а.
   Мунго видит, как из ворот тюрьмы выбегает Ванданов с тремя спутниками,
чуть не волоча под руки императора Богдо Гэгэна. Они сажают его на коня.
Ванданов хрипит:
   - Придержи их, придержи хунхузов.
   Мунго кивает головой. Всадники уносятся в ночь. Хунхузы кричат что-то,
а Мунго неторопливо, прислушиваясь ко все удаляющемуся конскому ржанию,
продолжает стрелять в солдат. Потом, когда топот коней стих, он дал шпоры
своему коню и ринулся вслед за скрывшимися в ночи: Ему нужно было
проскакать через площадь, залитую лунным светом, и когда ему оставалось
еще два шага до темноты, до тени от высокого забора, шальная пуля свалила
его лошадь.
   Конь придавил Мунго, хунхузы бросились к нему, стали бить ногами в
лицо. Они что-то кричали ему и волокли по лунной улице к тюремным воротам.
   ТЮРЬМА. Сумеречно. Два ящика. Из отверстий, проделанных в ящиках, с
деревянными колодками на шее торчат две головы, одна против другой. Ящики
маленькие - не повернуться. В ящиках двое - Хатан Батор Максаржав и Мунго.
Мунго весь окровавлен, а лицо Максаржава желто и пергаментно, хотя и без
следов побоев.
   Мунго пробует вертеть шеей. Скулы играют на щеках.
   Хатан Батор тихо спрашивает его:
   - Что ты сделал такое, что они удостоили тебя такой чести? В эти ящики
хунхузы сажают самых именитых врагов.
   - Я помог освободить императора. Хатан Батор кивнул, чуть улыбнулся:' -
Сделал - не бойся... Боишься - не делай...
   Мунго посмотрел на своего соседа и спросил:
   - Кто ты, чтобы меня учить?
   - Хатан Батор Максаржав.
   Мунго посмотрел на него и сказал:
   - За тебя поют молитвы во всех монастырях.
   - Видно, без пользы. Может, неделю продержусь, сил нет больше.
   Открылись ворота тюрьмы, и яркий солнечный свет ворвался в это жуткое
вместилище пыток, крови и слез. Трое хунхузов подошли к ящику, в котором
был заключен Мунго, и один из трех, развернув свиток, зачел: "Бандит Мунго
Харцкай приговаривается наместником к смертной казни - четвертованию,
завтра утром, с восходом солнца".
   Так же, как появились, хунхузы ушли - будто истуканчики. Ступают ровно,
говорят тихо, в глаза не смотрят.
   Затворили за собой дверь. Лязгнул ключ, и снова стало темно и сумеречно.
   - Мне погибать не страшно, - сказал Мунго, - я сто раз умирал, я привык
умирать.
   Хатан Батор Максаржав, спаси Иртынцыцык.
   Хатан Батор пожевал губами, спросил:
   - Жена?
   - Невеста.
   - Где она?
   - Где-то в Урге... Хунхузы угнали...
   - Как я ее узнаю?
   Мунго долго молчал, а потом вдруг лицо его разгладилось от морщин, он
вздохнул - как-то прерывисто, по-детски - и сказал, улыбнувшись:
   - Она самая красивая под солнцем.
   Гремит уличный бой. Ургу пытаются удержать хунхузы, но с сопок, тесня
противника, растекаются лавиной войска барона Унгерна.
   Унгерн со своим штабом стоит возле монастыря Кандан, наблюдая в бинокль
за боем.
   Оборачивается к свите и говорит:
   - Возле реки хунхузы здорово держатся. Встречается глазами с Сомовым,
щурится, цедит:
   - Ну что, координатор? Координировать легче, чем землю жрать?
   - Барон, образность вашего языка меня подкупает.
   - Мой маленький анфан тэррибль, история простит мне мой язык - история
не простит только одного - бездействия...
   - Вы позволите мне покинуть вас?
   - Караван в Харбин ожидается послезавтра.
   - Я имею в виду передовую, барон, передовую.
   И не дождавшись ответа барона, Сомов пустил коня вперед.
   Сомов пришпорил коня и пустил его туда, в самое пекло уличного боя.
Унгерн долго смотрел ему вслед, потом подмигнул Ванданову и сказал:
   - Скоро вернется. Штабист. А в седле, между прочим, держится неплохо.
Только здесь не Елисейские поля.
   А то место, куда скачет Сомов сейчас, - гостиница для
офицеров-хунхузов, превращенная в крепость: два пулемета держат все улицы
под обстрелом.
   Сомов спустился в город, привязал коня к заборчику, лег рядом с
казаками.
   - Ну? - спросил он. - Что лежим? Устали?
   - Ваше благородие, из пулеметов садят, головы не подымешь. Вон сколько
наших покосили.
   - Гранаты есть?
   - А какой толк? Не достанешь их. Там штаб у них, офицеры живут.
   - Отползайте за пагоду, - попросил Сомов, - не все, не все. Вы
постреливайте, шумите больше.
   Трое казаков отползли вместе с Сомовым к лошадям. Сомов достает из
кожаного подсумка веревки, бросает их казакам.
   - А ну привязывайте меня под брюхо.
   - Ваше благородие, лошадь повалят, вас замнет.
   - Ну! - прикрикнул Сомов. - Быстренько.
   Выносится из-за маленькой пагоды конь, несется во весь опор через
площадь к зданию хунхузского штаба, там, где пулеметчики засели. Конь без
седока, на седло накинута попона - цветастая, видно, какому князю конь
принадлежал. Пулеметчики смотрят на коня, который несется через площадь,
смеются, говорят что-то друг другу. Один из них скручивает лассо, чуть
поднимается с земли - хочет заарканить коня, но в это мгновение Сомов
бросает две гранаты - одну за другой. Грохочут разрывы, ржет конь,
поднявшийся на дыбы, ревут казаки, бросившиеся в штыковую.
   Сомов берет левой рукой нож, который был зажат у него во рту,
перерезает веревки, акробатически выпрыгивает из-под коня, катится кубарем
по земле, быстро отползает к заборчику, перемахивает через него.
   Тот молоденький, ласковый офицер, который захватил Иртынцыцык, сейчас
хлещет девушку по щекам, тащит ее к машине. А она вырывается от него, то и
дело оборачиваясь к востоку - туда, откуда гремят залпы унгерновских
орудий. Хунхузы, пробегающие мимо офицера, который тащит за собой
Иртынцыцык, вытягиваются по стойке "смирно", козыряют офицеру. Он что-то
кричит им на своем языке. Они помогают ему бросить Иртынцыцык в машину.
Девушка пытается выбраться из машины, но офицер снова бьет по лицу и в
яростном остервенении срывает у нее сережку - точь-в-точь как та, что
сейчас у Мунго в мочке.
   Сомов с казаками и с монгольскими солдатами вот-вот настигнет машину.
Но нет, офицер приник к пулемету, установленному на заднем сиденье. Двое
хунхузов бросили Иртынцыцык на пол, прижали ее ногами, и, поливая огнем
преследователей, машина скрылась в переулке.
   Выскакивают из штаба хунхузы с поднятыми руками - и офицер, и
унтер-офицер, и солдаты. Проходят мимо Сомова, который сидит на коне -
запыхавшийся, шапка прострелена пулей, лицо исцарапано в кровь шальным
осколком. Он смотрит на проходящих мимо хунхузов и видит на каменистой
твердой земле, как капельку крови, сережку. Он поднимает сережку с земли,
смотрит в бинокль на машину, в которой увозят девушку, весь подается
вперед и видит номер Л-293.
   Оборачивается, замечает медленно въезжающего в город Унгерна со свитой,
козыряет барону.
   Унгерн подъезжает к нему вплотную, улыбается.
   - Умница, - говорит он, - не ждал.
   И треплет Сомова по щеке, будто девушку. Ванданов и охранники бегут к
тюрьме.
   Они открывают тюремные ворота. Ванданов бежит мимо ящиков - заключенные
провожают его радостными в слезах улыбками. Останавливается напротив ящика
Мунго, срубает шашкой замки с ящиков, в которых томились Хатан Батор и
Мунго, выводит их из тюрьмы - шатающихся, окровавленных, счастливых. Их
окружают казаки, помогают им сесть на коней. Ванданов возвращается в
тюрьму и спрашивает первого сидящего в ящике:
   - За что сидел?
   - Против хунхузов говорил.
   - И правильно говорил. Свободен. Срубает замок, выпускает из ящика
человека, переходит к следующему.
   - За что сидел?
   - Свою дочь хунхузам не отдал.
   - Свободен.
   Разрубает ящик, выпускает человека. Подходит к следующему:
   - За что сидел?
   - За то, что большевик.
   Ванданов молча стреляет человеку в лоб, подходит к следующему ящику с
тем же вопросом...
   На празднике в Угре, где Унгерну дарят орлов, а Мунго награждают за
геройство, Сомов сообщает Мунго, что Иртынцыцык увезли на Север на машине.
   КАБИНЕТ ИМПЕРАТОРА. Сейчас здесь Унгерн, Ванданов и Хатан Батор
Максаржав.
   Император расхаживает по громадному кабинету, подолгу задерживаясь
возле чучел диковинных животных и рыб - он страстный коллекционер.
   Унгерн, склонившись над картой, энергическим жестом правой руки делает
бросок на север, к границам РСФСР.
   - Запад есть Запад. Восток есть Восток, - говорит он. - И вместе им не
сойтись.
   Когда я сидел консулом в Лондоне, я гладил вот этими ладонями те места,
по которым ходил Редьярд Киплинг. Так вот, я говорю вам: пора на север,
дальше.
   Хатан Батор Максаржав ответил ему:
   - Монголия освобождена, дальше идти некуда, там Россия.
   - На севере не только Россия, - сказал Ванданов,- на севере банды Сухэ
Батора.
   - Он монгол, - возразил Хатан Батор Максаржав. Унгерн сказал:
   - Нет, он не монгол. Монгол желтый, а он - красный.
   Хатан Батор пожал плечами:
   - О том, что он объявил красное правительство монголов, я не знаю, но я
знаю, что он отдал аратам скот. Если это красный монгол, то мне это
нравится...
   Унгерн и Ванданов быстро переглянулись. Унгерн положил свою девичью,
красивую, топкую руку на плечо Хатан Батора и сказал:
   -- Ну что ж, брат, может быть, ты и прав. Если говоришь так ты,
народный воин и герой, мы должны прислушаться к твоим словам.
   Унгерн и Ванданов, поклонившись императору и Максаржаву, уходят.


   МАЛЕНЬКИЙ ДВУХЭТАЖНЫЙ ДОМИК НА ОКРАИНЕ УРГИ. Здесь ночной бар и
отдельные номера с проститутками содержит японец Бонаяси, пергаментный
старик, свободно изъясняющийся на нескольких европейских языках.
   Сейчас здесь в зале пусто. Где-то за бамбуковой занавеской женщина поет
грустную песню. На ковре сидят доктор Баурих и Сомов. Оба изрядно пьяные,
и Сомов предлагает:
   - Послушайте, знахарь, теперь давайте выпьем за берцовую кость.
   - Их две, за которую? Давайте за правую. Я люблю все правое. Левое и
правое, центр. Тьфу, прошляпили Россию, левые - правые. Есть только правые
и неправые.
   Ура!
   - Ура! - соглашается Сомов, тоже выпивая. - Между прочим, очень вкусная
гадость.
   - Кругом самозванцы, психи и пройдохи, - говорит Баурих. - Послушайте,
Сомов, неужели вы верите этому неврастенику? Неужели в Париже на него
делают серьезную ставку? Мир населен полутора миллиардами одичавших,
изверившихся зверей, которые сплющены страхом, - оттого и революции делают.
   Сомов, оглянувшись, спрашивает:
   - Вы что, плохого мнения о контрразведке барона? Баурих махнул рукой:
   - Они интеллигентов не понимают. Если бы я говорил "люблю жидов", или
"готовлю покушение на Унгерна", или "Ленин - неглупый человек", - вот
тогда к стенке. А такой язык им непонятен, пугает их только как детишек -
и все. - Баурих засмеялся: - Парадокс: охранка без интеллигентов не может.
Мы без них можем, они без нас - нет. Так сказать, неразделенная любовь. А
потом, я ничего не боюсь - Унгерн врачей обожает. Он даже зубную врачиху
здешнюю - еврейку Розенблюм не разрешил подстрелить, потому что боится
зубной боли. Скоро снова дальше, большая дорога предстоит.
   - Большая? - Он велел сорок ампул заготовить. На каждой двадцатой
версте колется - восемьсот верст. А потом он что-то с этим красным
монголом задумал.
   - С Сухэ Батором?
   - А черт его знает. Словом, все одно к одному.
   Из-за бамбуковой занавески выходит женщина, которая пела песню. Она
молода еще, в глазах льдинки остановившиеся, лицо белое, декольте
громадное, безвкусное. Она стоит и шепчет:
   - Скоты, скоты, грязные скоты! А где-то за ее спиной из номеров
раздается заунывная, с пьяным всхлипыванием казачья песня. Доктор хватает
Сомова за руку и шепчет:
   - Боже мой, Варя! Варенька Федорова! Господи, я же всю ее семью лечил!
Неужели она? Варя, - говорит он. - Варенька, это вы?
   Варя посмотрела на доктора. В лице ее что-то дрогнуло, сломилось ее
лицо.
   Доктор подбежал к ней, обнял ее, стал целовать ее, прижимать к себе,
гладить по голове, повторяя:
   - Варенька, боже ты мой, Варенька, девочка! Варенька, что же это с
вами, милая?
   Ну сейчас, сейчас, золотко, сейчас, погоди, сейчас я закажу всего,
будем вместе сидеть. Знакомься, это Сомов - полковник из Парижа, Андрей
Лукич.
   Варя, когда услышала слова доктора, как-то изумленно, с ужасом
посмотрела на Сомова, шагнула к нему, сжав у горла худенькие свои кулачки,
хотела что-то сказать, но вдруг, словно пьяная, упала к его ногам.
   Доктор захлопотал над ней, стал дуть ей в лицо, хлопать по щекам, потом
бросился за перегородку. Там он сшиб что-то, выругался и закричал
визгливым, непохожим голосом:
   - Бонаяси, Бонаяси, иди сюда! Воды! Воды! Бо-наяси!
   Варя медленно вздохнула, поднялась, посмотрела на Сомова прежним, враз
остановившимся заледеневшим взглядом, как-то непонятно, сквозь силу,
усмехнулась и сказала:
   - Между прочим, полковник генерального штаба Андрей Лукич Сомов - мой
муж.
   Из-за занавески, куда только что скрылся доктор, вывалился горячечно
пьяный офицер:
   - Мамзель, - сказал он, - мы так не уговаривались. Я вам аплодировал, а
вы - д„ру! Я вам два доллара уплачу за нежность.
   Сомов достает из кармана пятидолларовую бумажку, протягивает ее офицеру
и говорит ему:
   - Подите отсюда прочь, милейший.
   Варя смотрит вслед ушедшему пьяному и говорит:
   - А мой муж никогда не был таким щедрым. Что с вами, Андрей Лукич, эка
вы переменились. И внешне и внутренне. Усы сбрили, вместо лысины - ишь
какой элегантный.
   Сомов приблизил к Варе свое лицо, достал из кармана френча маленький -
с перламутровой ручкой - браунинг.
   - Ну вот что, - сказал он, - времени у нас в обрез, так что давайте,
как говорится, подобьем бабки. Я вас сейчас могу пристрелить, понимаете? Я
скажу, что вы покончили с собой, и мне поверят. Мне очень противно это
делать, но выхода нет. Ясно? Или, - он подтолкнул ей браунинг, - стреляйте
вы в меня.
   Потому что мне незачем жить, если я не смогу сделать того, что я должен
сделать.
   Валяйте, он на взводе.
   Варя схватила браунинг, подняла его и стала целить в грудь Сомову.
   - В грудь не надо. Только раните. Цельте в лоб. Не бойтесь, не бойтесь,
разворотит только затылок, вас не испачкает.
   Вечность прошла. Варя выронила браунинг: не выдержала она взгляда
Сомова ----- усталого, доброго, умного, не выдержала она, ткнулась лицом в
грудь, заплакала, повторяя:
   - Скоты, какие же вы все скоты... не ведаете, что творите, скоты...
   Баурих выскочил из-за занавески с водой и полотенцем. Застыл,
пораженный.
   - Тс-с, - сказал ему Сомов. - Тс-с, я объясню все позже.
   ШТАБ УНГЕРНА. Унгерн расхаживает по кабинету, говорит:
   - Надо полагать, что знамена, под которыми идет быдло, только потому и
остаются знаменами, что лозунги на них можно писать каждый год новые.
Видимо, никто из вас не сомневался я том, что мои объяснения в любви
здешнему племени, есть не что иное, как высшее проявление жертвенной любви
к России, к ее великому вождю, к ее растоптанной вере, к ее одураченному
народу. Эрго, любыми средствами надо убрать Сухэ Батора -
террористическими или мирными, но убрать. Ванданов сказал:
   - Он ходит без охраны... Убрать его я берусь в неделю.
   Унгерн обвел взглядом собравшихся здесь.
   - Какие будут мнения?
   - Поколения довольно точно реагируют на безвинно пролитую кровь, -
сказал Сомов.
   - Зачем же нам ставить в нелепое положение человека, который взял на
себя великое бремя искупительного антибольшевистского похода? - Сомов
кивнул на Унгерна. - Не целесообразнее ли попробовать мирный путь:
пригласить Сухэ Батора сюда, посулив ему должность в императорском
правительстве?
   - Вообще-то парижанин прав, - сказал Унгерн.- Кровь - это очищение. Но
здесь необходим точный лекарь. Давайте попробуем. Кого мы можем послать к
нему?
   - Есть один человек, который может выполнить это поручение, - сказал
Сомов, - Мунго. Ванданов кивнул головой.
   - Да, - согласился он, -~ этот пройдет. Вскочив из-за стола, Унгерн
снова забегал по кабинету, внезапно, толчком, остановился возле стола:
   - Все это хорошо, но мне дорог каждый час, каждый день. Монголия -
бушующее море, утонуть в нем ничего не стоит, сгинуть - тоже, а мне -
леди?!
   - Я его доведу до красных кордонов, - предложил Сомов. - Тогда мы, во
всяком случае, будем уверены, что он у красных, и его невозвращение будет
означать для нас сигнал к действию здесь в том аспекте, который предлагал
наш друг Ванданов.
   Снова забегал по кабинету Унгерн, потом остановился над Сомовым, взял
его за уши, приблизил его лицо, спросил:
   -Сколько времени ждать?
   - Пять дней терпит? - спросил тот.
   - Семь, - ответил Унгерн, - семь, парижанин. Я за это время в Харбин
съезжу. В Харбине все обговорим. К этому времени здесь должна быть полная
ясность: на кого ставим, кого в заклание - Сухэ или Максаржава. Все ясно,
господа?
   Сомов провожает Мунго к фронту - к революционной Кяхте и возвращается в
Ургу.


   СЕВЕР МОНГОЛИИ, Революционная Кяхта - центр красного монгольского
правительства.
   Мунго в сопровождении трех монгольских красноармейцев с красными
звездами на шапках идет по Кяхте, ведет за собой двух коней.
   Возле кузни - табун кавалерийских коней. Два громадных, в одних
шароварах кузнеца подковывают коней. Им помогает Сухэ Батор, оглядывает
лошадей, пробует мышцы, смотрит зубы, без кавалерии в степной войне
погибнешь.
   Один из красноармейцев проводит Мунго через табун и окликает:
   - Сухэ Батор, тебе привезли письмо из Урги.
   Сухэ Батор оглянулся, увидел Мунго, улыбнулся ему:
   - А, здравствуй, старый знакомый. Здравствуй, Мунго.
   - Здравствуй, - ответил Мунго.
   - Ты ко мне?
   - Нет, я к Сухэ Батору с письмом от императора.
   - Ну я и есть Сухэ Батор.
   - Нет, ты не тот Сухэ Батор, ты просто Сухэ Батор, а мне нужен Сухэ
Батор - вождь красных монголов.
   Сухэ Батор усмехнулся:
   - Вождь, говоришь?
   Смеются красноармейцы. Недоуменно смотрит на них Мунго - в своем
командирском наряде с перьями на шапке, в цветном халате, с большим
орденом на груди.
   - Ну, давай твое письмо.
   - Я отдам тебе коня, Сухэ Батор, - сказал Мунго, - я подарю тебе два
тугрика за твою доброту, Сухэ Батор, но письмо императора я должен дать в
руки вождю Сухэ Батору, а не просто Сухэ Батору-монголу.
   Сухэ Батор кивнул:
   - Ну, пошли.
   И пошли по Кяхте Мунго и Сухэ Батор - в красной рубашке одет, как все,
скромно одет, а Мунго разряжен, идет - перья на его шапке раскачиваются в
такт шагам, Свернул Сухэ Батор к маленькому домику, у входа - двое
охранников взяли под козырек, пропустили Сухэ Батора.
   Мунго остановился, будто споткнулся. Он увидел, как Сухэ Батор надел
халат с большим орденом Красного Знамени на груди. Мунго опустился на
колени и пополз к Сухэ Батору, кланяясь ему и прикасаясь лицом к земле.
   Сухэ Батор смеется.
   - Знаешь, - говорит он, - когда перед вождем революции падают на
колени, это значит революция кончилась. Ну-ка встань, давай сюда бумагу и
садись в кресло - в мягкое.
   Он прочитывает послание Богдо Гэгэна и спрашивает Мунго:
   - Ты знаешь, что в этом письме?
   - Нет.
   - Прочти.
   - Я не умею.
   - Они меня приглашают к себе в гости как брата.
   - Не может быть.
   - Почему?
   - Они убьют тебя. Они твое чучело на улицах колют.
   - Ну так что же мне делать - идти или нет?
   - Не ходи.
   - Как же это так получается: ты у них служишь, их письмо мне привез, а
идти не советуешь?
   - Я кому угодно служить буду, хоть дьяволу, только бы мне найти
Иртынцыцык, - тихо, с болью сказал Мунго и виновато улыбнулся Сухэ Батору.


   ПОЗДНЯЯ НОЧЬ. Пограничный пункт между РСФСР и красной Монголией,
который проходит через Кяхту.
   Мунго подходит к русским пограничникам и говорит:
   - Мне нужен командир погранотряда. Молоденький красноармеец говорит:
   - Мы все тут командиры. Чего тебе?
   - Мне надо пройти к часовщику, который ремонтирует будильники с
английским боем "бам, бим, бом".
   Молоденький пограничник смеется:
   - Ты в Лондон езжай, милок, в Лондон. Но старший по караулу командир,
услыхав пароль Мунго, говорит:
   - Пойдем.
   Он в