки осенней", опубликованные  в  номере четвертом
"Литературной учебы", рассказ  "Пугающие космические сны",  увидевший свет в
"Литературной газете" и рассказ  "Сюзанна" - в  "Литературной России", вот и
все ее богатство;  собрание рассказов из  жизни цирковых  артистов Маргариты
Шараповой - богатство, которое  пускается  по ветру. Дебюты ее  обкрадывают,
лишается смысла весь ее труд. Собрание развеется, будет невозможно  его  как
явление художественное  осознать,  да  и  чудо зеркальце жизни, разбитое  на
осколки, ничего не скажет и всей правды уж не доложит.
     Также всего рассказ Александра  Торопцева  опубликовался  впервые в его
жизни,  "Березовый  сок".  Рассказ  этот,  а  больше  "Литературная  газета"
опубликовать и не могла б, стоил огромного труда: у Торопцева три рукописные
книги, которые вытруживал он двадцать лет, и все двадцать лет  долбали его в
темечко,  здорового  и  сильного,  но с  душой  ребенка, что раз пишет таким
образом,  просто  пишет,  то  графоман, и  шарахались  при  виде  этих  трех
переплетенных  вручную томиков.  Это история про то, что  разучились  у  нас
верить в добро. Если женщина у  вас в рассказе  спасает ребен