ишел на перевязку.
     -- Одному не справиться, -- ответил я.
     -- Знаю, -- согласился он. -- Поэтому вот тебе комсомольское поручение:
здесь  же, на медпункте,  подбери  среди раненых бойцов  метких  стрелков  и
готовь их к борьбе с кочующими пулеметами. Ясно?
     -- Ясно.
     Так я получил приказ создать школу снайперов из раненых солдат.
     -- Ну, браток, как у вас там в Долгом?
     Солдат  остановился, суровым  взглядом окинул  меня с  ног до  головы и
строго сказал:
     -- Конфет там нет, вороной будешь -- мигом без головы останешься...
     Прихожу  в овраг.  Тут  наступила относительная тишина  --  пауза между
атаками. Противные  минуты затишья:  ожидание  новых  неизведанных испытаний
изматывает нервы тем, кто еще не  обжился  в  бою. Особенно  трудно в  такие
минуты  человеку  с  трусливым  характером.  Такие,  как  правило,  погибают
морально  раньше  своей  физической  смерти  потому,  что   не  думают,  как
уничтожить противника, а ищут спасения  от него и... гибнут. А  как же может
быть иначе: если ты не убил врага, то он убьет тебя.
     Страх. Как  преодолеть его?  Ответ на этот вопрос  таится  в  характере
человека. Где он формировался, какой у него жизненный опыт, в каких условиях
креп  и  закалялся  его  организм?  Фундамент сильной воли,  на мой  взгляд,
закладывается с юных лет.
     Вот рядом  со мной  сидит  в окопе  корректировщик артиллерийского огня
Василий  Феофанов. Сидим, плотно  прижавшись к  стенке окопа,  над  головами
кружат фашистские самолеты. Рядом рвутся  мины. Артиллерия обрабатывает наши
окопы --  враг  готовит  новую атаку. Кругом  все трещит,  дыбится.  Сколько
продлится эта катавасия -- не  знаю, но не  меньше двадцати минут. Смотрю на
соседей справа и слева. Лица у них  бледные-бледные,  как  мука. У некоторых
трясутся руки.
     Каким  путем  возвратить  солдатам  самообладание,  привести  в  боевую
готовность?
     Из кармана  я достал  кисет, до  отказа  набитый  махоркой,  от  газеты
отодрал  клинышек бумаги и стал крутить цигарку, козью ножку. Моему  примеру
последовал  Василий  Феофанов. Руки у  него большие, ладони широкие,  пальцы
толстые. Движение рук  и пальцев спокойное, уравновешенное. Дальше Феофанова
мой кисет не пошел.
     Из кармана  я достал также приспособление  и старым дедовским  способом
начал добывать огонь. Раза [45] два ударил чемкой-кресалом по пальцам вместо
камня. Василий поднял  свои пушистые брови,  пристально посмотрел на меня  с
усмешкой в глазах, как это бывает у сильных духом людей:
     -- Что нервы сдают?
     -- Нет, -- говорю, -- мало практики в этой области. А как твои нервы?
     Василий  глубоко  затянулся  дымом,  глаза опустил вниз, делая  пальцем
дырку в песке:
     --  Мои  нервы  и кожа  луженые,  меня  сызмальства отец  научил  страх
презирать.
     И разговорился мой земляк, как ни в чем не бывало.
     Родился и вырос он на Урале. Бывало, ночью приходит его отец из тайги и
говорит:
     -- Лошадь в лесу осталась, спутанная, с колокольчиком. Ступай, разыщи и
домой пригони.
     --  Идешь  по  лесу,  --  рассказывает  Василий   Феофанов,  --  кругом
темным-темно,  хоть глаз  выколи,  да  и лошадь черная-черная, только на лбу
между глазами  белое пятно.  Страшно,  сердце  бьется и  щемит. Бегу на звук
колокольчика,  ног под собой  почти  не  чую.  Казалось,  за  каждым  кустом
спрятался зверь и поджидает  меня. Оглядываться нельзя,  собьешься с  пути и
лошадь не найдешь.
     -- Ну, а если не  найдешь  лошадь, что  тогда может быть? -- спросил я,
чтобы привлечь внимание соседей: ведь идет разговор о преодолении страха.
     Феофанов сдвинул брови:
     -- Тогда отец брал узду и лудил мне зад и спину.
     -- Ну и как? Получалось?
     --  Видишь,  ни  руки,   ни   губы   не  трясутся,  как   у   некоторых
присутствующих...
     Тем временем артиллерийская подготовка атаки противника  кончилась.  Мы
заняли свои места и встретили гитлеровских автоматчиков прицельным огнем.
     Феофанов не торопясь позвонил  на  огневые  и  вызвал огонь  батареи на
залегших   автоматчиков.  Тихо,  спокойно,  без  паники  --  и  новая  атака
противника была сорвана по всем правилам.
     Ну  как тут не сказать доброго  слова в адрес  командира  роты старшего
лейтенанта Большешапова! Это он положил начало вытравлению  страха из  наших
солдатских душ.
     Помню, еще по  дороге  на фронт он  решил проверить своих  матросов  на
смелость. Проверял довольно оригинальным способом. Обвешался  гранатами Ф-1,
выстроил всех новичков в одну шеренгу,  потом вызвал одного вперед, выхватил
из сумки гранату и быстро объяснил:
     --  Надо успеть поймать гранату, пока она шипит, и отбросить в сторону.
Ясно? -- и, не ожидая ответа, выдернул чеку.
     Первая  брошенная   граната   так  сильно  грохнула,  что   мы   только
переглянулись, и  каждый,  вероятно,  про  себя подумал: "Ничего себе учение
придумал наш командир".
     За  Реутовым пошли Масаев, Грязев, Кормилицын. Когда я поймал брошенную
в меня гранату, то  в  ней  не было кольца, однако граната не взорвалась  --
взрыватель был снят заранее.
     Так все "новички" были пропущены  через  гранатный экзамен Большешапова
на  марше. И теперь  мне стало  ясно, что еще  до начала  боевых  действий в
Сталинграде бойцы роты Большешапова стали привыкать к борьбе со страхом.
     Трус всю свою  жизнь  на коленях перед собой ползает, -- сказал  как-то
Феофанов, и с ним нельзя не согласиться.
     Страх  и  трусость живут  в одном гнезде,  но  их  можно разделить  при
небольшом усилии со стороны. Страх живет  в  каждом человеке,  нет людей, не
боящихся смерти, а трус -- существо более неприятное. Преодолев [46]  страх,
человек способен  на подвиг, а трус так и останется трусом. Хитрит, ловчит и
гибнет раньше других.
     Кто хочет выжить  в  бою, тот должен в  первую  очередь,  не  забывая о
страхе,  подавить в себе труса, как ядовитую гадину, которая может  принести
тебе смерть раньше срока.
     Именно  из  этих  соображений  я  подходил  к  подбору  бойцов  в  свою
снайперскую группу.  С  трусом  нечего  делать  на  переднем  крае:  он себя
подведет и тебя погубит.
     У выхода из подвала, где был медпункт, мне попался на глаза здоровенный
детина.  В солдатской фуфайке, голова  забинтована, на ногах кирзовые сапоги
огромного размера. Свертывая узловатыми  пальцами самокрутку, он смотрел  на
меня.
     -- Слушай, как тебя звать? -- спросил я его.
     -- Убоженко, -- ответил он неторопливо, тягучим баритоном.
     --  По фамилии  как  будто  украинец?  -- высказал я догадку для начала
разговора.
     -- С Днепропетровщины, -- коротко подтвердил он.
     -- Где это  тебя  шандарахнуло? --  кивнув на его забинтованную голову,
сочувственно поинтересовался я.
     -- На участке старшего лейтенанта Кучина блиндаж строили... Я сапер...
     -- А что дальше думаешь делать?
     -- Таскать бревна  не могу,  голова кружится.  Буду  бить  фашистов  из
винтовки.
     Мне понравился этот симпатичный украинец. Я пригласил его из подвала на
второй  этаж пострелять... Там мы  выбрали  для него винтовку,  замотали его
перебинтованную голову рваной  гимнастеркой --  для маскировки --  и  заняли
огневые  позиции.  Убоженко  выбрал  себе  место   в  кирпичах  разрушенного
простенка.
     Мамаев курган от самого подножия до вершины заволокло дымом: только что
кончился налет вражеской  авиации,  а  перед этим  наша артиллерия  молотила
здесь позиции противника часа полтора.
     Но с каждой минутой становилось  светлее. Убоженко  первым заметил, что
гитлеровские солдаты перебежали к насыпи железной дороги и стали  копать там
траншею.
     -- Видишь? -- спросил он меня.
     -- Вижу.
     -- Что делать?
     --  Расстояние  метров  триста.  Целься  в  грудь,  стреляй,  когда  он
повернется к тебе лицом. В спину не надо.
     -- Почему? -- заинтересовался Убоженко.
     -- Ты его стукнешь,  а лопата останется на бруствере.  Другой подымется
брать лопату -- бей его...
     Убоженко  послушался совета: выбрал момент, дал выстрел.  Фашист осел в
траншее. Лопата осталась лежать на бруствере. Прошло несколько минут, кто-то
из  траншеи  потянулся за лопатой. Опять выстрел. Убоженко  радостно крикнул
мне:
     -- Вася, Василь! Ты бачил, як я двух фрицев тиснув?
     --  Хорошо, молодец.  Только теперь давай уходить с этой позиции, иначе
нас тиснут...
     Так начала работать школа снайперов в нашем полку.
     Первым  учеником был сам учитель, а моим учителем -- собственные ошибки
и неудачи.
     Снайпер должен быть человеком расчетливым, смелым, волевым.
     Таким был сержант Николай Куликов. Вот  всего лишь один  эпизод из  его
боевой жизни.
     В двухстах метрах южнее водонапорных баков на  Мамаевом  кургане  стоял
сгоревший  танк Т-34.  Пять бойцов из роты Шетилова устроили под этим танком
пулеметную точку. Позиция там была выгодная:  подымутся фашисты в атаку -- и
тут же  ложатся под  ливнем  огня. Как ни старались гитлеровцы подавить этот
пулемет -- ничего у них не получалось. Лишь дня через  три им удалось обойти
танк справа и слева, [47]  но телефонная связь с  гарнизоном  смельчаков под
танком сохранилась. И вот оттуда сигнал:
     -- Настроение бодрое, заняли круговую оборону, нужны гранаты, патроны к
пулемету, -- докладывал старшина Воловатых.
     -- Кто возьмется доставить  ящики с патронами  и гранатами под танк? --
спросил командир роты Шетилов.
     Рядом  со  мной стояли  сержант  Абзалов,  сержант Куликов  и  наводчик
45-миллиметрового   орудия   якут   Гавриил  Протодьяконов.  Каждый  из  нас
прикидывал, каким путем пробраться к танку?  Ползти  нужно было прямо  перед
фашистскими позициями,  на расстоянии  прицельного огня автоматов. Местность
открытая, только одни воронки да трупы убитых солдат...
     Не успели мы и подумать, как в этот  путь отправился  связной командира
полка. Продвигался он медленно, но упорно, подталкивая впереди себя ящики  с
боеприпасами.
     Начало  смеркаться.  Там, где  полз связной,  что-то  загремело,  затем
затрещали автоматы.
     Снова позвонил Воловатых. Трубку взял Николай Куликов.
     -- Связной ранен, надо выручать! -- послышалось в трубке.
     --  Понятно,  --  ответил  Куликов.  Воловатых узнал  его по  голосу  и
взмолился:
     -- Коля, дорогой, нужны патроны, гранаты -- принеси!
     Воловатых ни словом не обмолвился о хлебе и воде.
     -- Сейчас буду у тебя, ставь самовар, готовь закуску, выпивку  принесу!
-- ответил Куликов.
     Моросил холодный осенний дождь. Николай  снял плащ-палатку, положил  ее
на дно траншеи и скомандовал:
     -- Давайте сюда патроны, гранаты, продукты... И чтоб не гремело.
     Мы  уложили все, завязали и  протащили по  дну  траншеи, убедились,  не
гремит ли.
     -- Теперь давайте веревку.
     Один  конец шпагатного шнура  Николай привязал  к плащ-палатке,  другой
взял в  зубы  и  пополз. Полз  он быстро  и ловко.  Высокий, тонкий,  фигура
плоская,  плечи  широкие -- одним  махом достиг воронки. Вслед за ним ползла
плащ-палатка с боеприпасами и продуктами.
     В темноте трудно было разглядеть,  как движется к цели Николай Куликов.
Мы могли только догадываться, что от воронки к воронке он проскакивал резким
броском, а затем подтягивал к себе груз.
     Через несколько минут в  телефонной  трубке послышался  радостный голос
старшины Воловатых:
     -- Николай благополучно добрался. Теперь живем!
     До утра Николай Куликов совершил  еще несколько рейсов, провел под танк
пополнение автоматчиков.
     Перед рассветом мы подняли его со  дна  траншеи --  грязного, мокрого и
смертельно усталого. Но он готов был снова ползти на курган.
     Я сказал:
     -- Отдохни немного, Николай, тебя снайперка ждет.
     Он открыл глаза и улыбнулся.
     -- Если ждет, то пойдем на позицию, отдыхать некогда.
     Так подружились мы с Николаем Куликовым.
     Вообще мне везло на  хороших  людей  в снайперской  группе  -- сильных,
ловких, смекалистых.
     Вот,  скажем, Александр  Грязев, мой товарищ  по  Тихоокеанскому флоту.
Человек незаурядной физической  силы и  богатырского  духа. Еще в дни боев в
районе метизного завода мы, бывало, шутили над Грязевым:
     -- Возьми-ка, Саша, скат вагонетки.
     -- Зачем? -- спрашивал он невозмутимо.
     -- Закрой  пробоину в стене!  Саша так же невозмутимо перевертывал [48]
ось  с тяжелыми колесами  и подкатывал к пробоине.  После этого мы свободно,
ходили по цеху.
     Для борьбы с огневыми точками в дзотах Саша использовал противотанковое
ружье. Умело выбирал позиции и бил прямо в амбразуры -- получалось здорово.
     Однажды Саша  Реутов, "уссурийский  тигролов", как прозвали его друзья,
решил  подшутить  над  своим  тезкой  Грязевым.   Принес  шестимиллиметровый
железный  прут, продел его  в предохранитель спуска противотанкового  ружья,
опоясал колонну и концы закрутил.  Наблюдая за Реутовым, я подумал: "Сгибать
железо легче, чем разгибать, -- чья же сила возьмет верх?"
     Солнце торопливо катилось  под уклон и  дошло  уже до  вершины кургана,
когда из развалин, как медведь из берлоги, появился Александр Грязев: в этот
день он  дежурил  в боевом охранении.  Пришел,  осмотрелся и с обычным своим
спокойствием, как ребенок за любимой игрушкой,  потянулся за противотанковым
ружьем. А оно привязано! Шутку  товарищей Саша, конечно,  разгадал сразу, но
сделал вид, что никого тут не замечает. Только про себя пробормотал:
     -- Тоже мне, друзья, нашли время для потехи.
     И  так же спокойно наклонился, взял прут  за торчащие концы. Шея у Саши
покраснела,  вены   раздулись,  налились  кровью.   Металл,   сопротивляясь,
заскрипел, пощелкал -- и покорился! Прут со звоном отлетел в сторону.
     Принесли ужин. Снайперы собрались в кузнечном цехе. Реутов  и Грязев --
два Александра -- сидели рядом,  ели молча. Между ними была прочная, хорошая
дружба. Они могли сидеть рядом часами, не сказав друг другу ни слова...
     Ужин подошел к концу. Ложки спрятали за голенища сапог, котелки собрали
и отправили мыть к Волге -- ближе воды не было...
     --  Ну  что,  братцы  морячки, после  хлеба-соли не грех и закурить! --
предложил Охрим Васильченко.
     --  Мы с  Грязевым этим не балуемся, --  сказал Реутов.  --  Пользы  от
махорки ноль, а вреда хоть отбавляй.
     Это почему-то задело Грязева. Он повернулся к Реутову:
     --  А  какая  польза  твоим  внутренностям  от того, что  ты мое  ружье
стальным прутом прикрутил к столбу?
     -- Ну, тут другое дело. Есть смысл...
     Они уже поднялись и остановились грудь в грудь, два тяжеловеса пудов по
шесть каждый.
     -- Какой же смысл?
     --  А вот какой. Допустим, бросятся на  нас фашисты, и мы, так сказать,
по  тактическим соображениям  отойдем  на  заранее  подготовленные  позиции!
Фашисты  хвать за  твою  бронебойку, --  а  она привязана! Круть,  верть,  а
отвязать не могут... Вот и сохранится твое ружье!
     Грязев отступил на шаг, улыбнулся и тоже решил схитрить:
     -- Спасибо. Позволь пожать твою добрую руку за такую услугу.
     Саша Реутов  понял, какая  предстоит "благодарность",  расставил пошире
ноги  и подал  Грязеву свою широченную,  как лопата,  мозолистую, с толстыми
горбатыми  пальцами  ладонь.  Они  сцепились руками,  напряглись.  Казалось,
вот-вот у кого-то хрустнут пальцы, но ни тот, ни другой и не думали ослабить
хватку. Нашла коса на камень... Две минуты, три, пять,  а они все стоят друг
против друга. Красные, приземистые, дышат прерывисто. Но вот могучие плечи у
обоих начали вздрагивать...
     Наконец Саша Реутов сдался:
     -- Будя, а то рука отсохнет.
     Грязев тут же разжал свои пальцы, и мы увидели -- из-под ногтей Реутова
просочились капельки крови. [49]
     -- Горилла чертова, мог руку раздавить.
     Грязев улыбнулся:
     -- Твою лопату даже пресс не возьмет.
     Потом они обнялись и пошли в свой угол.
     Этими   большими  крепкими   руками  Грязен  и  Реутов   ловко  держали
снайперские винтовки.
     Однажды я и Миша Масаев возвращались в свою роту от  левого соседа. Шли
среди развалин,  по дорожкам  еле-еле заметным:  боялись нарваться на минное
поле. Тут, перед метизным заводом, натыкано мин наших и немецких  гуще,  чем
картошки в огороде.
     Вот и командир роты старший лейтенант Большешапов стоит около пулемета.
     Слышим, за стеной веселятся фашисты. Празднуют успех: они снова  заняли
здесь  один  цех. Миша раскрыл рот, хотел  что-то сказать,  но командир роты
цыкнул  на  нас, прижимая  палец у  губам. Мы припали, затаив дыхание. Потом
Большешапов повернулся к нам и, цепко вглядываясь, говорит:
     -- Понятно?
     -- Понятно.
     -- Что вам понятно?
     -- Фашисты под боком.
     -- Правильно.
     Командир  улыбнулся.  Настроение  у  него  веселое.  Этим  он  старался
показать, что ничего опасного на нашем участке нет.
     -- Вот хорошо, ребятки, что вы  зашли ко мне, постояли со мной у стены,
послушали фашистов, -- продолжает балагурить командир роты, -- а теперь  вам
нужно тихое место и время, чтобы на свободе все вопросы продумать, взвесить,
разобраться, что к чему...
     Он  посмотрел на нас с  улыбкой, затем нахмурился  и  уже другим  тоном
объявил:
     --  Для  этого самое  подходящее  место в  секрете.  Старшим  в  секрет
назначаю главстаршину Зайцева.
     Масаев опять открыл рот, но командир роты прервал его:
     -- Знаю, что вы третьи сутки без сна, но жизнь дороже. Маршрут прежний,
пароль "Тула".
     Ползком пробрались  к месту засады, залегли среди запутанной проволоки,
замаскировались.
     Ночь  была  темная-темная. В воздухе то  и дело  вспыхивали  ракеты. Из
асфальтового завода гитлеровцы  строчили разрывными пулями. Они били в стену
котельной, где были  установлены наши станковые пулеметы.  Пули,  ударяясь в
стенку,  рвались, эхо  разносилось  по всему  цеху, создавалось  впечатление
полного окружения.
     Наши пулеметы и автоматы молчали. Это молчание беспокоило фашистов. Они
не  могли  определить,  какой   сюрприз  готовят   русские   на  утро.  А  в
действительности наши  матросы  и солдаты  в  это время  спали, как  убитые.
Хотелось  спать и мне, и Мише Масаеву.  Глаза закрывались сами. Мне кажется,
что  я сплю, и все то, что происходит на моих глазах, вижу реально. Стараюсь
сам себе доказать, что это именно так. Задаю сам себе вопрос: почему звук от
разрыва   гранаты   гораздо  сильнее,  чем  слышу   сейчас.   Почему   огонь
разорвавшейся  гранаты  состоит  из букета  разноцветных пучков?  Однако это
можно видеть только во сне, а может быть, фашисты проползли мимо нас, может,
они  уже  повырезали  наших  моряков.  "Не  оправдал доверие  командира,  не
сохранил жизнь друзьям. С какими глазами вернусь к командиру роты?.."
     Я  закусил  губу,  придавил  ее зубами  так,  что  острая боль,  словно
холодная вода,  освежила сознание. На  языке почувствовал густую солоноватую
жидкость. "Значит,  идет кровь", --  подумал  я и плюнул  в сторону.  Масаев
повернул голову в мою сторону, спрашивает:
     -- Главный, что ты, как верблюд, плюешься? [50]
     -- Кусок рыбы съел, теперь вот кровь сплевываю.
     Миша сознался:
     -- А я ножом свою руку колю.
     -- Ну как, помогает?
     Масаев ответил:
     -- Немного освежает, финку свою неразлучную наточил как надо...
     В эту ночь здорово досталось нашей медицине за то, что не создали таких
таблеток -- проглотил бы и спать не хотелось.
     Я  убедился  на практике  -- самая  тяжелая  для  человека  пытка, если
несколько суток подряд не спать.
     На востоке  взошла зарница,  потом  стала медленно  белеть. Пробираемся
обратно к пролому в стене инструментального цеха.
     Из-под  проволоки  мы  нырнули в глубокую воронку, прижались к земле  и
через пролом в стене смотрим в сторону противника. Сперва не было никого, мы
хотели  пробраться  в  цех  на свою половину, но  Масаев первым увидел  ноги
фашистского солдата, дернул