чка и других пьянчуг,  в темноте  не
различимых,  плясали по дощатым стенам строений. Мордасов замер у пос-
тамента,  задрал голову:  сейчас такие,  как пионер, подросли, как раз
вершат судьбы других,  назначают,  лишают, переводят, награждают, нап-
равляют таких,  как Шпындро страну представлять и горна у них  нет,  и
штаны  давно  скрывают щиколотки и все же сходство с бронзовым дударем
поразительно - бессмысленностью существования что ли?  - и увидел Мор-
дасов  сонмы  начальников,  облепивших  державу,  будто трухлявый пень
опенки,  сколько же их выросло из коротких штанишек и,  отбросив горн,
красные галстуки и стыд,  копошатся по своим надобностям. Мордасов ух-
ватил осколок кирпича и в сердцах швырнул,  угодив как раз  по  мешку;
осколок отскочил неудачно,  больно чиркнул Мордасова по уху. Сопротив-
ляется, гад, Мордасов, подобрал камень поувесистее, занес руку и, буд-
то уперся в чужое, предостерегающее шипение:

- Мус-с-с-ора!!

Стручок вторично - начал с монет - спасал за сегодняшний вечер. Камень
выскользнул из пальцев Мордасова,  шмякнулся в серую пыль. Сзади зата-
рахтело.  Колодец обернулся.  Милиционеры, знал обоих, подкармливал по
мелочи. С ладони хрумкают, как щенки. Еще не занаглели.

- Мое вам,- буркнул Мордасов и не удосужившись услышать ответное  при-
ветствие властей,  вознегодовал.- Угробили памятник, суки. Кому мешал?
Стоял себе и стоял. Вроде украшал по мере сил. Варвары! Шелупонь!..

Милиционеры с мотоцикла не слезли,  оценили одобрительную  тираду  на-
чальника площади и не проронив ни слова,  в тарахтении движка, двинули
к станции.

- Крушить - не строить! - орал в догон Мордасов, проклиная себя за по-
терю достоинства. От монумента не отступил. Камень так и отдыхал в пы-
ли.  Мордасов подобрал орудие мести, примерился, швырнул и. не рассчи-
тал сил - перелет случился - раздался сдавленный крик, метнулась тень,
вопль Стручка всколыхнул стоячий воздух.

- За что, Сан Прокопыч?!

Ух ты, незадача! Не извиняться ж. Мордасов прикрикнул:

- Подь сюды, тля!

Стручок обежал монумент,  завибрировал вьюном, поводя головой на манер
индийской танцовщицы. Мордасов оглядел пострадавшего внимательно, оце-
нивая ущерб - ни кровинки,  ни ссадины, прикидывается, пьянь, но может
удар пришелся по темени или другой важной части тела.  Мордасов фокус-
ником облапил сам себя, протянул смятый рубль:

- На аптеку! Подлечись.

Как раз на хлебок у Рыжухи! Человек все-таки Сан Прокопыч, немо возли-
ковала душа Стручка,  а еще подумалось: так бы и стоял под монументом,
принимая на себя чужие каменюги, лишь бы по рублю прилипало после каж-
дого метания.

- Ч„ стоишь?  - рявкнул Мордасов.  Стручка сдуло одномоментно. И снова
Мордасов напротив монумента, будто двое в рыцарском поединке. Ни домой
вернуться,  ни в ресторан возвращаться:  никуда не хотелось и дежурить
посреди площади глупо.  Я есть - никто,  а имя мне -  никак!  Мордасов
припомнил,  что стол его в ресторане уставлен яствами, все одно плати,
и двинул в кабак.  Народ страждущий загудел, уже прогрелся основатель-
но,  оркестр безбожно перевирал,  но веселье, хоть и натужно, набирало
обороты.

Мордасов засиделся допоздна, всех, особенно красоток, провожал глазами
и жевал,  жевал. Боржомчик непроницаемый, вовсе не тронутый тенями ус-
талости споро убирал со столов.  Меж тарелкой из-под языков  и  судков
хрена порхнула бумажка счета. Мордасов вяло развернул - цифра никак не
вязалась со съеденным, тем более что Колодец и капли не пил.

- Ты ч„? - Мордасов ткнул в карандашные завитки. Боржомчик огладил усы
указательным пальцем.

- За поминки с тебя причитается.

- А-а!  -  Мордасов согласно кивнул и впрямь забыл,  извлек знаменитый
свой бумажник, отшпилил булавку, нарочно выудил на свет божий толстен-
ную пачку, зная - для Боржомчика зрелище не из легких. Чичас отслюним,
про себя приговаривал Мордасов,  щупая нежно кредитки.-  Тебе  розана-
ми-чириками или зеленью?

Боржомчик пожал плечами.

- Собаку тебе надо завести.

- Зачем?  -  Наконец  Мордасов  сосчитал,  выровнял края тонкой пачки,
придвинул официанту.

- Гложет тебя одиночество,  плохуешь,  брат,  я ж вижу: звонить бегал,
метался у ног Гриши,  камнем его огулял, я из кухни все вижу. Душа ма-
ется. А так - пса за поводок, чешешь, ему след в след, он замер, ножку
задрал  и ты тормознул,  стоишь,  приводишь в порядок мысли,  опять же
воздух.

Колодец слушал вполуха, чего зря трепаться.

- Лишнего не намотал?  - Мордасов верил Боржомчику,  усомнился для по-
рядка, хотел вернуться к деньгам, так-то вернее, чего философию разво-
дить и без того муторно.- Я ж тоже не рисую, кручусь, аж самого не уг-
лядишь, навроде волчка, лихо запущенного.

Боржом сгреб скатерть, упрятал причитающееся.

- Слышь, мне тряпье для бабы нужно. Закажи своему Шпыну?

Мордасов поднялся.

- Только  через год.  Копи копейку.  Шпын отжимает на совесть,  из его
жмыха слезинки масла не выдавишь. Усек?

Боржомчик кивнул.

- Значит собаку?..- хихикнул Мордасов.- Может и жену,  и дитя. А сгре-
бут?

- На свой кошт примешь?

Боржомчик нечаянно  задел  локтем солонку - белый порошок просыпался у
ног Мордасова. Ух ты! Скверная приметища, и впрямь сгребут.

Выбрался на воздух. Все Шпыном интересуются. Мордасов, не спеша, шест-
вовал домой;  центральная фигура Шпын, любимец системы получается, до-
веренное ее лицо,  взбрело б кому в голову допросить Мордасова про ху-
дожества Шпына и его братанов,  ух и навидался их Колодец, лютый наро-
дец,  торгуются,  Матерь Божия,  ни Притыке, ни Рыжухе, а сдается и ее
дочурке шаловливой не снилось. В торговле Мордасов знал толк, главное,
чтоб по лицу лишнего не прочесть,  но часто при непроницаемости сердце
комиссионщика ухало:  крепко цену держали выездные, подвинуться, опус-
тить планку ни-ни, все под прибаутки, да анекдоты, да всякое-разное.

Вернулся Мордасов за полночь, стелить поленился, лег на диван, укрылся
высушенным  лоскутным  одеялом бабули;  от промытой,  продутой ветрами
ткани пахло травами и покоем.  Заснул Мордасов быстро, и на лбу его не
обозначилось  ни единой морщинки,  а если б кто склонился к лицу ничем
ни примечательному,  разве что отсветом  хамоватости,  то  заметил  бы
струйку слюны, сбегающую на подбородок.



Такси в аэропорт заказал самолично Шпындро,  не передоверяя жене столь
важное.  Чемоданы и сумки выстроились в коридоре, в одном кармане оте-
чественные деньги за перевес,  валюта, в другом билеты, паспорта, руч-
ка.  Наталья отчиталась за предотъездную распродажу.  Перед нырком  за
бугор в семье распродавалось все носильное.  Ушло вмиг:  через подруг,
подороже через Крупнякова,  остатки через Мордасова и Притыку. Выручку
жена положила на свой счет,  и Шпындро испытывал чувство малоприятное,
будто в детстве - сильный избивает слабого и вырывает любимую игрушку.

Напольное зеркало отражало хозяина квартиры в рост, отшлифован на сла-
ву:  достоинство во взоре,  седина на висках,  умудренность в скорбных
складках губ,  легкая - без вызова - печать неверия в каждом  жесте  и
готовность понять вышестоящего,  что бы тот не предлагал. Зеркало, по-
хоже,  подсвечивалось изнутри,  все отчетливее видел себя Шпындро, все
больше нравился: жизнь получалась и получилась; хватало мозгов понять,
что ему хорошо именно потому, что плохо несметному числу - ратям ратей
- других менее удачливых,  живущих во второсортных городах да и в сто-
лице обретающихся по низшему разряду.  Могло и ему не повезти,  а  вот
повезло.  Корить себя не за что. Не он устроил все это, он только вос-
пользовался случаем, оказался нужнее многих, увертливее, умнее, навер-
ное.  хотя  какой тут ум?..  он не обольщался - ни тонкости мысли,  ни
многознание в расчет не принимаешь вовсе.

Подвалило со стартом,  подсобили с начальным рывком,  а дальше, как по
рельсам катишь и катишь.

Мать Шпындро занарядили стеречь добро,  не взирая на сигнализацию. Ог-
рабление виделось беспредельным  кошмаром.  Лучше  всего  не  покидать
квартиру круглосуточно,  ма,  хотел втолковать сын,  но холодильник не
набьешь на три с половиной сотни суток;  заточение в одиночке, набитой
блистательным скарбом отпадало.

.Последние поцелуи,  всхлипы  у лифта,  фальшивое тепло в глазах жены,
шарящих по чемоданам и сумкам - не забыто ли самое важное?  - неловкие
похлопывания, смазанные лобзания, объятия.

Таксист любезен,  глаз наметан:  видит кого и по какой надобности дос-
тавляет.  Ленинградское шоссе,  нырок под землю у пенала на развилке с
Волоколамкой,  ежи на выезде из города,  поворот направо под указатель
Шереметьево-2. бесшумно раздвигающиеся матовые двери, нежный перезвон,
разноязычные дикторские сообщения, смешение народов, костюмов, носиль-
щики,  подторговывающие тележками,  жрицы любви в ритуалах проводов  и
встреч,  особенный  дух предбанника в мир иной.  Таможня,  взвешивание
поклажи. паспортный контроль, путепроводная кишка, твое кресло под но-
мером, означенным на билете.

Самолет вырулил на взлетно-посадочную полосу. Замер. Взревели двигате-
ли, махина дрогнула, не решаясь начать бег, и пошла, пошла.

Пилот напомнил себе, что преждевременный подъем на большой угол, зади-
рание носа приводит к росту лобового сопротивления,  следовательно,  к
существенному увеличению взлетной дистанции, пилота волновали своевре-
менность и темп подъема передней ноги.

Шпындро волнения покинули - из салона не вытянешь, улетела птичка. Ле-
ниво поглядывал в иллюминатор.  Жена рядом запустила руки по локоть  в
сумку, перебирая неведомое.



По пыльной  площади  подмосковного поселка полз бульдозер,  и Мордасов
прилип к окну, желая обозревать уничтожение бронзового пионера.

Шпындро сетовал,  чуть подтрунивая над собой: жаль, выручка от распро-
дажи легла не на его счет.

Армированное, тысячекратно  проклепанное,  дико ревущее чудище оторва-
лось от земли.

Шпындро косился на уплывающие назад разноцветные заплаты полей, лесов,
дачных участков,  пустошей. Как раз под брюхом самолета серела неузна-
ваемая с высоты пыльная площадь,  еще хранившая куски краски с  капота
машины, задетой грузовиком, подкравшимся с бывшей Алилуйки, ныне Удар-
ного труда; по засохшим колеям грязи полз бульдозер с явно враждебными
намерениями касательно бронзового пионера.

Мордасов не сомневался:  с первым ударом бульдозера в постамент закон-
чится важная пора его жизни.

Настурция Робертовна Притыка не желала услаждать взор  казнью  посреди
площади.

Мордасов прижался к стеклу в подтеках от давних дождей,  глубокие тре-
щины побежали по аляповатому бронзовому покрытию, монумент с мешком на
шее и плечах скорбно качнулся,  будто желая зацепиться за небо, и рас-
сыпался в прах.

Двойника бронзового пионера самолет увлекал в высь. Выездному расплата
не грозила.  Безгрешный Шпындро - краса анкетных граф, гордость личных
дел и компъютерных памятей - возносился  к  небесам,  оставляя  далеко
внизу  горку искрошенного гипса;  глыбу гранита на заднем дворе пятис-
тенка,  отобранную Мордасовым на памятник бабуле; магазинчик на площа-
ди,  ресторан и станцию; продырявленного инфарктом Филина; фарфорового
пастушка,  обретенного в оплату за ласки его жены;  одинокую  мать  на
посту;  неустроенную,  гибельно стареющую Притыку; антикварного царька
Крупнякова; неожиданно взбрыкнувшего, возалкавшего свободы Кругова.

Безгрешный Шпындро улетал с легким сердцем, как случается от песни ве-
селой,  оставляя внизу неразличимые точки-строения, фабрички и заводи-
ки,  клубки дорог,  штрихи мостов и переправ, следы дымов над трубами,
лужи,  озерца, холмы в редколесье, оставляя внизу дом, где появился на
свет, пору тяжкой жизни и борьбы не слишком ясно и вполне ясно за что,
оставляя бегунов за счастьем, только грезящих финишем, уже достигнутым
Шпындро. Безгрешный покидал теряющиеся в бескрайности пределы, изгоняя
из памяти суетное и вздорное,  оставляя лишнее,  несущественное и всех
нас грешных.



1988 год