р не раз показывает различие своего отношения к понятиям  "чести"
и  "совести".  Честь  - сословная категория: феодальная честь Лаэрта доводит
юношу  до  бесчестной  проделки  с  подменой   рапир   на   состязании,   до
использования  яда,  Гамлет  медлит  с исполнением долга чести; однако ни на
мгновение  не  возникает  у  датского  принца  или  у  венецианского   мавра
колебания,  когда  дело  касается  совести - истинной оценки, непоколебимого
чувства внутренней правды.
     В образе феодальной чести немало  внешне  красивого,  и  поэт  выражает
идеалы  Готспера  во  всем  блеске и красе рыцарской образности: но позолота
быстро слезает, когда в дело замешивается толстый Джек, он, как  огромная  и
тучная скотина, забрался в храм самых возвышенных сословных представлений и,
фыркая  от удовольствия, затаптывает и загаживает идеи войн во имя рыцарской
славы.
     Человечество - по знаменитым словам Маркса  -  смеясь  расставалось  со
своим  прошлым.  Это  было  темное,  страшное  прошлое.  И шутки были совсем
недобродушными.
     Невеселым представлялось и будущее.
     Правда, иногда от смеха ходуном ходила  харчевня,  но  вдруг  слышались
подземные толчки: "Кабанья голова" стояла на вулкане.

     Во  второй  части  "Генриха  IV" тематическое и стилистическое различие
между историческими  сценами  и  фальстафовскими  похождениями  усиливается;
действие  распадается  на  параллельно  развивающиеся линии, связанные между
собой скорее внутренними ходами пародии и  контраста,  нежели  развивающимся
конфликтом. Вступление на престол Генриха V сводит обе линии только в конце.
     До   встречи  с  умирающим  отцом  принц  Галь  не  имеет  собственного
драматургического движения  и  является  рядовым  участником  фальстафовских
сцен.  Если в первой хронике Галь основной герой, а Фальстаф его спутник, то
теперь центр сцены уверенно занимает сэр Джон.
     Король  болен,  наследник  боится,  что  его  скорбь  может  показаться
окружающим   фальшивой,   поэтому   он   предпочитает   вновь  веселиться  в
фальстафовской компании. Опять автор показывает, что принц  Галь  ничего  не
делает спроста. Сцены с умирающим отцом могут быть трактованы по-разному, но
тема  стремления  к  власти  кажется  выраженной  с большей убедительностью,
нежели мотив сыновней печали.
     Вторая хроника начинается с того, что битва при  Шрусбери  не  принесла
стране  мира.  Противоречия  не сняты, смерть Готспера не более чем эпизод в
нескончаемой гражданской войне.  Строение  первой  части  повторяется  и  во
второй.  Готовится  мятеж,  участники  его  предают  друг друга. На этот раз
фигура феодального героя, равная Готсперу, отсутствует.
     Лорд Нортомберленд и его друзья жаждут мести. Образы эпохи уже близки к
трагической поэзии - картинам больного времени.

     Век наш одичал. Раздор, что конь
     Раскормленный, порвав узду, помчался
     И на пути своем все разрушает.

     Гнев человеческий, как и в "Короле Лире", сливается с буйством природы.
     Пусть небо и земля сольются вместе,
     Пусть грозных вод не сдержит в их пределах
     Рука природы. Да умрет порядок!

     Пейзажи "Макбета", "Гамлета", "Юлия Цезаря"  уже  появляются  в  поэзии
Шекспира.  Люди  железного  века  покидают  сцену:  они  спешат точить мечи,
седлать боевых коней...
     Тишина. Не слышно  призывов  к  кровавому  мщению,  грохота  проклятий,
угроз. И тогда раздается нормальный человеческий голос:
     - Что сказал доктор про мою мочу?
     Сопровождаемый   маленьким   пажом,  подобранным  по  контрасту  с  его
необъятной фигурой, вновь появляется Фальстаф. Можно жить, дышать, смеяться.
Грешная  земля  все  же  вертится:  сэр  Джон  продолжает   свое   беспутное
существование.  Ему  наплевать  на  призыв  к  мести, ужасающие предчувствия
ничуть его не томят.
     Сшибаются стили двух линий. Все  патетичнее  становится  язык  летописи
государственных событий и все обыденнее рассказ о проказах Фальстафа.
     Государственные   герои  не  слезают  с  котурнов:  гремит  декламация,
громоздятся метафоры и гиперболы; а рядом  с  риторическими  красотами  -  в
соседней  сцене  - болтовня разного люда о мелких житейских делах и заботах.
Все здесь осязаемо,  объемно,  точно  обозначено,  имеет  место  жительства.
Бардольф  отправился  в Смитфилд купить лошадь, Фальстаф приобретает седло в
Паштетном углу, собирается обедать в  "Леопардовой  голове"  на  Ломбардской
улице,  у  торговца  шелковыми  товарами  мистера Смута. Сэр Джон терпеть не
может печеных яблок, Доль любит канарское  вино,  у  Пойнса  есть  две  пары
чулок, одна из них персикового цвета.
     Упрекая   Фальстафа   в  легкомыслии,  госпожа  Куикли  напоминает  ему
обстоятельства  их   прошлой   любви.   Вдова   погружается   в   лирические
воспоминания:
     - Помнишь,  ты  клялся  мне  на  золоченом  кубке,  -  это  было в моей
дельфиновой комнате, у круглого стола, перед  камином,  где  пылал  каменный
уголь,  в  среду после духова дня, когда принц разбил тебе голову за то, что
ты сравнял его отца с виндзорским певчим...  Да,  ты  клялся  мне,  когда  я
промывала тебе рану, что женишься на мне и сделаешь меня барыней. Станешь ты
это  отрицать?  Тут еще вошла ко мне соседка Кич, жена мясника, назвала меня
кумушкой Куикли. Она пришла взять взаймы уксуса, так  как  готовила  в  этот
день  блюдо  из  раков; тебе еще захотелось поесть их, а я сказала, что есть
раков вредно при свежей ране. Разве ты мне не сказал после ее ухода, чтобы я
не разговаривала слишком фамильярно с такими людишками, потому что они  меня
скоро будут звать барыней? Разве ты не целовал меня и не велел принести тебе
тридцать  шиллингов.  Я  тебя  заставлю  присягнуть  на  Библии  -  попробуй
отпереться...
     Краткая повесть - почти законченный образец стиля. И сам выбор героя, и
манера  описания  его  жизни,  быта,  пристальный  взгляд  на  предметы  его
обстановки  -  явления  глубоко важные. Существенно не только то, что каждая
деталь жизни хозяйки трактира становится для литературы интересной, но и что
рассказ об этой хозяйке вклинивается в судьбу королей и полководцев.
     Фигуры, обыденные в представлении народных фарсовых: трупп, попадают на
сцену, где разыгрывается государственная история.
     Характеристика этих фигур уже далека от масок. В небольшом  монологе  -
целая   симфония   человеческих  чувств,  здесь  и  обывательское  тщеславие
("соседка Кич скоро будет называть меня барыней!"), и  простодушная  вера  в
обещания  Фальстафа,  и окрашенные лиризмом воспоминания о разбитой голове и
бесследно пропавших  тридцати  шиллингах,  и  наивная  надежда,  что  угроза
присяги  на  Библии  сможет  испугать  Фальстафа.  Тут  и  женские упреки, и
трогательная заботливость, и существенные домашние  дела  (соседка  готовила
блюдо  из  раков,  и ей не хватало уксуса), и надежда на благополучный исход
(все же он меня любит!).
     Обилие таких подробностей, любовь к таким деталям предвосхищает  многое
в развитии литературы.
     Новые  поколения  сохраняют  память  о  гениях. Воздвигаются памятники,
мраморные доски оповещают прохожего: здесь жил великий человек.
     Бывает  и  так,  что  памятник  воздвигается  по-особому.  Через   века
протягивается связь между художниками.
     В  девятнадцатом  веке  знаменитый  английский  писатель отправляется в
предместья Лондона, чтобы  разыскать  место,  где,  по  преданию,  находился
трактир   под   вывеской   кабаньей   головы.   Здесь  задавал  пиры  своего
великолепного юмора собутыльник принца и неверный любовник  кумушки  Куикли,
здесь  сиял  пламенеющий  нос  Бардольфа и здесь жеманничала прекрасная Доль
Тершит. Чарлз Диккенс именно здесь хочет поселиться, писать свои книги.

     Гигантское здание "Человеческой комедии"  Бальзака  строилось  системой
отдельных   циклов:   "Сцены   частной   жизни,  провинциальной,  парижской,
политической, военной и сельской".
     "Таково здание, полное лиц, полное комедий  и  трагедий,  над  которыми
возвышаются  философские  этюды,  вторая  часть  работы,  где  находит  свое
выражение социальный двигатель всех событий, где  изображены  разрушительные
бури мысли, чувство за чувством", - писал Бальзак.
     Шекспир  пробует  в  пределах  двух  хроник развернуть и вглубь и вширь
такие циклы сразу, одновременно.
     В "Генрихе IV" существуют вместе  сцены  жизни  политической,  военной,
лондонской,    провинциальной,    и   философские   этюды,   и   изображение
разрушительных бурь мысли, "чувство за чувством".
     Произведения Шекспира - это и драма, и эпос, и лирика. Несмотря на свою
ясно выраженную сценическую форму, они являются и романом в современном  нам
понятии  этого  слова:  в  них  присутствует  и пейзаж, и жизненная среда, и
непосредственный голос автора.

     Разрушительные  бури  мыслей,  подобные   мучениям   героев   трагедий,
одолевают в часы бессонницы Генриха IV.

     Прогнило тело всей державы нашей,
     Какой недуг опасный подле сердца
     Гнездится в ней.

     Король вспоминает пророчество Ричарда, - оно исполнилось.

     Придет пора, когда порок созреет
     И всех нас заразит.

     Подобные  же  ощущения  терзают  и  вождя  мятежа. Чувства архиепископа
Иоркского схожи с королевскими:

     ...мы все больные.
     Излишества разврата довели нас
     До яростной горячки и должны
     Подвергнуться мы все кровопусканью.

     Болезни мира - это и феодальные бунты, и королевская власть. Спор  идет
не  между  болезнью и здоровьем, а между большим и меньшим недугом. Средство
лечения - кровопускание. Им готовы щедро пользоваться обе спорящие стороны.
     А пока земля продолжает свое движение. В тихом садике,  в  Глостершире,
перед  домом  мирового судьи сидят на скамеечке два старых глупых человека и
ведут медлительный разговор о жизни.

     Шеллоу. И как подумаешь, сколько моих старых знакомых уже умерло.
     Сайленс. Все там будем, кузен.
     Шеллоу. Конечно, конечно; это верно и не подлежит сомнению.  От  смерти
не  уйдешь,  как  говорит  псалмопевец; все умрут. А какая цена паре хороших
волов на Стамфордской ярмарке?
     Сайленс. Право, кузен, не знаю, я там не был.
     Шеллоу. Смерть неизбежна. А что, жив еще старик Добль, ваш земляк?
     Сайленс. Умер, сэр.
     Шеллоу.  Ах,  господи  Иисусе,  умер!  Он  хорошо  стрелял   из   лука,
удивительный стрелок был и умер... А почем теперь бараны?
     Сайленс.  Зависит  от  того,  какие.  За  пару  хороших  баранов  нужно
заплатить фунтов десять.
     Шеллоу. Значит, старик Добль умер?

     Рождаются, умирают, любят, ненавидят, сражаются во имя своих  верований
и  выгод; убивают друг друга - живут люди. Жизнь кипит, полная противоречий,
несхожих убеждений, несоединимых путей, непримиримых интересов, а  где-то  в
стороне   от   всего,  надежно  охраняемый  глупостью  и  себялюбием,  живет
обыватель. Что бы ни происходило в мире, счет времени он  ощущает  только  в
изменении цен на скот.
     Так  и  существует человечество: одних интересует "быть или не быть", а
других, почем теперь волы на Стамфордской ярмарке.
     Фальстаф продолжает  свои  странствования.  Для  вербовки  рекрутов  он
приезжает  в  Глостершир  к своему школьному товарищу мировому судье Шеллоу.
Великий Толстый приезжает к великому  Тощему.  Шеллоу  не  только  ничтожный
человек,  он  Великий Ничтожный. Вся бессмысленность существования человека,
лишенного  дара  мыслить,  желать,  действовать,   наслаждаться,   страдать,
воплощена в этой фигуре.
     Каждый  из  героев  Шекспира  имеет  свой  ритм.  Кровь мчится по венам
Готспера, нетерпение подхлестывает его мысли и страсти. Затруднено и  тяжело
дыхание Генриха IV.
     Существование  Шеллоу  настолько покойно, медлительно, однообразно, что
кажется, будто для почтенного эсквайра минута растягивается в десятилетия, с
трудом возникающая мысль, фраза  застывает  на  месте,  становится  подобной
выбоине в граммофонной пластинке: игла застряла, и бесконечно тянется один и
тот  же  звук. Так и говорит, все время возвращаясь к одному и тому же, этот
человек, похожий на раздвоенную редьку, с вырезанной ножом рожей наверху.
     "Пожалуйте, пожалуйте, сэр, дайте мне вашу руку, сэр,  дайте  мне  вашу
руку, сэр..."
     "Хорошо сказано, честное слово, сэр, хорошо сказано, ей-богу... Хорошие
слова всегда следует говорить. Прекрасная фраза".
     "Где  список, где список, где список? Дайте взглянуть, дайте взглянуть:
так, так, так. Да, сэр, совершенно так. Гольф Плесень. Так пусть они выходят
по вызову... Пусть выходят. Ну, что ж, где Плесень?"
     Всех  выбоин  три:  школьное  воспоминание   о   чепуховых   проделках,
распоряжения  по  хозяйству  и  цены  на  скот.  Вот  н  вся жизнь. Школьные
воспоминания посвящены какой-то потаскушке и детской драке: тогда еще что-то
происходило в жизни  почтенного  эсквайра.  Потом  время  остановилось.  Все
замерло,  покрылось  пылью. Остались только увеличивающийся список смертей и
прейскурант цен на скот. Мир для Шеллоу сосредоточился в ведре,  к  которому
нужно  купить  новую  цепь,  и  в мешке, который потерял на рынке в Гинкслее
повар Вильям, - с пего необходимо взыскать стоимость мешка.
     Шекспир веселит образом беспредельной скуки.
     Фальстаф  и   Шеллоу   встречаются   как   два   полюса   человеческого
существования. Тучная плоть издевается над худосочием.
     Все попадающее в поле зрения Фальстафа превращается при помощи чудесною
его дара  в неисчерпаемый источник юмора. Угол зрения Фальстафа широк; жизнь
служит  для  него  складом,  наполненным  множеством  явлений  и  предметов,
пригодных   для   причудливых   сравнений,   пышных   метафор,   невероятных
сопоставлений. Земной шар ограничен для Шеллоу крохотным пространством,  где
пасутся его волы. На этом пятачке он и влачит существование.
     Однако  не  только  воплощением глупости, пошлости и худосочия является
Шеллоу, но и протагонистом провинциальной темы. Шеллоу - помещик и судья, он
полон  комического  тщеславия,  ощущения  величия  своей  фигуры.  На  своем
квадратике  помещик - власть и закон. Он часть социальной системы, и встреча
с ним Фальстафа - государственная: столичный вербовщик приезжает к  мировому
судье.  Свойства  Фальстафа  уже  хорошо известны, теперь выяснится характер
государственной деятельности Шеллоу:

     Дэви. Я прошу вас, сэр, поддержать Вильяма  Визора  из  Виконта  против
Клеменса Перкса с горы.
     Шеллоу.  На Визора поступило много жалоб. Он, насколько я знаю, большой
подлец.
     Дэви. Вполне согласен с вашей милостью, сэр, что он подлец. Но неужели,
господи помилуй, нельзя поддержать подлеца по  просьбе  его  друга?  Честный
человек,  сэр,  может  сам  себя защитить, а подлец не может. Я верно служил
вашей милости, сэр, вот уже восемь лет, и если мне не дозволено раз или  два
раза  в  четверть  года  поддержать  мошенника против честного человека, то,
видно, мало у вас ко мне расположения. Этот подлец мой честный друг, сэр,  и
потому я очень прошу вашу милость решить дело в его пользу.
     Шеллоу. Ну, хорошо, я его не обижу.

     Черточка за черточкой, несмотря на кажущиеся отклонения, рисует Шекспир
свою эпоху. Иногда с ненавистью, иногда с иронией, иногда поэтически, иногда
подчеркнуто  прозаически  ведется  рассказ  о  больном времени. Язвы болезни
видны не только в королевском дворце и в замках феодальных баронов, но  и  в
провинциальной усадьбе.
     Рабле  изобрел  термин  "пантагрюэлизм". Может быть, последний герой, в
котором еще жил дух пантагргоэлизма, - Фальстаф. Через три столетия появится
новое определение: "Пикквикский дух". Узость кругозора станет материалом  не
только для юмора, но и для своеобразной поэзии.
     Взгляд Шекспира на этот мирок лишен сентиментальности. Скука и глупость
царят  в болоте, где остановилось время, где господствует человек, в котором
нет ни капли фальстафовской крови.

     Принц  Джон  Ланкастерский  соглашается  заключить  мир;   как   только
предводители   мятежников  распускают  войска,  принц  отправляет  обманутых
заговорщиков на плаху. Вот и итог разговоров о чести. После рыцарских  клятв
приказ: "преследовать сволочь по пятам".
     С бунтом покончено. Умирает Генрих IV.
     Не  успевает затихнуть дыхание отца, как наследник завладевает короной.
В  этот   важнейший   момент   государственной   истории   вновь   возникает
фальстафовская тема.
     Умирающий  король  боится,  что  Генрих V "снимет намордник власти" и к
английскому двору стекутся все те, кто грабит, "злобными зубами впивается  в
тела невинных".
     Трудно  сопоставить  с  Фальстафом "злобные зубы" и рядом с ним увидеть
"тела  невинных".  Существенно  и  то,  что  образ  власти  возникает  не  в
величественных  представлениях, а в сравнении с намордником. Чтобы объяснить
смысл метафоры, Генрих IV завещает наследнику: занять завоевательной  войной
"шаткие умы" подданных.
     Замолкло сердце короля. Наступило время исполнения замысла принца Галя:

     С искусством поведу своим ошибкам счет
     И вдруг их искуплю, когда никто не ждет.

     Кончается   молодость   принца  Уэльского  и  приходит  конец  старости
Фальстафа.  Две  истории  -  английского  короля  и  веселотворца  Джека   -
схватываются в туго завязанный узел.
     Тяжелая  рука  закона  опускается  на плечо старого весельчака. Кончает
свой век светило и исчезает созвездие: скоро навеки погаснет пламенеющий нос
Бардольфа, умрет в больнице от французской болезни вдова Куикли, поволокут в
флитскую тюрьму Доль Тершит.
     Недолог срок  веселых  похождений  на  жестокой  земле  государственной
истории. Лязг железа и барабанный грохот слышен здесь куда чаще, нежели смех
и веселые песни.
     И  все  же  в  конце второй хроники автор собирался опять повеселиться:
танцор,  произносивший  эпилог,  приглашал   зрителей   посетить   следующую
премьеру.  В  новой  хронике  -  истории  славного  короля  Генриха V, героя
Азенкура, - обещал Эпилог, - зрители вновь увидят  Фальстафа,  "если  им  не
приелась жирная пища".
     Однако век входил в колею, а это редко сулило людям масленицу.
     Обещание  не  было  сдержано.  В  "Генрихе  V" можно было услышать лишь
рассказ о смерти сэра Джона.
     Почему же автор расстался со своим любимцем?.. Одна  из  фраз  эпилога,
непонятная  для  современного  читателя,  -  "Фальстаф  не  Олдкастл" - дала
возможность  исследователям  сочинить  гипотезу  об   интригах   наследников
Олдкастла.  (Джон Олдкастл лорд Кобгем, один из вождей лоллардов, товарищ по
оружию и собутыльник принца Уэльского, был сожжен им как еретик, когда принц
стал королем Генрихом V. Оговорка в эпилоге позволяет предполагать  общность
Фальстафа  с  историческим  Олдкастлем.  Кобгем  в  дальнейшем  был  признан
мучеником, и шутки над ним стали опасными.)
     Другие  шекспироведы  убеждены,  что  автор  сократил  роль,  так   как
комический  актер  Коми  (игравший ее) уехал на гастроли. Но, вероятно, дело
было не во влиятельных наследниках и составе труппы, а в сути образа.
     - Я не только остроумен, - говорил про себя Фальстаф, -  но  и  являюсь
источником остроумия для других.
     Суть  не  только  в  том,  что  Джек  -  мишень для шуток, дело обстоит
сложнее: он не только смешит и не только смешон сам по себе, но и  все,  что
попадает в соприкосновение с ним, становится смешным и теряет свою силу.
     Как  известно,  от  великого  до  смешного  один шаг. Шаг этот делается
особенно короток, когда рядом Фальстаф. Это узнали на опыте и лорд Верховный
судья, и другие высокопоставленные лица. От такого соседства тускнели ореолы
и подламывались котурны.
     Фальстаф мог быть спутником юноши Галя; кем бы он мог стать  при  особе
короля?..  И  что  осталось бы тогда от величия Азенкурской победы, от гимна
образцовому королю?..
     Ему и следовало умереть вскоре после коронации. ...Он умирал с  детской
улыбкой, - рассказывается в