-  И  с несчастным,  жалобным  лицом он снова
углубился в размышления. -- Но откуда я знаю, кому надо дать взятку?
    --  О, об этом не беспокойся, -- усмехнувшись, утешил его Йоссариан.
В  это  время  джипы,  санитарные  машины и стоявшие позади грузовики,
нарушив сонную тишину,стали  разъезжаться.  -- Пообещай хорошую взятку,
и они сами тебя найдут.  Только  дай  понять,  что ты не из робкого
десятка. Пусть все точно  знают,  что  тебе  нужно и сколько ты
собираешься заплатить. Но если ты будешь держаться стыдливо или
виновато, сразу же попадешь в беду.
      --  Пошел  бы  ты  со  мной,  а? -- попросил Милоу. -- Я побаиваюсь
взяточников. Это же шайка мошенников.
    --  Ничего  с  тобой  не  случится,  -- заверил его Йоссариан. -- А
попадешь в беду. скажи, что безопасность страны    требует    сильной
отечественной   промышленности,перерабатывающей египетский хлопок,
купленный у спекулянтов.
    --  И ведь, правда, требует. -- подхватил Милоу торжественно. --
Сильная  промышленность,  перерабатывающая египетский хлопок, -- это
сильная Америка.
    --  Ну  конечно,  а  если не поможет, напомни о многих американских
семьях,  чей  доход  зависит  от  этой  отрасли промышленности.
    -- Уйма американских семей зависит от этого.
    --  Понял? -- спросил Йоссариан. -- У тебя это получится лучше, чем
у меня. В твоих устах это звучит почти как истина.
    -- А это и есть истина, -- воскликнул Милоу.
    -- И я о том же. Ты сумеешь это изложить достаточно убедительно.
    --  Так  ты  твердо решил не ходить со мной? Йоссариан отрицательно
покачал  головой.  Милоу  не  терпелось  приступить к делу. Он сунул в
Карман  остаток хлопкового пирожного и стал осторожно  пробираться по
ветке  к  гладкому  седому  стволу. Заключив ствол в сердечные, хотя и
неуклюжие  объятия, он начал спускаться. Его кожаные подошвы то и дело
соскальзывали,  и  казалось,  что  он  вот-вот упадет и расшибется.
Спустившись до середины ствола, Милоу вдруг замер, а затем опять стал
карабкаться  вверх. Кусочек коры прилип к его усам. Лицо покраснело от
напряжения.
     -- Чем расхаживать голым, ты все-таки оделся бы, -- Посоветовал он,
думая  о чем-то своем. -- А то еще, чего доброго, подашь пример другим,
и  я вовек не сумею сплавить этот распроклятый хлопок. -- Он заскользил
вниз и, ступив на землю, поспешил прочь...

        25.  Капеллан.

    С  некоторых  пор капеллан стал задумываться над тем, что творится
вокруг.  Имеет ли бог ко всему этому отношение? А если имеет, то где
тому      доказательства?     Служить     в     американской     армии
священником-анабаптистом   трудно   даже   при   самых   благоприятных
обстоятельствах, а без твердой, догматической веры -- почти невыносимо.
    Горластые  люди  внушали  капеллану страх. Энергичные, напористые,
вроде  полковника  Кэткарта,  вызывали  у него чувство беспомощности и
одиночества.  Где  бы  капеллан  ни появился, для всех он был чужим. И
нижние  чины,  и  офицеры держались с ним иначе, чем с другими нижними
чинами  и  офицерами,  и  даже  остальные капелланы были между собой в
более коротких отношениях, чем с ним. В мире, где успех -- единственная
добродетель, он сам обрек себя на неудачу Он болезненно осознавал, что
лишен  апломба  и ловкости -- качеств, столь необходимых для духовника,
помогавших   идти   в   гору   столь   многим   его   коллегам  других
вероисповеданий и сект. Скорее всего он не был рожден для преуспеяния.
Он  считал себя уродом, и единственное, о чем он мечтал денно и нощно,
--  оказаться  дома, возле своей жены. На самом деле капеллан был почти
привлекательным: у него было приятное, нежное лицо, бледное и хрупкое,
как известняк, и живой, открытый ум.
    А  может,  он  и  правда  был Вашингтон Ирвинг? Может, он и правда
ставил  имя  Вашингтона Ирвинга на тех неведомых ему письмах? Он знал,
что  подобные подвохи памяти не раз описаны в анналах медицины. Но ему
было  известно  также, что ничего нельзя знать наверняка. Нельзя знать
наверняка и то, что ничего нельзя знать наверняка. Он весьма отчетливо
помнил,  или  ему  это  только  казалось, что он отчетливо помнил, что
где-то  он  уже видел Йоссариана еще до того, как впервые увидел его
на  госпитальной койке. Он помнил, что испытал такое же беспокойное
чувство  две  недели  спустя, когда Йоссариан зашел к нему в палатку с
просьбой помочь избавиться от участия в боевых операциях. Но к тому-то
времени  он  уже  действительно  встречал  Йоссариана  --  в палатке
госпиталя.
    Сомнения  неотвязно  грызли душу капеллана, мечущуюся в бренной
хрупкой  телесной  оболочке.  Существуют  ли  единая,  истинная вера и
загробная жизнь? Сколько ангелов или  чертей  могут  усесться  на
острие  булавки? Чем занимался господь  бог  в  безбрежном океане
вечности, до того как сотворил мир? Производили  Адам  и  Ева  на свет
дочерей или нет? Словом, множество вопросов  мучило  капеллана.  И все
же ни один из них не был для него столь тяжким крестом, как вопрос
доброты и умения держаться с людьми. До седьмого  пота  он бился в
тисках труднейшей дилеммы: с одной стороны,он  был  не  в  состоянии
разрешить свои проблемы; с другой -- он не желал отбросить их как
неразрешимые. Он страдал постоянно, он надеялся всегда.  Возможно, что
ничего  из  того,  о  чем  он  размышлял, в действительности  не имело
места,  что  это  --  всего лишь аберрация памяти,  а  не  реальное
ощущение,  что на самом деле он никогда и не думал о том, что раньше
видел то,о  чем  думал  сейчас, что просто однажды он думал, что видел
это,  и  его нынешнее впечатление, будто он когда-то о чем-то думал, --
всего  лишь  иллюзия  иллюзии  и что теперь он просто вообразил, будто
когда-то видел голого человека на дереве, неподалеку от кладбища.
    Для  капеллана  стало  очевидным,  что он не очень-то подходит для
своей  должности,  и  он частенько раздумывал над тем, что, служи он в
других  родах  войск, скажем, рядовым в пехоте или артиллерии или даже
десантником,  возможно,  он  был бы гораздо счастливей. У него не было
настоящих  друзей.  До  встречи  с Йоссарианом он не чувствовал себя
свободно ни с одним человеком в полку, да и с Йоссарианом он не мог
чувствовать себя особенно непринужденно.

    Грубые выходки Йоссариана, его наскоки на начальство постоянно
держали капеллана  в нервном пряжении: он и радовался, и одновременно
трепетал от  страха. Капеллан чувствовал себя в своей тарелке, когда
приходил в офицерский  клуб  в обществе Йоссариана и Данбэра или хотя
бы Нейтли и Макуотта.  Он  сидел  с ними, и этого ему было вполне
достаточно, ибо,во-первых,  тем  самым  разрешалась  проблема,  где и
с кем сидеть, а во-вторых, он избавлялся от нежелательной компании
молодых офицеров,которые,  стоило  ему  приблизиться,  неизменно
приветствовали его с подчеркнутой сердечностью, а  сами,  нетерпеливо
ерзая,  ожидали,  когда  он от них отойдет. От одного его присутствия
многим становилось не по себе. Все относились к нему  дружески,  а
душевно  --  никто.  Все перекидывались с ним парой пустых  фраз, и
никто не говорил ни о тем существенном. Непринужденней всех  вели себя
с ним Йоссариан и Данбэр, и капеллан чувствовал себя в их  обществе
почти  свободно.  В  тот  вечер, когда полковник Кэткарт пытался
вышвырнуть  его  из офицерского клуба, друзья отстояли его. Дрожа  от
ярости,  Йоссариан поднялся и хотел вмешаться, но Нейтли удержал  его
криком:  "Йоссариан!"  Едва  заслышав это имя, полковник Кэткарт
побледнел  как  полотно  и, к всеобщему изумлению, обратился в
беспорядочное  бегство,  но  вдруг столкнулся с генералом Дридлом. Тот
сердито  отпихнул  полковника локтем и тут же заставил его приказать
капеллану, чтобы тот посещал офицерский клуб каждый вечер.
    Официальный статус капеллана в офицерском клубе был весьма мудрен,
соблюдать  его было столь же хлопотно, как и припоминать, в которой из
десяти  столовых  авиаполка  он  должен сегодня обедать по расписанию.
Собственно,  он  мог  бы  махнуть рукой на офицерский клуб, если бы не
удовольствие, которое он получал от общения в клубе со своими новыми
друзьями.  Если  капеллан  вечером  не  шел  в офицерский клуб, то ему
просто некуда было деться. А в клубе он мог провести время за столиком
с  Йоссарианом и Данбэром. Обычно он говорил только в том случае, если
к  нему  обращались,  почти  не  прикасался  к  своему бокалу густого,
сладкого вина и, скованно, застенчиво улыбаясь, неловко вертел в руках
трубочку,   которую  время  от  времени  набивал  табаком,  и  изредка
затягивался  --  только для виду. Он с удовольствием слушал Нейтли, чьи
сентиментальные,  сладостно-грустные  жалобы  в  значительной  степени
перекликались  с  мыслями  капеллана  о  собственном  одиночестве и
вызывали  в  нем  прилив  тоски  по  жене  и  детям.  Капеллан  охотно
соглашался  с  Нейтли  и,  подбадривая  его  сочувственными кивками,
удивлялся   его  искренности  и  неопытности.  Нейтли  особенно  не
трезвонил  о  том,  что его подружка -- проститутка, и сведения на этот
счет  капеллан  получал  главным  образом  от  капитана Блэка. Проходя
вразвалку  мимо их столика, капитан Блэк не упускал случая грубовато
подмигнуть капеллану и уколоть Нейгли какой-нибудь хамской,
оскорбительной шуточкой по поводу его подружки. Капеллан не  одобрял
капитана Блэка и считал, что трудно не пожелать зла такому человеку.
    Но  никто,  даже  Нейтли,  кажется,  по-настоящему не отдавал себе
отчета в том, что он, Альберт Тейлор Тэппман, не только капеллан, но
и  живой  человек,  что  у  него  могла  быть  очаровательная, нежная,
красивая  жена,  которую  он  любил  безумно,  и  трое голубоглазых
детишек,  черты которых потускнели в его памяти. Повзрослев, они будут
смотреть  на  своего  отца  как  на  чудака  и, быть может, никогда не
простят  ему,  что  из-за  его сана им приходится испытывать некоторую
неловкость  в  обществе.  Почему никто не хочет понять, что на самом
деле  он  вовсе не чудак, а нормальный, взрослый, но одинокий человек,
пытающийся  вести  нормальную  жизнь  одинокого взрослого человека?
Разве из него не заструится кровь, если его уколоть ножом? Разве он не
засмеется,  если  его  пощекотать?  Кажется, им никогда не приходило в
голову,  что у него, как и у них, есть глаза, руки, внутренние органы,
рост,  вес,  чувства,  привязанности! Разве его ранит не то же оружие,
что  ранит  их,  разве его не так же согревает лето и знобит зима, как
остальных  людей,  и  разве  не  та  же пища питает его, даже если его
вынуждают  питаться  по  очереди  в разных столовых? Единственный, кто
действительно  понимал,  что  у  капеллана  есть  нервы, был капрал
Уитком,  который  успешно действовал на нервы капеллану тем, что через
его  голову  обращался  к полковнику Кэткарту с предложением рассылать
официальные письма-соболезнования семьям убитых или раненых в бою.
    Жена капеллана была единственным существом на свете, которому он
мог  верить,  и  он  просил  у судьбы только одного: прожить с женой и
детьми до гробовой доски. Жена капеллана была миниатюрная, сдержанная,
покладистая,  темноволосая,  необыкновенно  привлекательная,  живая  и
изящная  женщина  лет  тридцати  с лишним. У нее была тонкая талия,
спокойные,  умные  глаза  и  мелкие,  острые  зубки,  сверкавшие на ее
детском  личике.  Капеллан  стал  забывать,  как  выглядят его дети, и
всякий раз,рассматривая снимки,испытывал ощущение, будто видит их лица
впервые. Капеллан любил свою жену  и детей с такой необузданной силой,
что ему часто хотелось пасть  на  землю  и рыдать, как беспомощному,
бесприютному калеке. Его неотвязно  мучили  кошмарные  картины:
фантазия  рисовала  ему жену и детей, погибающих от страшной болезни
или от несчастного случая.
    От  жены,  милой и рассудительной, веяло покоем, и капеллан мечтал
коснуться  ее  теплой,  тонкой  руки,  погладить  ее гладкие черные
волосы,  услышать  ее родной, ласковый голос. Ему хотелось излить свои
горести,  поведать  о своем невыносимом одиночестве, отчаянье и заодно
предупредить, чтобы она не оставляла на виду у детей борную кислоту
и  аспирин,  а  также,  чтобы  она переходила улицу только при зеленом
свете.
    Капеллан  остро  ощущал всю вопиющую фальшь своего главенствующего
положения  на  похоронах,  и  он  бы не удивился, узнав, что появление
призрака   на   дереве   свидетельствует   об  осуждении  господом
богохульства  и  гордыни, свойственной профессии священника. Напускать
на  себя  серьезность,  симулировать  горе,  прикидываться,  будто по-
нимаешь  мистический  смысл потусторонней жизни (и все это перед лицом
столь  устрашающего  и  непостижимого  явления,  как смерть), казалось
капеллану  самым  тяжким  преступлением.  Он  помнил  --  или был почти
убежден, что помнит, -- сцену похорон до мельчайших подробностей. Он до
сих пор видел перед собой как наяву майора Майора и майора Дэнби -- они
стояли по бокам от него, оба мрачные, как каменные изваяния; он мог бы
мысленно пересчитать всех солдат и описать место, где стоял каждый; он
видел четверых неподвижных солдат с лопатами, отвратительный гроб   и
большую,   рыхлую,   торжественно   возвышавшуюся  кучу красновато-
коричневой  земли.  А  небо  в  тот  день  было  массивным,спокойным,
плоским,  точно лишенным глубины, безмолвным, поразительно чистым и
ядовито-голубым. И все эти подробности он не забудет никогда,ибо они
были неотъемлемыми деталями самого экстраординарного события в жизни
капеллана. Событие это принадлежало не то к области чудес, не то к
области  патологии: ему привиделся голый человек на дереве. Как все
это объяснить? Это не было "уже виденное" или "никогда  не  виденное",
и  наверняка  это не было "почти виденным". Тогда,может  быть, это был
призрак?Или душа покойного? Ангел небес или исчадье ада? А может быть,
весь этот фантастический эпизод -- только плод  его  больного
воображения,продукт его собственного меркнущего сознания  и умственной
деградации?  Мысль  о  том,  что на дереве действительно  сидел  голый
человек, никогда не приходила капеллану в голову.  Впрочем,  если
говорить  точнее, капеллан видел двоих, ибо вскоре  к  первому
присоединился  второй  --  с  каштановыми  усами, в зловеще-темном
одеянии;  взгромоздившись  на  сук, он с ритуальным поклоном предложил
первому отпить нечто из коричневого кубка. Капеллан искренне стремился
помочь всем и каждому, но ему не удавалось помочь никому, даже
Йоссариану. Капеллан в конце концов решил тайком посетить майора
Майора,  чтобы  узнать, прав  ли  Йоссариан, утверждая,  что полковник
Кэткарт  заставляет  своих  летчиков делать больше боевых вылетов, чем
делают летчики других полков. Это был дерзкий поступок,на  который
капеллан  отважился  после  очередной  ссоры  с  капралом Уиткомом  и
очередного  унылого  завтрака -- кусочка шоколада "Млечный путь" и
нескольких глотков тепловатой водички из фляжки.Он отправился к майору
Майору пешком, стараясь, чтобы его не заметил капрал Уитком.
Капеллан  бесшумно  прокрался  в  лес  и,  когда обе палатки на поляне
исчезли из виду, нырнул в заброшенную железнодорожную выемку, где идти
было  удобнее.  Он  торопливо ступал по высохшим шпалам, и в груди его
нарастало чувство протеста и злости. В это утро его поочередно унижали
и  запугивали  полковник  Кэткарт,  подполковник Корн и капрал Уитком.
Нет, он должен дать им почувствовать, что он тоже чего-то стоит!
    Вскоре  он начал задыхаться: его слабая грудь заходила ходуном. Он
спешил  что  было мочи, едва не бежал, боясь, что, стоит ему замедлить
шаг,  и  его  решимость улетучится. Вдруг он заметил военного, шедшего
ему  навстречу по шпалам. Чтобы остаться незамеченным, капеллан тут же
вскарабкался  по  склону  выемки и нырнул в густой подлесок. По узкой,
заросшей  мхом  тропинке,  вившейся  под сенью деревьев, он заспешил в
прежнем  направлении.  Идти здесь было трудней, но он стремился вперед
все с той же безрассудной, самозабвенной решимостью, то и дело скользя
и  спотыкаясь.  Ветки  упрямо  преграждали ему путь и царапали руки.
Но  вот  наконец кусты и высокие папоротники расступились, и капеллан,
пошатываясь,   прошагал   мимо  стоявшего  на  шлакоблоках грязно-
оливкового   трейлера,  хорошо  видного  сквозь  поредевший кустарник.
Он миновал палатку, возле которой грелся на солнышке кот с  жемчужно-
серой  переливчатой  шерстью,  миновал еще один трейлер на шлакоблоках
и  выскочил  на  поляну,  где  размещалась- эскадрилья Йоссариана.
Соленый пот стекал на губы. Не мешкая, капеллан устремился прямо через
поляну в штабную  палатку,  где навстречу ему поднялся тощий, сутулый,
скуластый сержант-штабист с длинными светлыми волосами и любезным
тоном сообщил,что  капеллан  может  войти  в  кабинет,поскольку майора
Майора там нет.
    Капеллан  поблагодарил  его  отрывистым  кивком  и  мимо  столов с
пишущими  машинками прошел к брезентовому пологу, разделявшему палатку
надвое.  Откинув угол полога, он оказался в пустом кабинете. Брезент
опустился  за  его  спиной.  Кабинет по-прежнему был пуст. Ему почуди-
лось,  что он слышит приглушенные голоса. Прошло десять минут. Стиснув
зубы,  капеллан  недовольно  осмотрелся, и внезапно слезы подступили к
горлу  --  до него только сейчас дошел истинный смысл слов сержанта: он
может  войти,  поскольку  майора  Майора  нет.  Нижние чины попросту
разыграли  его!  Капеллан  в  ужасе  отпрянул  от стены. Горькие слезы
навернулись  ему  на глаза, с дрожащих губ сорвался жалкий стон. Майор
Майор  куда-то ушел, а жестокие писаря сделали из капеллана посмешище.
Он  ясно  представлял  себе  эту стаю лукавых, злорадных, ненасытых
бестий:  сбившись  в  кучу  по  ту  сторону брезентового занавеса, они
нетерпеливо  ожидают  его  появления, готовые  обрушить  на него шквал
диких,  издевательских насмешек. Он клял себя за легковерие и в панике
озирался по сторонам, словно надеясь найти что-нибудь вроде маски, или
пары  темных  очков, или фальшивых усов. чтобы стать неузнаваемым. Ах,
будь  у  него  зычный  бас,  как  у  полковника  Кэткарта,  широкие
мускулистые  плечи  и  бицепсы,  тогда  бы он бесстрашно вышел к своим
преследователям  и  властно  заставил  бы их поджать хвосты и трусливо
улизнуть -- они бы еще крепко пожалели о своей проделке.
    Но  встретиться с ними лицом к лицу капеллану не хватило смелости.
К  счастью,  он  заметил другой путь на свободу -- через окно. Путь был
свободен.  Капеллан  выскочил в окошко кабинета майора Майора, шмыгнул
за угол палатки и спрыгнул в железнодорожную выемку, боясь, как бы его
не заметили.
      Согнувшись  в  три  погибели,  он мчался по дну выемки. Лицо его
скривилось,  изображая  на  случай  непредвиденной  встречи беспечную,
любезную   улыбку.   Однако,   завидев   какого-то  человека,  шедшего
навстречу,  он  проворно  взвился  по  склону выемки и метнулся как
безумный в чащобу, точно за ним гнались с собаками. Щеки его горели от
стыда.  Ему  чудились  громкие  раскаты  издевательского  хохота, от
которого  сотрясалось все вокруг. Он чувствовал на себе мутные взгляды
злобных  бородачей,  ухмылявшихся  из  кустов  и  с верхушек деревьев.
Жгучая  боль пронзила его грудь, и он заковылял, с трудом волоча ноги.
Судорожно  и жадно хватая ртом воздух, он брел, пошатываясь, вперед,
пока  окончательно  не  выбился  из  сил.  Ноги его вдруг подкосились.
Падая,  он  больно  ударился головой о яблоню и наверняка бы рухнул на
землю,  если  б  не успел обеими руками обхватить кривой ствол яблони.
Дыхание с хрипом вырывалось из груди капеллана, в ушах звенело. Минуты
казались  часами,  но  когда  он  наконец пришел в себя, то понял, что
источник  оглушительного шума, столь поразившего его, -- он сам. Боль
в  груди ослабла. Скоро он почувствовал, что может держаться на ногах.
Он  напряженно  прислушался:  в  лесу  было  тихо -- за ним никто не
гнался,  не слышно было демонического хохота. Но легче ему от этого не
стало  --  слишком  он  устал  и  перенервничал.  Д