перестановки тех же слов, иногда
одного только слова!



И сердце вновь горит и любит - оттого,

Что не любить оно не может.



Как пронзительно, неодолимо,
как перехватывает дыхание это простое “не может” в конце пушкинской строки, на
него-то и падает ритмическое, логическое, душевное ударение! Стихи? Да,
конечно. Но ведь и стихами можно одно и то же сказать по-разному - и для
прозы возможностей не счесть. Наши грамматика и синтаксис, великое им спасибо,
позволяют чуть ли не любые слова в предложении поменять местами, тут у нас
простора куда больше, чем в языках западноевропейских. Русская фраза отнюдь не
должна быть гладкой, правильной, безличной, точно из школьного учебника:
подлежащее, сказуемое, определение, дополнение...

А между тем в редакциях нередко приходится слышать:

- Опять инверсия! Ну зачем она вам?

Герой сказки не знал, как
утешить плачущего малыша, дозваться, чтобы тот услышал “...как догнать его душу,
ускользающую от меня... Ведь она такая таинственная и неизведанная, эта
страна слез”. В редакции заспорили: почему сначала определения
неизвестно к чему, а лишь потом - подлежащее? Неясно, непонятно! И
предложили порядок слов самый простой, без всяких инверсий: Ведь страна слез
такая таинственная и неизведанная.

Да, все стало ясно и понятно,
а скрытое в этих словах волнение при такой перестановке погасло. Не осталось ни
таинственности и неизведанности, ни грусти - ничего, что так важно для
настроения автора и героя!

Что почувствует, что
представит себе читатель, если прочтет дословный перевод такой сценки (речь о
пассажире ночного поезда):

“...он тихо поднялся и в предутренней
прохладной тишине, в запахе железа, в темном вагоне стал быстро,
деловито собирать свои пожитки”? Уж наверно глаз резнут эти три “в”, и
сочетается ли - в запахе и в вагоне?

Ну, а если не просто читать
слова, а ощутить, что стоит за словом? Если чуть отойти от буквы подлинника: ...в
предутренней прохладной тишине, в темном вагоне, где пахло железом, -
разве так не естественней по-русски?

Речь идет об опасной охоте, о
событиях чрезвычайных. Можно говорить истово, описательно: “Все молчали, не
зная, что делать дальше”, а можно без всякой плавности, без лишних связок и
переходов, даже без местоимений: “Постояли, поразмыслили...”

Нет, не надо сдавать слова по
счету. Истина не новая, еще Цицерон говорил, что в переводе надо слова не
подсчитывать, а взвешивать. Об этом напоминает, кстати, В.
Россельс в предисловии к интересной книге теоретика перевода Иржи Левого,
изданной и у нас.

Можно излагать гладко,
скучно: “К его удивлению, никто не был убит”, а можно передать как бы
внутренним восприятием самого героя: как ни странно, убить никого не
убило. И если описаны наблюдения героя: “Вокруг царила полная
тишина, ни один звук не нарушал ее”, лучше дать изнутри, его ощущением:“И так тихо вокруг... поразительно тихо!”

Вольность? Да, отчасти. Для
старой классики этот прием едва ли годится. А в литературе более современной
такая непосредственная интонация прозвучит куда живее и убедительней.

“И вдруг... тишину разорвал
резкий звук выстрела - один, другой, третий. Затем ответное эхо,
вдали - крик человека”. Все так, все правильно, но длинно, слишком
спокойно, нет ощущения, что события внезапны, стремительны. А если так: “Грянул
выстрел, другой, третий... прокатилось эхо, кто-то вскрикнул...”

Ибо - напомню еще
раз - у каждого языка свои законы. То, что по законам чужого языка
неизбежно и на этом языке звучит легко и естественно, по-русски зачастую
тяжело и ненужно. Наши слова, как правило, длиннее - значит, если
переводить дословно, вся фраза получится более громоздкой, рыхлой. И нужно
что-то отбросить, что-то перестроить, что-то упростить - как раз для того,
чтобы читатель воспринимал перевод так же, как на родине
автора воспринимают подлинник. Это не отсебятина. Переводчик не исправляет, не
украшает автора, а отдает в его распоряжение все средства своего родного языка,
всю его гибкость и многоцветье. Ведь писатель иной страны свободно владеет
всеми богатствами своего языка. И пиши он по-русски, он бы, конечно,
пользовался не каким-то нейтральным пресным языком с вымученным школьно-гладким
синтаксисом и бескрылой, безликой лексикой, а всем арсеналом русских инверсий,
речений, образов.

Можно сказать: “Да, судьба
любит подшучивать над людьми”. Но короче, образней: “Да, все мы игрушки
судьбы”.

Можно: “выпил чай одним
глотком”, а не лучше ли: залпом? И об охоте лучше не убил, а уложил зверя, и поднялась не стрельба, а пальба.

Скучно сказать о человеке
хилом, слабосильном: он явно не в силах даже поднять такой мешок. Куда лучше: носильщик
из него никакой (никудышный). Скучно об озорниках: “Они хорошо себя
вели” или “вдруг стали послушные”, живей - были тише воды, ниже травы.

Вяло: “человек,
который убежал”, живее - беглец.

Женщина сильно исхудала; если
перевести буквально, получится: “Ты только посмотри на себя, ты вся прямо
прозрачная и все кости наружу”. Но переводчик, владеющий словом, пишет:
“Смотри, как ты похудела, кожа да кости! ”

И стертое намеренно заменит
уже не столь частым нарочно или еще более редким с умыслом. И
помощь у него не просто придет, а подоспеет.

В резковатом, очень
современном тексте молодой герой у такого переводчика скажет не “на это
способны только чудаки”, а чокнутые...

Беглецы боялись, что их
обнаружат. Тревога оказалась ложной, и вместо бесцветного “они не тебя
искали” один говорит другому: они приходили не по твою душу.

Безлико, скучно было бы:
герой так боялся появления полиции, так хотел скорее уехать отсюда, что не мог
объяснить, что происходит. Информация точная, но разве это художественная
литература? И как отрадно прочесть в детской книжке: “Джейми так боялся, что вот-вот
нагрянет полиция, так ему не терпелось унести ноги, что он
даже не мог объяснить, откуда такой переполох”. Все это
по-настоящему живо, естественно по-русски.

А вот поистине ловкий ход,
найденный одним переводчиком в случае не из самых простых. Бодрый
восьмидесятилетний старик говорит семидесятилетнему: “Oh, my dear young
(такой-то)... I’m too old”. По-русски обращение “мой дорогой молодой Икс
или Игрек” прозвучало бы здесь только смешно, да еще мешает соседство “я
слишком стар”. Первая находка переводчика: “Дорогой мой Икс, я
слишком стар, не чета вам”. Но тут все-таки есть небольшой просчет: “не
чета” говорят обычно в значении “лучше”. Естественно это прозвучало бы, скажем,
при таком повороте: он еще молодец, не чета иным дряхлым старцам. А
здесь вернее: “Я слишком стар, не то что вы, молодежь”.

И главная находка здесь,
думается, именно ход “рикошетом”, “от противного”.

Этот прием выручает нередко.
Вот пример совсем из другой книги. В подлиннике мальчишка abandoned his
big-brother attitude. Дословно этого не передашь, и не писать же: перестал
держать себя как старший брат! А как ловко “вывернулся” переводчик: “перестал покрикивать
на сестру, как на маленькую”!

Есть редакторы, которым
подобные “перевертыши”, как и любое отступление от буквы подлинника, кажутся вольностью. А меж тем это необходимая переводчику мера свободы.

О сильном, суровом человеке
сказано: в какую-то минуту il laissait sous sa rude écorce percer 1’ange
qui avait vainçяu le dragon. Можно перевести: из грубой оболочки выступил
ангел. Но для такого неожиданного поэтического образа, да и для самого
слова percer это тяжеловесно и скучно. Ведь оно скорее значит пронизать (случалось
вам видеть, как сквозь крохотную дырочку в плотной завесе пробивается в темную
комнату острый луч света?)

Можно (предлагали и такое)
понять percer более узко и перевести: “из шелухи пробился росток -
Человек”! Но ведь пробивающийся росток никак не связан с драконом, это совсем
иной образ - да и не вышел образ, распался на части. Переводчик написал:
“из грубой оболочки на миг просквозил ангел, победивший дракона”. Посыпались
возражения: так нельзя, так не говорят! И выручила ссылка на то, что уже
существует, на памятные строчки Блока:



Из невозвратного далека

печальный ангел просквозит.



А вот еще головоломка. В
начале “Письма заложнику” Сент-Экзюпери есть образ: Лиссабон как мать -
слабая, беззащитная, она верой в призрачное счастье пытается отвести от сына
беду.

По-французски Лиссабон
женского рода. Но по-русски... Не может же переводчик переименовать город, даже
если это ему нужно позарез! И молодой переводчик в первой журнальной публикации
выхода не нашел. Напечатано было так: “Лиссабон улыбался несколько
вымученной улыбкой; так улыбаются матери, не получающие известий
с фронта от сына и пытающиеся спасти его своей верой: "Мой сын жив, раз я
улыбаюсь..." "Посмотрите, как я счастлив и спокоен, -
говорил Лиссабон, - и хорошо освещен..." ...праздничный
Лиссабон бросал вызов Европе: "Можно ли делать меня мишенью... Ведь я
так беззащитен! ..."”

И образ пропал, он не
убеждает. Ну, а как быть? Оказалось, вывернуться все-таки можно: “И столица
улыбалась через силу... Столица Португалии словно говорила: "Смотрите,
я так безмятежна, я такая мирная и светлая... Разве можно на
меня напасть... я так беззащитна! "” Столица есть поблизости и
в оригинале - и вот там по-русски без малейшего ущерба можно сказать Лиссабон.

Трудней было “выкрутиться” в
“Маленьком принце”. Вот появился прекрасный цветок, его нрав и
поведение явно женские. По-французски la fleur женского рода. Мужской род
здесь, хоть убейте, невозможен! Но поначалу нельзя прямо назвать цветок розой,
принц этого еще не знает. И снова выручила замена: неведомая гостья, красавица.
В таких случаях необходимо как-то схитрить, извернуться, чтобы сохранить
главное.

Да простятся мне ссылки на
личный опыт, но ведь себя редактируешь больше, чем кого-либо другого, и чужую
“кухню” не знаешь так подробно, до мелочей, до последней запятой. Такой опыт
куда нагляднее отвлеченных рассуждений.

“Маленький принц” был
переведен когда-то залпом, “для себя”, без всякой мысли о печати, но свет
увидел и переиздавался не раз. И каждый раз к новому изданию я что-то правлю,
меняю, доделываю.

Что было бы с этой сказкой,
если бы в переводе покорно, слово за словом, следовать подлиннику?

Начать с посвящения. Его
пришлось бы перевести так:

“Прошу прощенья у детей за
то, что я посвятил эту книжку взрослому. У меня есть серьезное
оправдание: на свете у меня нет лучшего друга, чем этот взрослый.
У меня есть и другое оправдание: этот взрослый умеет все понять, даже и книги для детей. У меня есть и третье оправдание: этот
взрослый живет во Франции, ему там голодно и холодно. И ему очень нужно, чтобы
его утешили. А если всех этих оправданий недостаточно, я хочу
посвятить эту книжку ребенку, каким был когда-то этот взрослый.
Все взрослые сначала были детьми (но мало кто из них об этом помнит).
Итак, я исправляю мое посвящение”.

Прежде всего, слишком много
отглагольных существительных, а значит, тяжело и казенно - отсюда мысль
заменить прощенье глаголом, убрать часть оправданий, которые -
да еще вместе с обстоятельным “другое”, “третье” - тоже утяжеляют текст,
избавиться от некоторых инфинитивов (умеет понять, хочу посвятить).
Далее, по-русски не принято чаще двух-трех раз кряду повторять одно и то же
слово: шесть раз взрослый - утомительно и навязчиво; соседство друг
и другое не слишком удачно. И хочется избежать в коротком тексте восьми
разных “это, этот”, которые во французском неминуемы, необходимы, а по-русски
излишни и назойливы.

Вот что в конце концов
получилось:

“Прошу детей простить меня за
то, что я посвятил эту книжку взрослому. Скажу в оправдание: этот
взрослый - мой самый лучший друг. И еще: он понимает все на свете, даже
детские книжки. И, наконец, он живет во Франции, а там сейчас голодно и
холодно. И он очень нуждается в утешении. Если же все это меня не оправдывает,
я посвящу свою книжку тому мальчику, каким был когда-то мой взрослый друг. Ведь
все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит. Итак,
я исправляю посвящение: Леону Верту, когда он был маленьким”.

Из восьми “это” осталось
четыре, из шести “взрослых” тоже четыре: по два в начале и в конце. И из
четырех “оправданий” осталось только одно да глагол “оправдывает”. Неточно? В
подлиннике иначе? Да, но, право же, у переводчика тоже есть оправдание. Ибо, опустив или заменив несколько слов, которые в подлиннике звучат легко
и просто, а по-русски тяжеловесно и искусственно, он, думается, верней передал
чувство и настроение.

По-русски вышло бы длинно,
коряво и непоэтично: “Мой рисунок изображал удава, переваривающего слона” -
естественней (тем более в рассказе о детстве): “Это был удав, который проглотил
слона”.

Буквально пришлось бы
перевести: “Взрослые посоветовали мне бросить изображения удавов...”, но
в сказке лучше обойтись без этой конструкции: “не рисовать больше удавов...”

“Круглыми от удивления глазами
я уставился на это видение” - формально все правильно, в
подлиннике есть и apparition и des yeux tout ronds d’étonnement, можно
при желании перевести даже “выпучив глаза от удивления”. Но по-русски это было
бы слишком грубо, развязно. И стоило отойти от дословности, воспользоваться
живым и естественным нашим оборотом: “Я во все глаза смотрел на это
необычайное явление”.

Точно следуя форме, строю
подлинника, пришлось бы писать: “Как ты думаешь, много этому барашку надо травы?”
А проще: “Много он ест травы?”

“Удобно, что подаренный
тобой ящик ночью может служить ему (барашку) домиком”. В речи француза
причастия и деепричастия легки, мимолетны, изящны, у них нет громоздких
суффиксов и окончаний. А по-русски? Станет ли ребенок, да еще в сказке,
изъясняться причастиями? И снова все перестраиваешь: “Очень хорошо, что ты дал
мне ящик, барашек будет там спать по ночам”.

На предложение дать для
барашка веревку и колышек, чтобы привязывать его на ночь, малыш отвечает:
quelle drôle d’idée! Это ему не по душе, он почти оскорблен. Но не
скажет же он: “Что за странная мысль!” А, допустим, “что за чепуха” для него
слишком грубо.

И пытаешься передать
настроение иначе:

“Маленький принц нахмурился:

- Привязывать? Для чего это? ”

На
каждом шагу надо было избавляться от лишних словечек, необязательных
местоимений, связок, переходов:






 Но для чего тебе, чтобы твой барашек
 ел маленькие баобабы?


 Но зачем твоему барашку есть..?




 Иная работа может и подождать... Но когда речь
 идет о баобабах, беды не миновать!


 Но если дашь волю баобабам...






Слева
все формально правильно и очень близко к подлиннику. В “правых” вариантах
переводчик разрешил себе какую-то степень свободы - и право же, по-русски
так чище, яснее, достоверней, а значит, ближе к подлиннику по существу.

Ça ne fait rien тоже
поначалу переводилось буквально: это не имеет значения, это
неважно. Для француза - живой разговорный оборот. Но, конечно, по-русски
естественней малышу сказать, что, если барашек и уйдет, “это ничего,
ведь у меня там очень мало места”.

И дальше дословно: куда он
(барашек) пойдет? - неважно куда, прямо (перед собой!)

Но разве не естественней, тем
более для сказки, наше речение: “Мало ли куда? Все прямо, прямо, куда
глаза глядят”.

Такая мера вольности
необходима, без нее все станет скучно и неубедительно, а значит, потеряется
что-то очень важное для подлинника. Ведь сам автор, пиши он по-русски, уж
наверно, выбирал бы не стертые ходячие слова, а живые, емкие.

В сценке с Королем сперва
говорилось буквально: “Маленький принц оглянулся - нельзя ли где-нибудь
сесть, но великолепная горностаевая мантия покрывала всю планету. И он
остался стоять, но при этом зевнул, потому что очень устал”.
Все дословно, но по-русски тяжеловесно. Понемногу догадываешься: а не
правильней ли сказать это как бы от самого Принца, передать его мысль и
ощущение? И пишешь с точки зрения формальной вольно, а по сути вернее:
“Пришлось стоять, а он так устал... и вдруг он зевнул”.

Король упрекает маленького
гостя в нарушении этикета; вместо раннего буквального ответа: “Я не мог
удержаться” - делаешь проще, по-ребячьи: “Я нечаянно”.

Точно ростки тех самых
баобабов, выпалываешь лишние, хоть и правильные слова:

“...у пьяниц двоится в глазах.
И там, где на самом деле стоит одна гора, географ отметит две”, -
говорит Географ.

А чуть дальше Принц ему
возражает: “Но потухший вулкан может опять проснуться”.

Без этих стоит и опять
речь становится куда естественней, правдивей.

Стараешься отыскать взамен
безличных, нейтральных слов, которые первыми подвертываются под руку, слова
образные, более редкие: не достану воды, а зачерпну, не армии
бутылок, а полчища. Вместо “в тишине что-то светится” -
“тишина словно лучится... Я понял, почему лучится песок”.
И в конце главки подхват - образ розы не сияет, а тоже лучится в
Маленьком принце.

Маленький принц спрашивает:
qu’est-ce que signifie (а что это значит) - почитать, приручать и так
далее. Скучновато и для русского уха не очень по-детски. Но первых редакторов
смущало, что переводчик слишком отходит от текста, и пришлось остановиться на
полпути: “А что такое приручать?” Более поздний вариант, думается,
достовернее для речи малыша: “А как это - приручать?”

Объясняя, как же надо
приручать, Лис говорит: “Ты с каждым днем сможешь садиться немного
ближе”. И сначала в переводе сделано было со всей грамматической истовостью: “будешь
садиться”. А позже исправлено: “Но ты с каждым днем садись немножко
ближе”. Ибо по-русски эти вспомогательные словечки необязательны, без них
прозрачней мысль и чувство, достоверней речь. И оплошностью было вначале: “...у
моих охотников существует такой обряд”, - конечно же, просто есть!

Узнав, что на планетке Принца
нет охотников, но нет и кур, Лис вздыхает: “Ничто не совершенно”.
Но ведь наш зверь склонен пофилософствовать, отсюда с точки зрения
буквалиста - вольность, а на самом деле - раскрыта суть этого
разочарованного вздоха: “Нет в мире совершенства”.

Поначалу шли жаркие споры: Лис
в сказке или Лиса? Кое-кто рассуждал наивно-формалистически,
ссылался на биографию самого Сент-Экзюпери: мол, в его жизни была “другая
женщина”, а потому Лисица в сказке - соперница Розы.

Здесь спор уже не о слове, не
о фразе, но о понимании всего образа. Даже больше: в известной мере о понимании
всей сказки. Ее интонация, окраска, глубинный, внутренний смысл - все
менялось почти так же, как меняется тон и смысл целого романа от того,
насколько понят и раскрыт в переводе герой: только ли он жертва общества и
обстоятельств или еще и их детище.

А понять и раскрыть смысл
образа, смысл книги - право и обязанность переводчика.

Убеждена: биографическая
справка о роли женщин в жизни Антуана де Сент-Экзюпери пониманию “Маленького принца”
не помогает и к делу не относится. Уж не говорю о сказочной традиции, начиная
со знаменитого Рейнеке-лиса, о том, что по-французски le renard мужского рода.
Но ведь в сказке Сент-Экзюпери Лис прежде всего друг. Роза - любовь,
Лис - дружба, и верный друг Лис учит Маленького принца верности, учит
всегда чувствовать себя в ответе за любимую и за всех близких и любимых.

На сцене (многие годы в
Драматическом театре им. К.С.Станиславского, потом в театре “Сфера”) все это
отлично, тончайшей паузой передавал артист И.Г.Козлов: “Ты навсегда в ответе
за всех, кого приручил. Ты в ответе... за твою розу”.

И короткое молчание это,
конечно, означает: да, и за меня, за друга, кому тоже нелегка будет разлука с
тобою. Тон отнюдь не соперницы. А главное, пусть соперница сколь угодно
благородна и самоотверженна - такое понимание упростило бы, сузило,
обеднило философский и человеческий смысл сказки.

Пойти на поводу у
приземленной, упрощенной трактовки очень легко. И вот что получилось бы.

При первой же встр