для меня  лично,
впрочем, не  неожиданно, потому что  развал армии обусловливается не  только
упадком  духа,  но  и  рядом  объективных  причин,  разрухой,  расстройством
транспорта и  проч. С другой стороны, и  немцы, при всех их победах, вряд ли
уже  смогут  достигнуть  в  эту кампанию какого-либо  решающего  результата.
Скорее этот их удар через некоторое время скажется усилением  нашей армии и,
возможно,  даже некоторым  оздоровлением  тыла. Может быть,  немного  меньше
будут болтать  и больше работать, а это  сейчас главное по отношению ко всем
значительным  слоям и  группам  народа.  Я,  как  и раньше,  главную беду  и
опасность вижу в расстройстве транспорта, продовольственных затруднениях и в
ужасающем  падении   производительности  всякого  почти  труда.  Всякий,  не
исключая  интеллигентов, инженеров и  пр. до министров включительно,  делает
1/2, если не /3 против  того, что он мог бы делать, и не из-за лени, а из-за
неорганизованности, неумения приспособиться к  новым  обстоятельствам, из-за
этой атмосферы неуверенности, испуга, возбуждения, всеобщей сумятицы! В этом
улучшения  пока не  заметно,  и  когда  оно  начнется  --  Бог  знает.  Жить
становится все труднее, исчезают самые обыденные вещи, вроде  молока, масла.
Каждый обед -- почти чудо, ибо только  стечение исключительно  благоприятных
обстоятельств  позволило  достать  эту  курицу, или  крупу,  или рыбу. Вести
хозяйство -- чистое мучение, и я каждый день  радуюсь за  тебя,  что ты пока
что  избавлена от этого наказания. Я уже не говорю о  ценах: огурец -- 50-70
коп.,  малина  --  2  р[убля]  ф[унт],  салат -- 50 к[опеек]  ф[унт]  и  пр.
Затруднения в последнее время настолько  возрастают, что  Марусю с девочкой,
пожалуй, придется выслать во внутренние губернии.

     Тогда и  мое относительно (и  даже вполне)  спокойное  и  благополучное
житье должно будет как-то измениться, хотя я  ни в каком случае не хотел  бы
покидать Царского Села. Анна к самостоятельному ведению хозяйства совершенно
непригодна, и я не знаю, как тут быть. Нюша=30 тоже  вряд ли может поварить.
Впрочем,  обо  всем этом поговорим при  свидании, квартиру  же  я  на всякий
случай оставил на год  за  собой. Борис по-прежнему в Софийской  милиции, но
вряд ли он долго тут усидит, хотя и проявил  таланты и чуть ли даже не будет
избран начальником милиции. Володя сейчас в Финляндии. Он "собирается" ехать
не  то на  Алтай, не то в Кокчетавы=31  (Зап. Сибирь), но  если  сборы будут
вестись с такой же энергией и дальше, то отъезд, вероятно, совершится уже по
первопутку.  Он здоров и чувствует себя, по-видимому, неплохо.  Но в Крым не
поедет,  ибо  там, по сообщению Андрея и Нины,  всегда переполнено  и, кроме
того, ему нежелательно попасть в курортную обстановку: он стремится в  более
дикие и менее культурные  места. Сонечка вместе с Ниной ухитрились перенести
дизентерию, но, кажется, сравнительно благополучно, если не будет рецидивов.
Гермаша  из  отпуска  вернулся черный  как арап, очень отдохнул и  воспрянул
духом, хотя,  конечно, как запряжется в  работу,  то живо  загар этот с него
слиняет.  Видел  вчера  Фрумкина=32,  получил  посылку  (спасибо,
миленький мой) и порасспросил о  вашем житье-бытье. Ты забыла, очевидно, что
Дун[аев] должен был перевести деньги на твой текущий счет в Eutkilds Bank'е.
От  него  у  меня есть телеграмма, что деньги  тебе переведены.  Пожалуйста,
справься в банке и телеграфируй мне, получила ли ты эти деньги. Если же нет,
то запроси телеграммой Дунаева (2  Rector St[reet], New York, Dunajeff), что
это  значит!? Пока прощай, родной мой  дружочек! Я предполагаю выехать около
25 июля ст[арого] стиля, но возможно, что выеду несколько позже, но не позже
1  августа.  Крепко  тебя  обнимаю  и   целую.  Родных  моих  девочек  целую
крепко-прекрепко. Письмо я от вас всех пока что получил одно-единственное от
15  июня, писанное  на второй день  по  приезде. Неужели  вы  после того  не
писали,  или это все задержки почты? Поклон M-lle Лочмо и всем знакомым. Еще
раз крепко всех вас целую, будьте здоровы и благополучны. Ваш Красин.

     No 6
     16 (29) октября 1917 года

     Родной мой,  незаменимый,  Любченышек, достопочтеннейший  Тулен=33
и  драгоценные  мои   детеныши!  Вот   уже   ровно  неделя,   как   мы
расстались=34, а кажется, будто давно. В то же время я еще вполне
ясно  вспоминаю  все мелочи  нашей стокгольмской жизни и  вижу вас всех  как
наяву такими, какими вы были на вокзале в минуту проводов. Могу сказать, что
эти  два месяца одни  из  самых счастливых в моей жизни. Ты вот,  Тулен мой,
часто меня упрекаешь, что я не ценю тебя, а в действительности  я, очевидно,
только не  умею тебя  хвалить и  не  умею тобою  вслух  хвастаться  ("глупый
хвастает  молодой женой"!),  в  действительности  же,  про себя, я  доволен,
счастлив и горд  и тобой и твоим туленачьим выводком,  несмотря  на  все его
нухи,  мордасы  и  прочие  неприличности ("Фу! Папа!").  В эти месяцы как-то
особенно ясно выявилось, какую хорошую семью все мы  вкупе образуем  и какой
славный молодятник подрастает под сенью таких вовсе еще [не] дряхлых  дерев,
как  мы с тобой, родной мой Любанчик! Я только сейчас вижу, как  хорошо я  с
вами отдохнул  и сколько сил прибавилось у  меня  за  эти недели.  Прежде  и
больше всего  этим я  обязан, конечно,  тебе, милый мой Любан, твоей  ласке,
заботе  и иногда  даже  опеке. Буду  надеяться, недалеко время,  когда можно
будет перестроить свою жизнь применительно к только что прожитому времени, и
во всяком случае приложу  все усилия, чтобы это было скорее. Вас  же  прошу,
мои миленькие,  родные, прежде  всего беречь здоровье и  строжайше  друг  за
другом наблюдать, чтобы ни одного фунтика не потерять из того, что привезено
из Норвегии. В особенности относится это к тебе, маманя. Ты можешь растрясти
все свои микитки и прочие части в один момент, стоит только простудиться или
начать  недосыпать,  больше  чем  надо курить  и  прочее. Между тем, если ты
побережешься и подольше продержишься на туленнем положении, то организм твой
привыкнет к этому и уже так ты и закрепишься до теплого времени, когда можно
будет опять поджариться.

     Ну,  буду  вам  описывать по порядку. Доехали мы с  Брунстремом=35
очень хорошо,  хотя с  Гапаранды  до Питера шел  дождь  не переставая.
Накануне  в  Риихимаках  было  столкновение  поезда,  шедшего из  Питера,  с
санитарным,   вследствие   чего   не   только    опоздала   на   8   ч[асов]
баронесса=36, но и на нашем поезде это отразилось опозданием, так
что в Питер мы приехали в 3 ч[аса] ночи. Благодаря телефонограммам баронессы
и  двум  моим депешам (из Гапаранды и Торнео) Николай  с машиной оказался на
вокзале,  и  я,  отказавшись  от  предложения  Брунстрема ночевать  у  него,
отправился к Гермаше, с которым проговорили всю ночь. Выглядит он неплохо, и
вообще все петроградцы гораздо менее забиты,  напуганы, изнурены и утомлены,
чем   мы  представляли   по  газетам,  очевидно,   сгущающим  краски  против
действительности. Конечно, время было, есть и еще будет трудным, но ужасного
пока еще  ничего нет, и в частности у Сименс-Шуккерта=37, если бы
не безденежье, было даже сравнительно спокойно, и товарищи за мое отсутствие
как-то  утихомирились.  Сейчас прибавится  хлопот ввиду  намерения частичной
эвакуации  завода.  Третьего  дня  Гера=38  поехал  в  Москву  и,
вероятно, проедет и на юг в поисках  места, куда можно бы выселить некоторые
отделы завода.  Меры эти над принять: если война не окончится зимою, к весне
возможны  попытки взятия  Питера и к июню, чего доброго, немцы, может  быть,
городом и смогут  завладеть. Всего мы, конечно, не сможем увезти, но два-три
наиболее важных отдела (с  точки зрения обороны) можно будет эвакуировать, и
переезд не будет совсем бесполезен даже  и в случае скорого конца войны, ибо
некоторая децентрализация нашего большого дела имеет и свои хорошие стороны.
     Набросились  на  меня, конечно, со всех сторон,  но я пока  отбиваюсь и
вхожу  в  работу  медленно,  с прохладцей,  чтобы  не  сразу  взять  большую
нагрузку. В сущности, у Сименс-Шуккерта главное  зло  -- это  безденежье, но
тут уж ничего не поделаешь.

     У Барановского=39  на порохов[ом] зав[оде]  была забастовка,
послужившая причиной вызова меня телеграммой, но к моему приезду  забастовка
окончилась, и сейчас идет устранение второстепенных трений. Секвестра еще не
последовало и даже, вероятно, не последует, так как завод наш в конце концов
все-таки  будет  казною  куплен и, может  быть, даже  в  недалеком  будущем,
[...]=40  дела  вообще  я ожидал  застать  в  значительно  худшем
положении, нежели то есть в действительности.

     Питер  поражает  прежде   всего,  конечно,  грязью  и   затем  какой-то
отрешенностью, запустением,  жалкой  выморочностью. Улицы и тротуары  залиты
жидкой грязью,  мостовые полуразрушены, сломанные там и сям решетки, перила,
водопроводные тумбы или  люки -- остаются неисправленными, стекла  не  мыты,
много  пустующих заколоченных  лавчонок  (хлебных, овощных)  -- все в  целом
имеет  вид  города  если  не  оставленного  жителями,  то во  всяком  случае
населенного  пришельцами,  настолько  мало  заинтересованными  в  каком-либо
благоустройстве, что  они  не  считают нужным  делать  самого  элементарного
ремонта.  Улицы заметно опустели: не то убыло  жителя (статистика  будто  бы
говорит  противное),  не  то он сидит дома из-за бесцельности покидать жилье
(веселого  все  равно  ничего   не  увидит)  или  из-за  отсутствия  средств
передвижения  и  даже  калош.  Меньше  стало  даже  солдат,   хотя  все  еще
предостаточно,  и идиотские  физиономии плюющих  семечками  "революционеров"
по-прежнему  украшают пейзаж.  По погоде настроение у  толпы более  кислое и
злое, чем летом, да и  в  политике идет какая-то новая анархистско-погромная
волна,  перед  которой,   кажется,   даже  бесшабашные  большевики  начинают
останавливаться   в   раздумье.   Черносотенная   (или  пока  желтосотенная)
пропаганда   в  суворинских   газетах  поднимает  голову,  а   массы,   даже
пролетарские,  проявляют политически все  больше  и больше  индифферентизма.
Пожалуй,  если бы Корнилов не  поторопился, его выступление могло  бы  найти
почву. Сейчас испуганные обыватели с трепетом ждут  выступления большевиков,
но преобладающее мнение, что у них ничего не выйдет или выйдет решительный и
уже непоправимый  провал. Еда пока что есть,  хотя мало и цены ужасные. Яйца
до 1  р[убля  50 [копеек] штука! Штаней и обуви нет. Сахару мало, мука белая
2--3  рубля фунт и т. п. Тем  не менее все как-то ухитряются жить, и людская
толпа на улице,  в  поездах, в магазинах имеет обычный  вид, лишь  грязнее и
оборваннее,  чем  прежде, да  и  это, м[ожет] б[ыть], лишь оптический  обман
после шведской чистоты и шика.
     У  нас  в Царском  Маруси с Тоней=41  я  уже  не застал. Они
"зацепились"  в Москве. Боря тоже  скоро  туда переедет на  "Святое  Озеро",
около болота, где Радченко=42 устраивает электрическую станцию --
в  качестве  комиссара  милиции.  Таким  образом  я останусь, видимо,  один.
Последние недели Нюша готовила  на всю семью и, видимо, насобачилась  в этом
деле,  так что  прокорм мой будет обеспечен. Поселить  сюда Людмилу  вряд ли
придется, так как она будет жить в переднем  дерев[янном]  доме, из  нижнего
этажа  к[ото]рого  жильцы  уехали. Уехали  вчера  Гессены=43:  он
получил  профессуру в  Томске,  в  его  квартире  будет  жить  сын  хозяина,
Максимов, выбранный городским головой Царск[ого] Села. Наша Анна поступила к
нему прислугой.  Нюша утверждает,  что справится со всем хозяйством  одна, и
пожалуй,  что  оно  и так.  Из ребят мне  сюда  жильцами залучить никого  не
придется: замани  собаку на живодерню!  Видел  я  пока лишь  Володю, который
вчера был у меня здесь. Вид у  него очень хороший, хотя он говорит, что  был
еще лучше по  приезду из Сибири. От Сибири он в восторге. Его освободили еще
на 2 месяца, на этот раз даже от воинского [призыва] (без всякой протекции),
так  что  до Шмидтовской  комиссии  не дошло. Поступил он  к Сабурову, чтобы
иметь возможность, если  отсрочка не будет продлена (но она, вероятно, будет
продлена)   попасть   в   какой-то  театральный  батальон  (Надеждин  обещал
удостоверить, что  у Володи  уже  есть 3 года артист[ической] деятельности--
необх[одимое] условие для этого батальона), где можно  заниматься  чем и как
угодно. Живет  он где-то у такой  хозяйки, которая  все достает и кормит его
отлично, словом,  не тужит. Кажется, не нуждается и в деньгах, судя по тому,
что  предлагал  присланные  отцом  50  р[ублей]  (сегодня еще 100  получено)
оставить  в погашение моего долга.  В театр[альное] училище ходить не будет:
нет будто бы смысла: учить ничему не  учат, диплом же сейчас не  имеет цены.
Зато поступает в школу Петровского=44,  но  когда и как, не знаю.
Общее  впечатление на  меня произвел  благоприятное, нет той истасканности и
Katzenjammer'а=45, говорит обо всем толком, очень, по его словам,
скучает по тебе и детям: "дорого бы дал на них посмотреть".

     То-то,  говорю,  теперь  вы все заскучали,  а то  вас, чертей, бывало в
Царское и калачом не заманишь. Сапогами тронут, но еще не надел, ибо я  лишь
сегодня их  получил из Морск[ого] Штаба. Пальто носит мое, но, пожалуй, надо
ему заказать в Стокгольме, ибо здесь будто бы немыслимо ничего уже заказать.
Просил его дать мерку и постараюсь ее тебе прислать.

     Нину я  еще не видал: ко мне она  идет, а у  меня нет минуты свободной.
Виктор и Володя говорят,  что она поселилась в компании 3-4-х  учительниц  и
ведут сообща хозяйство. Будто бы  подросла и окрепла: Крым пошел на  пользу.
Андрей остался на зиму в Крыму и совсем превращается в какого-то плантатора:
возмужал, научился работать по  виноградному делу, кажется, всерьез:  видно,
придется мне покупать где-либо на юге землю. Будет заниматься за 6-й класс и
весной  или осенью  сдавать  экзамен. Вообще живет, видимо, хорошо,  и  идея
запрятать его в Крым  была совсем не глупая. Я эту  шлынду  все-таки на днях
разыщу и тогда напишу тебе обстоятельно свое впечатление. Хуже  обстоят дела
у Сонечки: Нина опять была больна  и с  трудом поправляется. Чистая  беда  с
девочкой, жалко ее и мало  надежды на выздоровление, если уж и Кисловодск не
помогает.

     Я  сам  чувствую себя  прекрасно, появилось откуда-то желание работать,
чего я не  замечал за собою в Стокгольме. Очевидно, отдых  взял  свое.  Если
дело с Барановским ликвидируется  благополучно, то сразу  сильно  облегчится
моя работа. Кормят  меня хорошо, и завтраки у Барановского стали даже лучше,
чем  прежде (берут обеды  из столовой Музыкальной] драмы, где служит один из
наших  чинов).  Автомобиль пока не  реквизирован, так  что и  с этой стороны
хорошо. Передай Штолю,  что у него есть отсрочка до 1 апреля 1918; т. е. все
в порядке.

     С  переводом  500  кр[он]  через Валерьяна, кажется,  я  напутал:  было
переведено  500  руб. //  393 кр[оны], а я  записал  и 393 кр[оны]  и вместо
рублей 500 кр[он]. Впрочем, я еще наведу дополнительную справку.

     Письмо  это отправляю  с дядей  Мишей=46 и надеюсь с  ним же
послать  и твою  шубу, а  может быть,  и учебники. Хорошо, если это  все так
выйдет.  Пока прощай, мой  родной,  любимый. Целую тебя  крепко и тоже  моих
хороших  дорогих  девочек.  Будьте  вы  все  там  благополучны  и  довольны,
красавушки мои. Не очень скучайте обо мне: мне пока здесь неплохо.

     No 7
     1 ноября 1917 года

     Милый мой, родной Любан!

     Очень я стосковался по тебе и девчушкам, родным. Уже почти месяц, как я
от вас уехал, и  непосредственных известий от  вас за все это время не имею.
Правда, от разных приезжающих знаю,  что  вы живете по-прежнему, но хотелось
бы и непосредственно от вас получить письма. Я знаю, вы отправили мне письма
с  Гольденбергом=47, но этот  головотяп ухитрился  потерять  весь
свой портфель вместе с письмами. Как это вышло, еще  неизвестно.  На вокзале
служитель   из   посольства   вручил   ему   багажную   квитанцию   на   две
вализы=48, причем в купе ему не дали никакого посольского багажа.
Между тем в курьерском его месте значится 4 вализы! Таким  образом, выходит,
что  он  2 вализы  не то потерял, не то оставил  их  у шведов,  не то ему их
забыли  дать  в  Стокгольме.  Мало  того,  из  2-х мест,  бывших в багаже  и
привезенных им  с собой  сюда,  одно  оказалось  с  печатями  копенгагенской
миссии, т.  е.  одно место он  перепутал в Торнео  и  Белоострове с каким-то
другим головотяпом, ехавшим, очевидно, тоже курьерским из Копенгагена!

     Ну, как вам понравится! И это полномочный посол российской демократии в
Европу! Ваши все  письма тоже  пропали, и  я  готов был избить  эту  фефелу.
Министерство иностр[анных] дел сейчас не функционирует,  и распутать всю эту
историю покамест нет  никакой  возможности. Надеюсь,  что  другой  посол,  с
которым я вам отправил шубу и учебники, оказался более европейцем и доставил
вам  эти  вещи  в сохранности.  Впрочем, на  запрос,  посланный вам по этому
поводу телеграфом, я ответа еще не получил. И вообще я отмечаю, что, вопреки
условию, я не имею от вас телеграмм, а ведь  вы должны были раз в две недели
по  крайней мере  давать  о  себе  знать. Я  за последние дни вам  три  раза
телеграфировал, но, конечно,  неизвестно, как теперь действует  телеграф: мы
здесь несколько дней даже без телефонов сидели, и  только с сегодняшнего дня
работа телеф[онной] станции понемногу начинает восстанавливаться.

     Воображаю,  сколько всякой  чепухи сообщалось  в  ваших  газетах за эту
последнюю  неделю!  Вкратце  дело обстояло так.  Временное правит[ельство] и
Совет республики=49 за последние недели  проявляли какой-то такой
паралич всякой  деятельности  и воли, что у меня уже возникал вопрос:  да не
политика ли  это и  не  собирается ли Керенский  и К° дать  большевикам, так
сказать,   зарваться   и   затем   одним   ударом  с   ними   покончить.   В
действительности, покончили с ним б[ольшеви]ки нападением на Зимний  дворец,
в  котором  в  последний  момент  не  было  иной  защиты,  кроме  юнкеров  и
смехотворного женского  батальона. Весь остальной гарнизон, подвергавшийся в
течение   3-х   недель  безудержному  воздействию  б[ольшеви]ков,  отказался
выступать  на защиту Вр[еменного]  правит[ельства],  и все оно  к вечеру  25
октября оказалось в казематах Петропавловки, кроме Керенского, который бежал
в  Гатчину  и  с 5000 казаков начал там  готовиться к  обратному  завоеванию
Петрограда.    Пронунциаменто=50   б[ольшеви]ков    подействовало
оглушительно,  но  не  вызвало  на  первых  порах  противодействия,  а  лишь
встретило   пассивный  бойкот  чиновничества,   интеллигенции  и  городского
самоуправления.  Жертв  почти  не  было, матросы и красная гвардия вели себя
вполне достойно,  только  солдаты  кое-где  в Зимнем дворце, а  еще  вернее,
переодетые  солдатами уголовные элементы коснулись слегка кое-каких сундуков
с   драгоценными  вещами.  Б[ольшеви]ки  были,  видимо,  обескуражены  очень
единодушным  бойкотом   всех  вся  (рассказывали  курьезы  о  визитах  новых
"министров"  в  свои  министерства,  где  все  их   встречали  заявлением  о
непризнании  --  начиная  с тов[арища]  мин[истра]  и  кончая  швейцарами  и
курьерами), бойкот этот угрожает остановить всю вообще жизнь столицы, и всем
начала делаться ясной необходимость какого-то  выхода, а именно, образования
нового министерства, несомненно  уже социалистического, ответственного перед
Советами.

     Более правые  элементы, нар[одные] соц[иалисты],  меньшевики оборонцы и
правые социалисты]-р[еволюционер]ы, заявили протест против вхождения в новое
правит[ельство]  б[ольшеви]ков,  а эти,  в свою очередь, имея  в своих руках
фактически всю власть, конечно, не могли согласиться на самоустранение, хотя
и соглашались, во-первых,  допустить не менее  40%  оборонцев до  нар[одных]
социалистов включительно,