Когда  Мамай открыл  глаза, у  его кровати шевелился чей-то тощий зад в
затертой,  расползшейся вязаной юбке -- девица какая-то подтирала пол мокрой
тряпкой.  Словно   почувствовав,  что   он  проснулся,   девица  оглянулась,
нахмурилась  внимательно...  Глаза косят,  пьяные. Ноги расставила потверже.
Копны жидких кудрей на ушах, на макушке... чи плешь, чи шо?
     С  юбки  капала  вода --  вот  ведь!  Девица  отжала  подол, пригладила
влажными, грязными руками волосы.
     "Как вас звать-величать?"
     "Ибрагим", -- тихо, одними губами, шепнул Мамай.
     "Ага",  -- слегка подумав, сказала девица и  с тряпкою в руке вышла  из
комнаты.
     Вернулась  она вскоре, через  пару минут. Все та же на ней мокрая юбка,
кофточка  серая с  глубоким вырезом, и вся она показалась Мамаю  какой-то...
заплесневелой, что ли, точно и саму ее, вместе с одеждой, клали замачивать в
ванну, довели  до  гнилого запаху, да так и пустили ходить,  пусть сохнет на
ходу.
     "А я к вам опять! Познакомиться! -- Вылупила  пьяные глаза, оскалилась.
Стала  раскорякой, левую руку  закинула  на поясницу,  а  правой,  растопыря
пальцы, помахала для важности и торжественно пожала Мамаю руку. -- Разрешите
представиться: Маяковский. -- Захихикала, икнула и  поправилась: -- То есть,
Ая  Маевна Барвинок.  Можете  Айкой звать. Хотя... -- Она снова  икнула.  --
Хотя,  как мне  объяснил один  мент, "айками"  на  воровском  языке называют
иконы... А вас -- Василием, да?"
     Мамай промолчал. Интересно, куда я попал? -- думал он. За кого она меня
принимает? Мамай поднял руку, чтоб утереть пот со лба (было довольно душно),
и вытаращил глаза -- это была не его рука! Потрясающе. И татуировка: "Вася".
Вот это да.
     "Понятно. Котик говорил,  что вы... -- Айка плюхнулась  задом на  стул,
едва не  промахнувшись.  Руки в стороны ладошками  кверху,  к покрошившейся,
будто расстрелянной мелкой  дробью,  известке потолка, нос кверху, и вся она
как  бы изобразила собой  протяжное: "О-о-о!"  --  СПОРТСМЭН?"  --  "Н"  она
произнесла слегка раздельно.
     Мамай  задумался.  Запах  какой-то  тухлый.  Или не заметил  он  сразу?
Паркет, что твой  асфальт,  серый, ни  разу лаком не  крытый, обои в потеках
жирных.  Белье в  постели... несвежее,  в  старых  пятнах,  одеяла  насквозь
застиранные...  Шифонер, стол с  зеркальцем, кресло в подпалинах сигаретных,
под  потолком --  подвеска  с  тремя патронами, из одной торчит лампа.  Фото
Высоцкого на стене, мутное, засиженное.
     В левой руке Айкиной оказались маленький дорожный чемоданчик-дипломат и
пакет хозяйственный  с  Боярским.  Айка открыла  дипломат. Полотенце, кимоно
какое-то, джинсовка, белье. Ну, и по мелочи  всякое. Рассовала все по полкам
шифонера, кимоно -- на плечики.
     Из пакета  достала еще: книги две ("Мужчина и женщина" Зигфрида Шнабля,
"Фаворит"   Пикуля),  журнал   "Советская   милиция",   три   бутылки   пива
"Мартовского",  студень в бумаге, хлеб, паспорт гражданина и разные не менее
интересные  вещи.  Разложила  все это на столе  и  задумчиво  посмотрелась в
зеркальце.
     "Ку-ку!"
     Мамай обернулся и увидел, что из дверного проема хихикает рожа такая --
глазыньки раскосые, скулы-мячики,  а во  лбу,  точно звезда,  горит огромный
расцарапанный прыщ.
     "А вот и Котик пришел, -- сказала Айка. -- Котик Батькович Барвинок".
     "Женушка! Аечка!"
     "Котик! Муженек!"
     "Приехала?"
     "Приехала!" -- Айка разулыбалась, подбочась грязным кулачком. --  А  че
эт ты такой за развеселый? Али мне рад?"
     "Гарнитур!"  -- Вошел Котик, ноги  пружинят, чуть не в пляс. Пальцами к
потолку щелкает -- эгей, мол, давай музон! Врубай, чего там!
     "Что -- гарнитур?" -- не поняла Айка.
     Но  Котик  уже тащил ее  в коридор,  и Айка успела лишь на ходу бросить
Мамаю халат: "Накинь, Ваничка! Вставать пора".
     Вскоре в коридоре забубнили голоса, затем дверь распахнулась, и Котик с
каким-то мужиком внесли на полусогнутых массивный платяной шкаф. "С-сюда..."
-- простонал  Котик.  Мячики от натуги ходили,  как бы силясь выпрыгнуть  из
лица. Хлопали незапертые дверцы. Шкаф  мычал и  терся об стену... Ать-два!..
Поставили, отдышались.
     "Ваничка! Ты что, вставать и не думаешь?" -- удивилась Айка.
     "Не Ваня, а Вася", -- поправил Котик.
     "А какая разница?" -- улыбнулась Мамаю Айка.
     Что верно, то верно, подумал Мамай.
     "Я пробовал... Голова закружилась..." -- нехотя ответил он.
     "Уй, и чего это с тобой такое?.. -- Айка призадумалась. Чтой-то, вроде,
и хмель у ней в глазах  прошел, и держалась теперь... вполне. -- Вот Котик с
грузчиком  сейчас  пошли... Там  еще занести  надо. Сюда... --  Она  окинула
взглядом комнату. -- Сюда ставить некуда уже. Кровать там двуспальная, ее --
в  коридор пока... Пока  ее, да,  разбирать  пока не  будем. Ну,  зеркало --
зеркало опять же  к бабке на кухню...  Хотя  она снова ругаться будет... Да.
Видишь ли, квартира у нас трехкомнатная, ну, ты  знаешь, жильцы у нас -- две
семьи  живут. Кухню  с  коридором  мы бабке  уступили, пускай  она  себе там
супчики да кашки  стряпает. А нам она  и не нужна,  кухня-то, мы --  вот так
вот, все на бегу  привыкли, тут и спим,  и едим. Хлебца с маслом, пепси-колу
шамаем, ну, пива,  там, или че покрепче любим, колбаски, или вот --  студень
сегодня купила... Ты накинь, халатик-то,  садись, покушаем, вот Котик сейчас
придет..."
     Сидели, пили чай. С водкою пришел Котик.
     "Во. Молотов коктейль. Давка -- ужас! Алкота хавальники раззявила, чуть
не в драку. Ужас!"
     "Почему -- коктейль?" -- не поняла Айка.
     "А-а... Тут мы с  одним корешком  пили.  Он и рассказал. Так  на Западе
бутылки с зажигательной смесью называют, ну, противотанковые то, -- "Молотов
коктейль", по фамилии  нашего  наркомана... Мы теперь с  ребятами так  водку
называем... Давай, мать,  банкуй!..  Ну...  Давай,  мать...  Ну, чтоб  кровь
звенела!.. Ух-х..."
     Выпили, закусили.
     "Да, научат тебя твои алквиады... Ты лучше скажи, куда мы Ивана сегодня
положим? А то ты без меня тут комнату сдал...  Ну, сам-то ты -- ладно, мог и
у Захарова ночевать, а теперь как?"
     Котик опрокинул в рот вторую стопку, похрустел огурцом.
     "Значит, так... У бабки Иванны раскладушку забираем, все равно она наша
была, а  у ней, это  самое,  матрац есть. Вот так.  Ты ведь завтра уезжаешь,
Вась? Как чемпионат-то прошел?"
     "Да так... -- Мамай поднялся. -- Мне бы в дабл..."
     "В конце коридора, -- сказала Айка. -- Последняя дверь, с Рабой  любви.
Если забыли".
     В  туалете  Мамай увидел  в зеркале свое новое  лицо.  М-да.  Как там в
Библии -- "повстречались они и не узнали друг друга"? Спортсмэн называется.
     В   коридоре   подпирала  стену   пьяная   сохлая   старуха  с  седыми,
свалявшимися, как  собачья подстилка, волосами. "Здорово, бабка Вонюшка!" --
объявил  басом некий  мужичина, проходя  в одну из  комнат.  Старуха  смутно
воняла  что-то  свое. "Комнаты  сдают... Без  прописки всякие  ходят..."  --
донесся  до  Мамая  ее  неприятный  голос,  сдобренный  богатыми  процентами
великого и могучего русского устного...
     Айка  и Котик  по-прежнему сидели за столом. Котик, с сожалением косясь
на  опустевшую бутылку водки, откупорил  пиво. "Противотанковое... Эх, врежу
лакмуса стакан и отдам себя богам. Руки,  ноги, голова -- вот он, весь я, на
пороге в небеса, где Бог да  пенсия...  Эх, где ж моя гитара семиструйная?..
Хе-хе, слышь, Айка, я сказал -- "семиструйная", хе-хе... Ля-ля... ля-лям..."
Засыпая, Мамай  смотрел на Айку, вскидывавшую в танце руки, затем его взгляд
упал на лампу, и полетели на Мамая медово желтые кольца света...
     Проснулся  он  оттого,  что  кто-то   резко  толкнул  его  раскладушку.
По-прежнему  горела  лампа,  за  окнами было  темно.  По всей  комнате  были
разбросаны одежда, посуда, катались пустые бутылки... На полу, сцепившись, с
визгом и руганью боролись Айка и Котик.
     "А  я  говорю: не  твое это дело! Не твое!" -- с надрывом приговаривала
Айка, норовя вцепиться Котику в волосы.
     Котик сопел, пытаясь отпихнуть от себя супругу.
     "А  я говорю:  мы завтра же пойдем к  нему!" -- Тут бравая  Айка в дыму
сражения  неосторожно  зацепила  рукой Котиков  прыщ,  и Барвинок разразился
потоком неопределенных, обтекаемых ругательств.
     Потасовка завершилась  довольно неожиданно.  Уже Айка  села  на  Котика
верхом, уже Котик пошел было  на хитрые фени, говоря, что, мол,  за  абордаж
хватать -- это не по  правилам, а Айка в ответ грозилась, что вот сейчас-то,
мол, абордаж  ему и выдернет...  Как вдруг из коридора  послышался небольшой
взвизг и старушечьи причитания. Дверь  распахнулась,  и  в комнату ворвалась
баба Вонюшка, со сморщенным  всмятку, точно она  хлебнула уксусу, лицом, и с
ходу  ухватилась  за Айкины волосы. Маленькое личико Айки расплылось, словно
со  смеху, --  как-то по вертикали расплылось, -- а затем  она завизжала  --
негромко  и  осторожно,  будто  у  нее внезапно кончился  голос,  а  старуха
молотила ее кулачками, и потом уже, когда опомнившийся Котик схватил бабку в
охапку и выволок за дверь, Айка  присела на  пол,  легко, будто  шерсти клок
гнилой,  выдрала  пук   волос  с  горя  из   своей  головы  и  затряслась  в
конвульсивных, безобразных рыданиях...


        УЛЫБКА НА СКЛОНЕ

     Прошло  несколько  месяцев  со дня Ланиного концерта  и ее последующего
отъезда. За это  время слухи  об ее успехе успели уже  приобрести  некоторые
очертания легенды, и,  как это бывает подчас с людьми, побывавшими  в армии,
развитие их пошло уже не ввысь, а  куда-то вширь и поперек себя -- то  бишь,
ничего светлого и достойного к ним не пристало, а  даже вовсе напротив того:
имя  Ланы  смаковалось  с  таким двусмысленным  подтекстом, что  можно  было
подумать, будто речь идет о заурядной шлюхе из "Сайгона", только и сделавшей
примечательного, что выскочившей на сцену Дворца молодежи и показавшей голую
задницу  толпе пьяных идиотов. Находились люди, решительно утверждавшие, что
она -- шиза, и лечится в Москве у врача Шварца. Промелькнуло также и мнение,
что  она-де  сидела с  известной Ивочкой, которая,  мол, ее всему и научила.
Прошел  еще слух,  будто ее убили на БАМе, куда  она отправилась  зачем-то с
шайкой  гопников.  Ходило и много других мелких и глупых сплетней, о которых
не стоит упоминать, и  наконец, совсем  недавно один знакомый Вощика сообщил
ему, что Лану видели в  Москве на каком-то концерте в компании с Пугачевой и
Троицким.  Но  все  это  были  враки.  Мамай с  Ланою  энд  Хачик энд  Труба
путешествовали.
     В начале июня  месяца в год 1966-й  Семка  Горюнов вышел из заключения.
Неделю  гудел  он  у  одной любезной  вдовушки, заготовившей  по сему случаю
несколько фляг браги, а затем, в какой-то очень прекрасный день, сел Семка в
лодку и поплыл по реке сибирской Колыме.
     Эх! Погреб сперва Семка для понту  -- махала ему  с бережка вдовушка, а
затем бросил весла, закутался в тулуп, сел на дно, и понесло его  по течению
тихо.  Небо-то  какое!  Пташечки посвистывают,  щелкают  -- точно  ножницами
кто-то ветер режет. Ветки у воды  шелестят, бодаются. Воздух  --  как стакан
спирту с облепихой... Хорошо!
     Так и ехал Семка  --  то  греб  помаленьку,  а то сидел просто  так или
спал... Белые ночи в той местности все  лето стоят, комаров в пору ту  -- ни
одного. Думал о том, что делать дальше, на волну мелкую глядел...
     А посадили его,  как считал сам Семка, за пустяк. На собрании колхозном
спросил  однажды  сдуру он у  начальника приезжего, что вот,  мол, Сталин на
всех  фотографиях в одной и той же одежде сидит -- как же это он не вшивеет?
Важный это был вопрос для Семки, даже смены белья не имевшего, и влепили ему
за вопрос этот важный срок и отправили его по этапу на самый север Советской
страны, в Заполярье,  и полетели дни его  отныне, как  облака --  то тяжкие,
густые, а то и вовсе -- пыль белая...
     На третий день, к вечеру, ему послышался тихий звон. Звенело еле слышно
и  как-то  сразу отовсюду, словно  ветер  шевелил золотою  сетью,  и в  этой
солнечной сети бились тысячи невидимых мотыльков.
     Прямо над  водою, в люльке,  сотканной  из солнечных лучей, птицы белые
несли дитя...
     И много ден минуло с той поры.
     И  ныне над  рекою той  пасутся огнедышащие  тракторы и тяжко шевелится
цепь косцов. Бегает вдоль  цепи,  тряся волосатым  животом, бригадир Проша в
голубых панталонах и лупит сачком по толстым бабьим задницам. И есть над нею
-- голое небо, даже без вариантов.
     А по ночам Луна висит, как крышка от кастрюли.
     Свидетель Ланиного детства -- Вася Стиль.
     "Стиль Вася -- парень ничего себе, здоровый, и на морду ничего. А ходит
-- щас вам  покажу. Как баба. Ручки слегка  эдак,  и бедрами  вот так вот --
чик-чик-чик.  Тут,  в деревне, авария была. Вертолет на полигон рухнул -- на
сортир, то  бишь.  Метров так на  десять  только взлетел и  кэ-э-э-к!..  А в
полигоне бабка сидела. Только вышла,  ну, хоть  успела,  до  крыльца  своего
только  дошла, и  тут же -- это самое. Он на  бок как-то упал, вертолет. Ну,
все  вокруг  перепугались,  сбежались,  думают:  ай-яй-яй!   Ждут,  смотрят.
Наконец,  открылась вертолетовская  дверь, и  оттуда -- походочкой  своей --
чик-чик-чик --  Вася Стиль. Ха-ха-ха". Это Хачику  на  днях про  Васю кто-то
рассказал.
     "Что делаем? Путешествуем", -- говорит Лана Васе.
     "И много местов-то обошли?"
     "В Клоповке были..."
     "...в  Храпченке  и  Свищенке, -- влезает Труба,  -- в  Тикиче  Гнилом,
Горыне,  Канином  Носу, Маточкином  Шаре,  в  Мухрах, Нижнем  Пойле, в Новой
Водолаге и в Новой Ляле".
     "Ой-е-ей! -- удивляется пьяный Вася. -- И чего ж вы там видали?"
     "Видели   мы  там  настоящего  половозрелого  мужчину.  Говорил  он  об
античности и про то, как Понтий Пилат ему в задницу штык-нож воткнул..."
     Вася уходит, обиженно махнув рукой.
     Лана разливает кофе.  Сидят тут  еще:  пара  певчих  девушек,  какой-то
волосатый-бородатый друг  Мамая, с портретом Высоцкого на майке, по прозвищу
Машка,   некто  совершенной  лысый,   невесть  откуда  взявшийся  кавказский
телохранитель Хачика,  плюс хозяева -- поэт  такой  местный  Буремир  (можно
просто -- Буря) с супругой, "рыжей лисой" Лизой; Буремир запрещает ей курить
и то и дело проверяет: "А ну, дыхни!" -- и Лиза раззевает  на него  пасть, а
Буря расплывается в улыбке и говорит: "Сгоревшим телевизором пахнет!"
     Кодла вольно рассосалась по комнате: сидят, лежат на чем попало, ходят,
тушат сигареты  в пустой  аквариум...  Лысый  телохранитель  умудрился  даже
уснуть на диване, завернувшись с головой в одеяло. Волосатый-бородатый мечет
в бревенчатую стену длинные столовые  ножи, приглушенно ликует в магнитофоне
Russian  Underground  Group  Bratja Jemchugnie  имени завода  имени  Стеньки
Разина...
     А повод такой: у Буремира... вернее, сыну Буремирову исполняется десять
лет. А также новость  вот  какая:  Мамай и  Лана объявили  о своей помолвке.
Покамест   ждут  юбиляра:  вот-вот  его  приведет  Лизина   сестра.   Байки,
анекдоты... Хачик томится, то и дело косит огненным глазом в сторону батареи
противотанковых.
     "Позвонить им, что ли? -- Буря подходит к телефону. -- Чего это сигналу
нету?  Глухо.  Полный  уздец". "Так я ж  отключила  его,  --  Лиза  из кухни
говорит. -- В прихожей папку в мамку воткни".
     Стучат часы. Звонок в дверь. Общее оживление.  Ан нет -- соседка просит
чего-то  там. Отвертку, что  ли. Чего-то  у нее с телевизором там случилось.
"Кикибадзе поет". Ладно.
     Не  дозвонился  Буря.  В  карты  играют они -- он,  Хачик  и Труба,  --
пристроившись в углу. Доносятся оттуда специальные слова --  "вист", "гора",
"пуля", "шесть первых" etc.  --  и слышится шлепанье карт, точно об скатерть
кто-то  языком  хлещет. Волосатый-бородатый  снова  мечет  в стену  ножи  --
рисунок какой выводит, что ли.  Макаревич в  магнитофоне храпит и  свищет, и
идет по жизни, смеясь.
     Звонок в дверь. Ну, вот и они. Пришли.
     Хачик трясет свою охрану. Наконец, из-под одеяла, с того  конца, где по
идее должны были бы находиться ноги, высовывается вытаращенная лысая башка.
     Асса!

     Сказка о пыльной Луне

     Жил-был поэт. Звали его Гум.
     Был он некогда как все люди. Как  гоголевская  губернаторская дочка  --
смеялся, где смешно покажется, скучал, где скучно.
     Что читал? "Мурзилку" читал. Ну, и сказки всякие.
     А стихов вообще не любил читать. Правда, было что-то такое в детсаду --
про маму с гвоздиками  и сиренями, еще:  "Уронили мишку на пол", "Мойдодыма"
знал...
     Жил.
     И было ему жить совсем не в лом.
     Лет в  17 поступил наш Гум учиться в  большой,  престижный университет.
Надо сказать,  что к тому  времени  он  уже пробовал что-то писать. Рассказы
писал --  про смерть таракана, про  студентку, которая  покакала и не знала,
куда какашку девать -- в коридор боялась выйти. Девочкам рассказы нравились,
а больше никому не нравились.
     На филфаке был  в ту пору стенд такой, куда стихи своих, факультетских,
вывешивали. Отдал  им  Гум два стишка  -- "Франсуа  Вийон" и про  то, как  с
парашютом прыгал. Сказали ничего,  повесили. Стали друзья в шутку звать  его
"настенным поэтом". Затем, с тем же  парашютом, проник  наш Гум в молодежную
газетку какую-то. И пошло.
     И поехало.
     И стал он знаком с разными поэтами и поэтессами.  Разные это были люди,
но и было  в них во всех что-то общее такое. Казалось  в них во всех  что-то
серое такое,  точно кормили их пылью и  песком морду  чистили. А  любили они
больше  всего в гости друг к другу ходить,  пить вино, читать стихи и делить
Луну -- кто ее лучше всех воспоет, то есть.
     Долго ли,  коротко ли, и вот однажды, после очередной попойки, свалился
наш  Гум  с  кроватки своей.  Да  подло  так свалился -- башку расшиб.  И --
оказался на Луне.
     И видит Гум -- люди по Луне ходят. Бритые, в пижамах, и то и  дело  обо
что-нибудь головой стукаются: "Туп-туп!" А у кого шишка побольше вскочит  --
тот и главный. И говорят, значит,  Гуму они: "Парень ты свой, сразу  видать.
Ушлый парень.  Вон какой шишкарь уже набить успел. Ну, давай, брат, трудись!
Труд создал человека!"
     Хотел  было Гум сказать  им, что  труд  и  погубит  его, но смолчал  --
согласился, значит.
     Вот и сказке конец.

     Стол был  сервирован  на  славу.  Покуда  хихикающий  Машка  читал свою
сказочку,  Лиза  подала  даже  нарезанного  в стружечку  мороженого осетра с
солью, перцем и горчицей. Эх!..
     "Я танкист", -- заявил на вопрос о своей профессии Машка.
     "Нет, -- сказал Труба, -- ты копьеметатель".
     "Я танкист и хоккеист".
     "Нет, серьезно, -- заинтересовалась Лана, -- ты в каком жанре?"
     "Он пан Подвысоцкий", -- сострил Буря.
     Машка захохотал.
     "Я во всех жанрах! -- заявил он, снисходительно похлопав Бурю по плечу.
-- И вообще жанров нет. Это все враги придумали, критики".
     "А критика -- это тоже жанр".
     "Не-е!  -- погрозил пальцем Машка, хихикая. -- Критика -- это  не жанр.
Критика  -- это..." Он начал было произносить разные яркие слова ненависти в
адрес критиков, но его перебили  певчие девушки,  желавшие спеть "Мне звезда
упала на ладошку..."
     Если увидишь,
     Как падает с неба звезда,
     Знай -- это спутник!
     -- сымпровизировал Машка.
     Телохранитель испустил непечатный звук и испуганно огляделся.
     "Что это?" -- негодующе крикнул Машка.
     "Это охрана", -- солидно сказал Хачик, --портянки рвет".
     Утром ранним над рекой
     Сон туманный и покой.
     Тихий ветер над водой
     Машет сетью золотой...
     "Удивительная женщина,  -- шепнул Мамаю на ухо Машка. -- Когда я увидел
ее,  мне показалось, что  от нее исходит свет. Как в  воздухе  над огнем,  в
движениях ее тепло и свет..."
     Лана тихо  смеялась,  прикрываясь  ладонью, и  в глазах ее,  болезненно
далеких, лежала черная, неземная какая-то