Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
о...
Потом она вышла в сопровождении Огаркова на улицу и сказала уныло:
- И часу не проживет... Провожать меня не надо. Уже светло, сама дойду.
Да, уже было светло. Огарков вошел обратно в избу. Мария погасила лампу
и открывала ставни. Подойдя к Джурабаеву, Огарков встретил взгляд солдата -
уже не вопросительный, а спокойный и очень усталый.
Джурабаев то и дело терял сознание и дышал все труднее.
За несколько минут до смерти он вдруг приподнял руку, показал Огаркову
куда-то вниз, на свои ноги, и сказал:
- Нэмэц не оставим.
Он приказывал снять с себя сапоги, не оставлять их немцам. Огарков
машинально посмотрел на эти сапоги - то была почти новая кожаная армейская
обувь с подкованными каблуками.
С трудом оторвал он взгляд от этих сапог, а когда снова посмотрел в
глаза Джурабаеву, тот был уже мертв. Великий разводящий - Смерть - снял с
поста часового.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Мария принялась убирать мертвого. Она делала это тихо, бесшумно, без
суеты, не стыдясь наготы мертвого тела. По-крестьянски основательно обмыла
она его, сложила ему руки крест-накрест и даже нашла свечу, но потом решила,
что христианский обряд тут неуместен, поскольку покойник - нерусский
человек.
О гробе нечего было и думать, и она просто обернула тело в простыню.
Они похоронили Джурабаева в углу большого двора, среди кустов малины.
Потом Мария ушла в дом, а Огарков остался сидеть во дворе.
Он вдруг почувствовал себя человеком, лишенным жизненной опоры и
какой-либо видимой цели. Ему казалось, что только что оборвалась последняя
связь его с окружающим миром и весь мир отодвинулся в туманную глубину,
оставив его, Огаркова, в полном одиночестве среди малинника и больших
одуванчиков.
Но нет, он был не один. В соседнем дворе раздавался непонятный шум,
звенела посуда, и мужской голос пел:
Начинаются дни золотые
Воровской непробудной любви.
Эх вы, кони мои вороные,
Черны вороны - кони мои!
Вначале Огарков не обращал внимания на пьяное пение, прерываемое
возгласами деланного веселья, но оно все назойливее лезло в уши. Голос пел
навзрыд:
Мы уйдем от проклятой погони,
Перестань, моя крошка, рыдать...
Странно было в это утро в пустынной, почти покинутой станице слышать
пение.
На пороге избы появилась Мария. Она минуту постояла, издали глядя на
Огаркова, потом пошла к нему, быстро и дробно шагая по траве гибкими босыми
ногами. Остановившись возле Огаркова, она прислушалась к пению и сказала:
- Это сосед наш вернулся. Отвоевался, говорит. Не пойдет за Дон. - Она
протянула Огаркову белую вышитую рубашку: - Переоденьтесь. А я вашу
гимнастерку постираю, она вся в крови.
Он начал переодеваться, сам не зная зачем,- вероятно, по усвоенной за
последнее время привычке кому-нибудь подчиняться. При этом его рука нащупала
в кармане гимнастерки бумажку. Он быстрым движением переложил ее в брючный
карман:
Пение в соседнем дворе оборвалось, и тот же голос громко позвал:
- Соседка! Прошу ко мне, погуляешь с нами! И гостя своего зови.
Угощу!.. Гулять так гулять...
Мария нахмурилась, ничего нe ответила и ушла, унеся с собой гимнастерку
Огаркова. Когда она исчезла в дверях своей избы, Огарков бережно вынул из
кармана ту самую бумажку.
Он держал в руках единственный документ, удостоверяющий или, вернее,
отрицающий прошлую жизнь Огаркова - приговор Военного Трибунала. Он прочитал
его внимательно и подробно, почти по складам, с чувством жгучего
любопытства, как совсем посторонний человек. Потом его затуманившийся взгляд
скользнул по свежему холмику, и он вспомнил, что вот здесь лежит не кто
иной, как Джурабаев, лежит и никогда больше не встанет. И, значит, он,
Огарков, свободен.
Горькая, но буйная радость охватила Огаркова. Он скомкал клочок бумаги
и отшвырнул его от себя. Слабый ветер нехотя подхватил бумажку, неторопливо
протащил ее по земле, чуть приподнял на воздух и равнодушно оставил валяться
среди одуванчиков.
И тут над самым ухом Огаркова внезапно раздался хриплый голос:
- Мое почтение новому соседу! Давай знакомиться.
Огарков быстро оглянулся. На него сквозь плетень смотрел с
настороженной ухмылкой большой краснолицый человек. Он простирал через
прорехи в плетне большие руки к Огаркову,
словно жаждал обнять и облобызать его, быть с ним вместе. И на нем была
надета точно такая же вышитая рубашка, какая была теперь на Огаркове.
Огарков с минуту внимательно смотрел в глаза тому человеку, а тот
человек тоже смотрел и молчал. Потом Огарков поднялся, медленно подобрал с
травы смятую бумажку и, не оглядываясь, пошел в избу.
В избе было прохладно и тихо. Тикали ходики. За окном на веревке
сушилась уже выстиранная гимнастерка. В соседней комнате слышались негромкие
голоса женщин.
В углу стояло большое зеркало, и Огарков подошел к нему.
Перед ним оказался высокий статный человек в белой вышитой рубашке и,
как ни странно, с короткой, но густой белокурой бородой.
Огарков с бородой? Нет, это нe мог быть Огарков. Да и лицо - загорелое,
обветренное, шоколадного цвета - почти не похоже было на огарковское лицо.
Он отвернулся от зеркала, чтобы не видеть своего нового обличья.
Мария внесла кипящий самовар и накрыла на стол. Они стояли несколько
мгновений почти вплотную друг к другу, потом она, слегка покраснев,
отпрянула и сказала:
- Кушайте.
Но Огарков нe садился. Где-то далеко грянул одинокий пушечный выстрел.
Огарков посмотрел на Марию и встретился с ее взглядом, напряженным и
ожидающим. Он сказал:
- Мне надо идти.
- Вам гимнастерку дать? - покорно спросила она.
- Да.
- Вас в части ждут?
- Да.
Они впервые посмотрели прямо в глаза друг другу, и она вздохнула с
каким-то непонятным облегчением. Да, она хотела, чтобы он остался, но не так
остался, как тот, распевавший песни в соседнем дворе.
Она принесла еще влажную гимнастерку и утюг, полный мерцающих угольков.
Она выгладила гимнастерку и пришила оторвавшуюся на шинели пуговицу. Он
любовался ее быстрыми и гибкими движениями, полный благодарности за то, что
она так заботливо собирает его в дорогу, "в дальнюю, дальнюю дорогу",- думал
он устало и почти совсем уже без горечи.
Он переоделся, взял оба автомата - джурабаевский и свой, трофейный, и
положил в карман красноармейскую книжку и партийный билет Джурабаева,
лежавшие на подоконнике.
Выйдя из станицы и поднявшись на гребень, они увидели Дон. В овраге
зенитной батареи уже не было, среди зеленой травы чернели окопы, в которых
раньше стояли пушки.
Внезапно раздался оглушительный взрыв. Огарков с Марией переглянулись.
- Переправу взорвали,- сказала она.
Он растерянно остановился. Она с напряжением ждала, что он скажет.
Обломки моста с шумом падали в воду.
"Опоздал",- подумал он, глядя на реку ничего не видящими глазами.
-- Я вплавь доберусь,- пробормотал он.
Она сказала:
- У меня здесь лодка спрятанная.
Они пошли вдоль реки обратно к станице. Спустившись по крутому берегу,
Мария исчезла среди густых зарослей у самой воды. Вскоре она позвала его. Он
спустился к ней и увидел в камыше мaленькую душегубку с одним коротким
веслом.
- Вот,- сказала Мария.
-- А как с лодкой быть? - спросил он.
Она, глядя вдаль, махнула рукой.
- Пусть там остается.
В голубом высоком небе прогудел немецкий разведчик. Мария припала к
плечу Огоркова и зашептала:
- Когда вернетесь, заходите к нам, если не забудете про меня.
- Не забуду,- сказал он дрогнувшим голосом.
- Управитесь один? - спросила она минуту погодя.
- Я на Волге вырос,- ответил Огарков и переступил борт душегубки.
Мария быстро и еле сдерживая слезы оттолкнула лодку от берега и
сказала:
-- Вот мы под немцем остаемся. Возвращайтесь поскорее.
Он машинально ответил:
- Хорошо, вернемся.
Лодка понеслась вперед, и вскоре Огарков очутился на середине реки.
Одинокая фигура женщины на берегу исчезла из виду.
Оглядевшись кругом, Огарков ощутил в душе чувство необычайной свободы и
даже счастья. Он сидел на корме и подгонял лодку сильными ударами весла то
вправо, то влево. Нос лодки приподнялся, и поверх носа виднелся крутой склон
восточного берега, крылья вeтряка и труба сахарного завода, а над всем -
небо с белыми облаками.
Все это было видано и перевидано много раз с детства, но никогда нe
было при этом того безграничного чувства свободы, которое он испытывал
теперь.
И ему захотелось, чтобы его хоть на одно мгновение увидали мама и
Джурабаев. И если жива маленькая химинструкторша Валя, так чтобы и она
увидела eго. И командир саперного батальона, и курносый лейтенант, и
лейтенант в немецкой плащ-накидке, и батальонный комиссар с квадратным
лицом, и старик, похожий на Льва Толстого, и Синяев, и жена командующего.
Чтобы все они видели, что он не жалкий беглец, убегающий от смерти, а
человек, сознающий свою вину и готовый держать за нее ответ.
Лучше всего было бы, если бы пуля с самолета - вражеская пуля! - попала
не в Джурабаева, а в него. Он лежал бы под холмиком во дворе у Марии,
прислушиваясь к шелесту листьев и трав и сам превращаясь в травы и листья и
в красные ягоды малины. И он бы вскоре дождался знакомого топота солдатских
ног, услышал бы голоса своих товарищей, с боями и песнями идущих обратно на
запад. А в этой лодочке плыл бы теперь человек, достойнее его,- Джурабаев.
Но раз уже случилось так, а нe иначе, и он, Огарков, получил свободу и
выбор - он поступит, как сын своей страны, готовый умереть от ее руки,
потому что не в силах жить, виновный и отринутый ею.
Лодка ударилась о берег. Огарков высадился, вытащил лодку и пошел.
Он прошел мимо саперов, роющих окопы, мимо пехотинцев, спавших на
солнцепеке, мимо полевых кухонь, мимо артиллерийских батарей. Он прошел
станицу и другую, здороваясь с солдатами и офицерами, он пил воду из
колодцев и ел помидоры с бахчей. Его лицо было приветливо и печально, и
люди, чувствуя в нем что-то значительное, сердечно встречали его.
Ему хотелось поскорее умереть, чтобы не сожалеть о жизни, суровой, но
прекрасной.
На большой дороге, по которой нe прекращалось движение частей и обозов,
он увидел двух верховых и в едущем впереди узнал лейтенанта Синяева. Тогда
он в последний раз пережил минутную слабость,- почти панический страх. Он
вздрогнул, остановился и сделал движение назад, в придорожные кусты. Потом
опомнился, подошел к Синяеву, ехавшему шагом, притронулся к седлу и сказал:
- Здравствуйте, товарищ лейтенант.
Синяев не узнал Огаркова и коротко осведомился:
- Чего?
-- Вы меня не узнаете? - спросил Огарков.
Синяев посмотрел на Огаркова и сказал:
- Вы обознались.
Огарков снял руку с седла, некоторое время шел молча рядом с лошадью,
потом назвал себя:
- Я - Огарков.
Синяев изменился в лице.
- Как? - спросил он, ошеломленный.
Огарков кратко рассказал, каким образом он очутился здесь, и сдавленным
голосом спросил Синяева:
-- Вы не в штаб армии едете?
-- Туда,- ответил Синяев.
Он соскочил с коня и пошел рядом с Огарковым. Так шли они молча всю
дорогу до той обсаженной тополями станицы, где разместился штаб.
Не будет преувеличением сказать, что в последующие дни все полевое
управление армии, от солдат-посыльных до генералов, было озабочено и
захвачено судьбой Огаркова. Его возвращение, по сути дела вполне
добровольное, в распоряжение трибунала, приговорившего его к расстрелу,
поразило и растрогало людей, хотя и ожесточенных отступлением, тяжелыми
лишениями и смертью друзeй.
Все ждали результатов доследования и окончательного решения с
нетерпением и не без опасений, так как прекрасно знали, что трибунал, как
учреждение, может и не принять во внимание возвращение Огаркова: формально
поступок этот мог считаться вполне естественным и само собой разумеющимся. И
некоторые офицеры из самых молодых (в первую очередь, разумеется, Синяев)
уже заранее обвиняли трибунал в черствости и формализме.
Наконец стало известно, что дело поступило на рассмотрение Военного
совета, благо приговор ранее не был утвержден. Какими рекомендациями
сопроводил трибунал дело в нынешней его фазе, было покрыто тайной.
Всю почь перед решением лейтенант Синяев не спал. Он прогуливался
неподалеку от лужайки, где размещались блиндажи армейского командования.
Оттуда доносились негромкие разговоры. Аппараты Бодо и Морзе выстукивали под
землей слова донесений и приказов. Синяев все ходил взад и вперед и ждал.
Его приятель, адъютант члена Военного совета, обещал ему, как только он
что-нибудь узнает, выскочить на улицу. Но адъютант все не появлялся.
Между тем наступил рассвет, запели птицы и забегали посыльные.
На востоке, там, где была Волга, встали огромные вертикальные красные
полосы, похожие очертаниями на гигантских алых солдат, медленно идущих вдоль
горизонта.
День вступал в свои права. Синяева вызвали и послали в дивизию с
поручением, там его ранило в бедро, и только на следующий день, в госпитале,
он с чувством облегчения узнал, что Огарков помилован и послан командовать
взводом на передовую.
Конечно, на членов трибунала и Военного совета, как и на всех других
людей, произвело впечатление возвращение Огаркова; к тому же перед этим
выяснилось еще одно важное обстоятельство. Дивизия, в которой служил
Огарков, нe была разгромлена, как это считалось раньше. Потеряв связь с
армией и обнаружив, что у него открыты фланги, командир дивизии,
естественно, должен был принять и действительно принял самостоятельное
решение. Дивизии удалось с боями вырваться из немецкого полукольца, она
отошла, вскоре сообщила о себе и позднее была отведена за Волгу. В качестве
удивительной драматической подробности передавали, что части дивизии при
отступлении прошли через станицу, где днем раньше слушалось дело Огаркова,
и, более того, они якобы проследовали буквально мимо той самой землянки, в
которой находился приговоренный к смерти Огарков. Как бы там ни было, при
пересмотре дела третий, самый грозный свидетель - дивизия - не выступил на
суде.
Три года спустя, уже в Германии, Синяев напал на след Огаркова.
Синяев, к тому времени майор, приехал по служебным делам в город
Бранденбург и там познакомился с неким майором Кузиным, начальником разведки
одной из наших дивизий. Оказалось, что Кузин знает Огаркова, они служили в
одном полку в то злополучное лето.
И вот этот самый Кузин встретил Огаркова на днях здесь неподалеку, в
небольшом немецком городишке. Огарков уже был капитаном и командовал
саперной ротой. Люди, воевавшие вместе с ним, рассказывали о нем как о
храбром человеке и отличном товарище. Правда, за ним замечали одну
особенность: он иногда задумывался, становился рассеянным до странности.
Однако людям, знавшим его историю, это не казалось удивительным.
Может быть, в эти минуты он вспоминал придонские места и пeрeд его
глазами вставало туманное видение: по необъятной степи бредут два человека,
отбрасывая на высокую пшеницу волнистые тeни - длинную и короткую.
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -