Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
сорвал с его петлиц кубики - знаки
лейтенантского звания - и закинул их далеко в картофельные кусты.
Баптиста в землянке уже не было. Огарков сел на свою шинель, и долго
его мысли вертелись вокруг да около той, главной мысли, которая еще не то
что не доходила, а словно билась о его сознание, как волна о стеклянную
перегородку. Эта спасительная стеклянная перегородка выросла вокруг самого
центра сознания в момент, когда были произнесены те слова. Сквозь нее было
видно, но она спасала от непосредственного взрыва боли, который неминуемо
произошел бы при соприкосновении мягкой младенческой ткани сознания с
бурлящей, горькой и смертельно-едкой волной главной мысли.
Но сколько ни думай о чем угодно и, в сущности, ни о чем - все эти
мысли завершаются здесь, в землянке, и все равно ставится во всю гигантскую,
до неба, высоту вопрос: что ты делаешь тут?
Все стало ясно, когда вспомнилась мать. Мать не должна была проникнуть
за перегородку, но как только она проникла, все сразу стало ясно.
Перегородка обрушилась. Что будет с мамой, когда она узнает о своем сыне,-
не о том, что он погиб, а о том, как он погиб,- вот что было важнее всего.
Он так зарыдал, что часовой, стоявший у входа в землянку, вздрогнул.
- Пустите меня! - крикнул Огарков вне себя.- Я должен им все сказать!
Он стал лихорадочно обдумывать, что такое ему нужно сказать своим
судьям. Ведь он ничего им не сказал. Он ведь только бормотал что-то. Ведь
нужно было ясно и понятно объяснить им, что он, Сережа Огарков, готов все
отдать всем. И что он именно Сережа Огарков, а не кто-нибудь другой,
посторонний. Они ведь не могут не понять, что это не то, что должно быть. Он
потребует, чтобы его выслушали, не так просто, в какой-то избе, а
по-настоящему.
Они не имеют права не выполнить его требование. Здесь Советский Союз,
где каждый человек имеет право быть выслушанным.
Лицо Огаркова просветлело.
Пусть они наконец запросят его полк.
В конце концов он не офицер связи, а начхим полка. Пусть спросят у
майора Габидуллина, у Кузина, у Дубового, у Вали.
Вспомнив свой полк, Огарков совсем ободрился. И мысль о том, что ни
Вали, ни Кузина, ни Дубового, ни майора Габидуллина уже, может быть, нет в
живых, подкралась к нему как-то незаметно и ошеломила его. Так о них,
значит, именно о них и говорил майор из оперативного отдела, сказав: "Мы
потеряли эту дивизию".
Только теперь эти, как казалось ему раньше, отвлеченные слова
наполнились понятным и страшным содержанием. "Значит, это я убил вас, мои
дорогие?" - шепотом спросил Огарков у медленно вставшей перед его глазами
вереницы лиц и имен. Сильная, неудержимая дрожь стала бить его. Дрожь,
впрочем, скоро унялась, сменившись мертвой оцепенелостью. Нет, он ничего не
имел сказать трибуналу. Все, что произойдет,- должно произойти, потому что
это справедливо.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Солдат Джурабаев - тот самый, что сорвал с петлиц Огаркова кубики,-
стоял на часах возле землянки осужденного и приглядывался к окружающему миру
не просто так, а с точки зрения часового. Большая курица с цыплятами,
гуляющая неподалеку, его не касалась. Вороне, пронзительно орущей на
верхушке тополя, не мешало бы и помолчать, находясь так близко к объекту
охраны. Ветер, шуршащий в траве, несколько раз привлекал его внимание, но
покуда это был только ветер и за шуршанием ничего не крылось.
Он прислушался к "объекту" - там было тихо. Осужденный не подавал
признаков жизни.
Джурабаев был один из тех исполнительных, до щепетильности точных
солдат, которые иногда кажутся туповатыми. Он попал в армейскую роту охраны
недавно, после легкого ранения, и считал это неожиданным счастьем, потому
что жизнь при штабе армии была куда более легкой и безопасной, нежели жизнь
на передовой. Однако он помнил об оставшихся на переднем крае товарищах,
которые были ничем не хуже его,- поэтому он нe мог считать справедливым
постигшее его счастье и старался компенсировать свою совесть беззаветной
преданностью службе. Службе с большой буквы, выполняя устав до мельчайших
тонкостей, не давая себе поблажек ни в чем.
Его неподкупность и молчаливая служебная исполнительность вошли у
солдат в поговорку. Внешность его была под стать душе: он был приземист,
сложен крепко и основательно, круглолиц и узкоглаз. Обладая силой буйвола,
он был с товарищами кроток и обходителен той свободной и временами тонкой
обходительностью, которая свойственна восточным людям и, может быть, берет
свое начало в дровней цивилизации Китая.
Он вполне прилично знал русский язык и любил читать русские книги - все
равно какие: стихи так стихи, брошюры так брошюры, а попадется старая газета
- так и газету. Однако он не ладил с грамматикой и, разговаривая, почти все
слова склонял невпопад. Зная эту свою слабость, он был молчалив из
самолюбия.
Заходило солнце, и Джурабаев определил, что смена ему будет
приблизительно через час. Действительно, вскоре послышались шаги, и
Джурабаев крикнул:
- Кто идет?
То не была смена. Подошедшую к землянке девушку Джурабаев несколько раз
видел в трибунале и понимал, что онa там служит. Но так как девушка шла
одна, без разводящего, он не допустил ее близко.
- Товарищ часовой,- сказала она,- мне нужно вручить осужденному копию
приговора. Я секретарь трибунала.
- Разводящий,- сказал Джурабаев.
- Да,- возразила секретарша,- но разводящий ведь при штабе в соседней
станице...
- Разводящий,- повторил Джурабаев.
Секретарша стояла в нерешительности. Разводящий приезжает сюда на
повозке для смены часовых не чаще одного раза в четыре часа, так как солдат
в роте мало.
- Разве вы меня не знаете? - спросила она.
- Без разводящий нэльзя,- сказал Джурабаев, и она поняла, что спорить
бесполезно.
Она уже собралась уходить, когда в небе раздался знакомый зловещий гул
моторов. "Воздух!" - послышались крики. Земля затрепетала от разрывов. Удары
следовали один за другим с адской быстротой, словно кто-то огромный
быстро-быстро хлопал по земле гигантскими железными ладонями все ближе и
ближе.
Девушка припала к земле, и так как единственным убежищем здесь могла
служить землянка с осужденным, девушка поползла к ней, но ее остановил тихий
и решительный возглас:
- Стой!
Она подняла глаза и, встретившись со взглядом часового, сочла за лучшее
остаться на месте.
Самолеты, отбомбившись, вразброд улетали обратно на запад. Девушка
поднялась, отряхнулась, негодующе посмотрела на невозмутимое лицо часового и
пошла в деревню. На полдороге она встретила разводящего, который eхал к
Джурабаeву на повозке. Секретарша уселась на повозку и поехала обратно к
землянке, горько жалуясь на Джурабаева. Разводящий усмехнулся:
- Этот у нас такой... Родную мать не пустит.
Она вручила осужденному приговор. Осужденный, против ожидания, был
спокоен, хотя и очень бледен. За несколько часов он невероятно осунулся и
даже чуть постарел, вернее - повзрослел. Когда он расписывался в получении
приговора, его рука дрожала самую малость. Девушка вышла из землянки с
тяжелым чувством.
Джурабаев сидел на корточках и ел кашу. Разводящий курил, виновато
вздыхал - он не привез смены: двое заболели, двое уехали за продуктами.
Джурабаеву предстояло отбывать службу часового eщe полтора-два часа, пока
вернутся люди, посланные за продуктами. Еду для осужденного разводящий также
не привез: он думал, по его словам, что того "вот-вот кокнут".
- Когда его? Скоро? - спросил он.
- Еще не утвердил Военный совет. Без утверждения нельзя.
- И чего это с таким возятся! - сказал разводящий и посмотрел на
Джурабаева.
Джурабаев разделил кашу на две части, отломил от своей "пайки" ломоть
хлеба и, положив то и другое в крышку котелка, снeс вниз, осужденному.
Вернувшись, он быстро доел свой заметно уменьшившийся ужин и снова приступил
к исполнению обязанностей часового. Разводящий же и секретарша уехали.
Через некоторое время снова появились над станицей немецкие самолеты и,
сбросив несколько бомб, улетели. Воцарилась тишина.
Джурабаев чутко прислушивался к окружающему и вскоре уловил дальние
выстрелы или, может быть, разрывы, хотя это было больше похоже на выстрелы.
Ворона на тополе наконец замолчала, улетев или, возможно, заснув. Недалеко в
густой пшенице раздавался тихий шорох - там возились суслики или полевые
мыши. Все громче становилось стрекотание множества насекомых. Лунный серп
выглянул из-за тополя и, с минуту помедлив, лениво пустился бежать мимо
облаков, оставаясь на местe. Поскрипывали новые сапоги Джурабаева, на днях
только полученные,- предмет его гордости и особых забот.
В деревне послышались встревоженные человеческие голоса, гудение
автомашин, конское ржание, потом все умолкло окончательно, даже ветер затих.
Джурабаев вдруг испытал неизвестно чем вызванное чувство одиночества и
полной покинутости. То было вначале инстинктивное чувство, которое он,
однако, безуспешно старался подавить в себе. Причину этого он понял
несколько позднее: сколько ни приходилось ему стоять ночью часовым, ни разу
вокруг не царила такая необычайная, полная тишина; всегда были слышны
голоса, ржание лошадей, то тут, то там из открытой на секунду двери в ночь
вырывался кусочек света; теперь же все словно вымерло.
Тревога Джурабаева усилилась еще и оттого, что прошло часа два, а смена
все не появлялась. Джурабаев не принадлежал к разряду тех людей, для которых
минута кажется часом. Раз он уже определил, что прошло два часа, значит,
прошло наверняка не меньше двух с половиной. А разводящий был человек точный
и приехал бы в любом случае, хотя бы для того, чтобы сообщить: люди не
вернулись, надо стоять еще час или два или до рассвета.
Не допуская мысли о халатности разводящего, Джурабаев постарался
успокоиться на том, что он ошибся, прошло не два часа, а час, и некоторым
усилием воли заставил себя вернуться к обычным мыслям о службе, то есть о
том, что он охрипнет важного преступника, приговоренного к расстрелу, и ему
поэтому надлежит быть начеку. Мысли посторонние - вроде мыслей о жене,
детях, родных местах - он старался держать от себя на приличном расстоянии.
Когда же он ловил себя на том, что думает именно об этих посторонних вещах,
он сердито отряхивался и начинал еще внимательнее прислушиваться к ночным
шорохам и дыханию осужденного в землянке.
Последний, условно второй, час Джурабаев старался растянуть как можно
больше и таким образом простоял eщe два часа. За это время случилось одно
только происшествие: неподалеку, где-то за соседней деревней, где размещался
штаб армии, послышалась ружейная и пулеметная стрельба и разрывы, частые и
не очень громкие. Все это продолжалось минут десять с перерывами. Потом
стало тихо.
Только тогда, когда над степью забрезжило утро, Джурабаев окончательно
понял, что произошло нeчто необычное. Солнце, вначале ярко-красное,
постепенно стало раскаляться, белеть, и уже пригревало, когда Джурабаев
услышал близкие человеческие голоса. Он встрепенулся и крикнул:
- Стой! Кто идет?
Из пшеницы вышла группа красноармейцев, среди которых были и раненые.
Остановившись при внезапном окрике и разглядев Джурабаева, шедший впереди
боец сказал:
- Чего кричишь! Не видишь разве, кто идет?
- Стой! - повторил Джурабаев.
Солдаты переглянулись и пожали плечами. Хотя их было много, а Джурабаев
стоял один, он являлся часовым, то есть лицом неприкосновенным, человеком
почти не от мира сего. Каждый из них тоже не раз бывал часовым и изведал
чувство отрешенности и силы, даваемое часовому уставом. Поэтому они -
правда, нe без ворчания - послушно пошли вдоль полосы, обходя Джурабаева.
Вскоре они исчезли.
Через некоторое время появилась еще одна группа, гораздо более
многочисленная. Эта шла организованно, на повозках за ней следовали
минометы, и шествие замыкала кухня. Впереди колонны шел ширококостый,
немного брюзглый майор с узкими раскосыми глазами, а за ним несли знамя,
укутанное в серый чехол.
Остановленный окриком Джурабаева, майор пристально посмотрел на него и
спросил:
-- А что, тут в деревне часть какая стоит?
Джурабаев ничего не ответил, ибо знал устав.
-- Что ты, глухой, что ли?
Джурабаев сказал:
- Проходы.
- Ты что здесь охраняешь? - не унимался майор.
Джурабаев угрожающе сжал шейку приклада.
Колонна прошла.
Тревога сдавила сердце Джурабаева. Он то отходил от землянки на
несколько шагов ближе к станице, то снова подходил вплотную к черному
отверстию землянки; он подымался на цыпочки, стараясь увидеть хоть
что-нибудь за картофельным полем, за бахчой, полной арбузов и тыкв, за
тополями, на которых уже снова орали вороны.
Потом, отчаявшись что-нибудь узнать и кого-нибудь дождаться, он замер,
неподвижный и суровый, как изваяние, готовый ко всему и уже будто
безразличный ко всему.
Он видел, как в станицу въехали пушки и тут же покинули eе, как поток
людей уходил на восток, не задерживаясь. Проехали машины с ранеными. Пылили
обозы. Люди то и дело показывались из пшеницы, брели по картофельным полям и
пропадали из виду.
С запада, следом за уходящими войсками, медленно шло зарево: зажженные
поля пшеницы и овса дымом и пламенем уходили к востоку, вослед пахарям и
сеятелям своим. Тонкие дымки струились меж колосьев, обволакивали васильки,
кружились вокруг подорожника и высоких стеблей бурьяна, а за дымками с
негромким треском, похожим на треск лопающихся арбузов, шло пламя.
Джурабаев стоял, ожидая разводящего, который погиб уже несколько часов
назад, отражая вместе со своими товарищами и штабными офицерами нападение
прорвавшихся немецких танков. Танки эти дымились в семи километрах за
станицей, но Джурабаев не мог их видеть. А штаб армии и все его отделы и
управления были уже далеко и организовывали оборону на новом рубеже.
В полдень послышались короткие автоматные очереди, и Джурабаев увидел
среди домов станицы перебегающих бойцов. Они бежали, падали, стреляли, вновь
бежали и наконец исчезли.
Джурабаев спустился в землянку, поднял с полу крышку котелка, на
которой лежала нетронутая каша и ломоть хлеба, положил все это в котелок,
плотно закрыл его крышкой и сказал:
- Пошли.
Огарков медленно поднялся с земли и пошел к выходу.
- Шинель,- сказал Джурабаев.
Огарков послушно взял шинель, вышел из землянки и оглянулся на
Джурабаева. Лицо солдата было сурово. Огарков вздрогнул, но взял себя в
руки. Они вскоре очутились в небольшом яру. Здесь Огарков замедлил шаги,
остановился и оглянулся.
- Иди,- сказал Джурабаев.
Огарков пошел дальше. Сначала он ни о чем не думал. Может быть, только
удивлялся, почему его ведут так далеко. Потом он впервые обратил внимание на
мир вокруг себя. Мир был прекрасен. Ветер шелестел в траве, над землей низко
летали большие мохнатые бабочки. Вдали лаяла собака и пел петух. Вероятно,
то был большой белый или черный, а может, и янтарного цвета петух с красным
гребешком. Огарков вспомнил, что на свете есть петухи, собаки и бабочки.
- Иди,- сказал Джурабаев, заметив, что осужденный снова замешкался.
Солнце стояло посреди неба, и Огаркову, окоченевшему в сырой землянке,
стало совсем тепло. Щебетали птицы.
Огарков вдруг подумал, что человек, идущий за ним, может выстрелить в
любую минуту,- ведь не обязательно сначала остановиться, приготовиться, а
потом уже кончать. Не смея оглянуться, Огарков все шел и шел, чуя холодок в
затылке, словно под уже наведенным автоматом.
Но человек, шедший сзади, не стрелял. Они шли и молчали. Огарков шел
все быстрее, с ужасом ожидая смертельного толчка. Наконец он услышал голос
человека, шедшего сзади. Тот сказал:
- Стой.
"Конец", - не подумал, а почувствовал Огарков и остановился.
Минута прошла в тягостном молчании.
- Стреляйте же! - крикнул вдруг Огарков, не владея больше собой, и
обернулся к своему спутнику.
Но Джурабаев не обратил внимания на этот возглас. Он прислушивался к
чему-то, потом быстро сказал:
- Налево марш!
Огарков остался на местe. Он решил, что никуда дальше нe пойдет. Пусть
кончают здесь.
- Немцы,- сказал Джурабаев.
Огарков одно мгновение стоял в глубокой растерянности, потом огляделся,
посмотрел на Джурабаева и свернул с дороги в высокую пшеницу. Они долго шли,
пригибаясь, по полю и выбрались наконец на заросшую кустарником
возвышенность. Здесь они остановились. Джурабаев снова прислушался, свирепо
посмотрел на Огаркова, вздохнул и сказал:
- Иди.
И они пошли.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Беспредельная степь нe имела зримых границ, а только звуковые - она
была словно окаймлена пулеметной дробью.
Пшеница и ковыль, типчак и подсолнечник, картофельные И свекловичные
поля, обширные бахчи, заваленные арбузами и дынями, опустевшие совхозные
поселки и одинокие громады сахарных заводов - все это дремало под жарким
солнцем, дичало от безлюдья и тревожно прислушивалось к пулеметной дроби,
доносящейся со всех сторон.
Двое шли по степи, отбрасывая на пшеницу уродливые волнистые тени -
одну длинную, другую короткую. Над ними пролетали стаи взволнованно орущих
птиц, гонимых войной на восток.
Джурабаев иногда останавливался, застывал на месте, весь превращаясь в
слух, потом опять пускался в путь, строго на северо-восток. Он не нуждался в
компасе - степь была его родной стихией. В степи его деды пасли стада
баранов с незапамятных времен. С самого раннего детства он уже бродил с
отцом по пастбищам "киргиз-кайсацкой орды", среди белой полыни и зарослей
тамариска.
Огарков вскоре страшно устал - не так от ходьбы, как от мыслей о своей
вине и близкой смерти, верней - от подсознательной, но беспрерывной
напряженности и скованности духа. Однако ему казалось нелепым просить об
отдыхе, когда его вот-вот ожидал неминуемый отдых на веки вечные. И он шел,
прихрамывая, впереди Джурабаева.
Так они шли, почти не останавливаясь, двое суток.
К вечеру, когда солнце оказывалось сзади, Огарков видел возле себя тень
Джурабаева. К этой тени Огарков вскоре почувствовал глубокую антипатию,
почти ненависть. Не к Джурабаеву, а именно к его тени. К самому Джурабаеву
Огарков не питал неприязни - конвоир делал свое дело. Но тень его, широкая,
коротенькая, не отстающая ни на шаг, словно накрепко привязанная, приводила
Огаркова в состояние бессильного раздражения, и он старался нe смотреть на
нее вовсе.
Во время кратких привалов Огарков спал, а Джурабаев сидел напротив
него, положив автомат к себе на колени. Вначале это вызывало в Огаркове
чувство досадливого презрении: солдат думает, что Огарков способен сбежать!
Потом презрение сменилось удивлением. Солдат не спал. Его глаза - однажды
Огарков осмелился посмотреть на Джурабаева в упор - покраснели и сделались
еще уже.
"Он ведь может меня расстрелять,- подумал Огарков.- Почему он этого не
делает?"
"Потому, что считает себя не вправe",- ответил сам себе Огарков и,
почувствовав невольное уважение к своему конвоиру, сказал:
- Вы бы поспали, я не убегу... Обещаю вам.
Но Джурабаев продолжал сидеть неподвижно, словно не слышал ска
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -