"дезертир" работает...
     Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но  как важно, когда
человек тебя понимает, верит тебе.
     Вера,  доверие  -- какая  это сила!  Без  доверия  сохнет  душа, быстро
иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни
на что  не  способен.  А когда  тебе  верят, то  и  невыполнимое  становится
возможным.  Силы  твои словно удваиваются. Доверие --  источник  солдатского
вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера -- мать дружбы и
солдатской  храбрости.  Вот  где для  командира  и  политработника  ключи  к
солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и
сам не знает.
     Не берусь судить обо  всех, но по личному опыту скажу:  если бы мне  не
верили, брали бы  под сомнение результаты моих одиночных выходов "на охоту",
я,  возможно, не рисковал бы  так, и  многие из  целей,  которые я  поразил,
остались бы ликвидированными только на бумаге. Больше того, оберегая веру  в
себя,  доверие  командиров  и  товарищей,  я оставлял свой  личный  счет без
изменений, если не было уверенности, что цель поразил...
     Поэтому были расхождения  в  цифрах,  которые давались  в  донесениях о
снайперах,  и  моим  личным  счетом.  "Плюсовали"  мне  порой  по  сведениям
наблюдателей: сделал три выстрела -- значит,  ставь в сводку цифру 3. А ведь
не все наблюдатели видели цели так, как видел их я. Они судили о результатах
лишь по количеству выстрелов и собранных в моей ячейке гильз. Но что стало с
этими целями  -- об этом  знал порою только  я. И правы  были те контролеры,
которые хотя и верили нам, но сами шли на участки, где до этого нельзя  было
поднять головы. Такой контроль обязывал  нас ко многому. Тут вступал  в силу
закон взаимного доверия. И потом, разве можно рисковать жизнью человека ради
новой цифры в итоговой сводке против твоей  фамилии? Вот почему у  меня были
заготовлены   таблички:  "Осторожно!   Этот  участок  пристрелян  фашистским
снайпером!"  Я выставлял эти таблички там, где мне доводилось "охотиться", и
снимал,  только  когда  был  уверен,  что  с   этим  снайпером  или   метким
пулеметчиком покончено.
     Об  этом  я  и говорил тогда Григорьеву.  Говорил о  чести снайперов, о
своих товарищах,  о  собственных  поисках и находках в групповой снайперской
тактике (впоследствии все это стало предметом обсуждения в  одном из отделов
Генерального штаба: Григорьев как-то успел записать  мою исповедь и передать
ее командованию в виде статьи).
     Григорьев  ушел, а  у  меня еще больше разгорелось  желание  как  можно
скорее приступить к борьбе со снайперами противника, которые [81] уничтожали
наших корректировщиков.
     За ночь мне удалось побеседовать  со многими артиллеристами, очевидцами
гибели  корректировщиков.  Илья Шуклин  помог начертить несколько  схем,  по
которым мои  снайперы могли понять --  с  каких точек, под каким углом велся
огонь по корректировщикам  на трубе,  какова  была  траектория,  а значит, и
расстояние  полета пули от канала ствола до вершины трубы. Расчеты, чертежи,
даже  детальный  разбор  корпуса оптического  прибора, пробитого снайперской
пулей, подсказали мне, как надо действовать завтра.
     Продуманная  ночью  схема  размещения  снайперов  оказалась  более  чем
удачной. Здесь,  в  отличие  от позиции на  Мамаевом кургане,  нагромождения
заводских  развалин ограничивали  обзор:  оптика  то и  дело накатывалась на
рваную арматуру,  на вздыбившиеся металлические конструкции, на обвалившиеся
крыши,  на  перекошенные  стены.   Значит,   чтобы   произвести  выстрел  по
наблюдателям на трубе, надо отойти на большое расстояние или выбрать просвет
в развалинах. Других путей нет. Поэтому мы сразу  стали прощупывать просветы
на  всю глубину и не ошиблись. Снайперская оптика позволяла видеть буквально
зрачки  глаз гитлеровских  солдат,  но  мы не спешили, вели огонь только  по
снайперам и наиболее опасным пулеметным точкам.
     К полудню я израсходовал  обойму.  Мой напарник Куликов тоже. Морозов и
Шайкин --  по  две обоймы.  Хорошо  стреляли Горожаев, Васильченко. Вечером,
чтобы убедиться в результатах, я попросил Шуклина  поднять на трубу  манекен
корректировщика. Отчаянный Илья Шуклин сам полез  туда. Разумеется, я не мог
его удерживать, но пока он туда забирался, у меня пересохло в горле.
     Но вот Илья крикнул в телефон:
     -- Батарея! По первому реперу одним снарядом... Огонь!
     Прошла минута. Где-то прогремел выстрел.
     -- Хорошо! По второму, двумя снарядами... Огонь!
     Так Илья Шуклин провел вечернюю артиллерийскую зорьку.
     Утром  следующего  дня  корректировщики  стали  передавать  на  огневые
позиции   необходимые   поправки.   И  только   когда   заработали  батареи,
расположенные на той  стороне Волги,  я  почувствовал, как устал.  В  голове
гудело, глаза резало, словно в них насыпали битое стекло. Надо было  поспать
хотя бы  часок. И я, едва добравшись до первого же подвала, уснул. Уснул, не
подозревая,  что  возобновление  работы  корректировщиков  вызовет  у  врага
бешеную ярость.
     Проснулся от сильного удара в плечо. Вскочил,  схватил винтовку. Вокруг
все гудело.  С  потолка  сыпались кирпичи. По стенам  метались большие языки
пламени. Наконец,  увидел просвет,  выскочил  из подвала, прижался  к земле.
Справа  и слева рвутся бомбы. Одна,  вторая, третья  -- метрах в тридцати --
сорока от  меня. Взрывные  волны  перевертывали  меня  с  живота на  спину и
обратно. Вдруг я оказался в  какой-то  яме, наверное,  в  воронке  от бомбы.
Слежу за небом. Вереницы пикировщиков отвесно бросаются  вниз почти до самой
земли, затем с ревом взмывают к тучам. По земле носятся огненные смерчи.
     Наконец  в  воздухе  стало  тихо.  Гитлеровцы  бросились в  атаку:  под
прикрытием бомбежки они накопились у стен завода и теперь ринулись в проломы
стен,  в  просветы  между разрушенными  зданиями  цехов.  Слышны  их  крики,
команды. И словно  этого момента ждали наши  пулеметы -- заработали  дружно,
неистово, [82] без передышки. Захлопали  взрывы гранат.  По этим взрывам мне
стало ясно,  где свои,  где  чужие. Бегу помочь ребятам: настало наше время!
Бью  на  выбор,  не считая выстрелов.  Целю в тех, кто  во  второй линии, за
спинами своих солдат... Бью, пока не пустеет подсумок.
     Бой  начал  стихать  лишь  к  вечеру. Теперь  мне  надо  собрать  своих
снайперов. Место сбора  -- батарея  Шуклина, точнее  -- труба  с  пробоиной:
хороший ориентир, виден со всех сторон. Пробираюсь туда через боевые порядки
39-й и  45-й дивизий. Тут все перемешалось. Противнику все же удалось занять
северную часть завода "Красный Октябрь" и вплотную подойти на этом участке к
берегу Волги.  Сейчас сюда  подтягиваются подразделения из резерва. Особенно
много бойцов из Богунского и Таращанского  полков 45-й дивизии  имени Щорса.
Они должны уничтожить прорвавшихся к Волге гитлеровцев.
     В сумерках  добрались  до  своих.  В  условленном  месте,  на  площадке
восточнее  трубы,  меня ждали Куликов, Горожаев, Шайкин и  Морозов. Не  было
Васильченко, Воловатых, Дрыкера...
     Перевязав друг  другу раны, мы пошли искать их.  Нашли только утром под
берегом  Волги,  у  санитарного  причала.  Дрыкер, Воловатых  и  Васильченко
оказались  здесь  не  по своей  воле.  Их  принесли  санитары.  Воловатых  и
Васильченко  были контужены. Они не  могли стоять  на ногах.  Дрыкера сильно
тошнило.  Опухшие, с красными глазами, лежали они на берегу, на голых камнях
без подстилок. За минувший день  тут  скопилось  несколько  сот  раненых,  и
санитары не успевали присматривать за всеми. Переправа не работала.
     Мы забрали своих товарищей и поднялись по Банному оврагу в расположение
штаба своей 284-й дивизии.
     Разместили  нас  в двух  блиндажах оружейных мастерских.  Первым к  нам
заглянул Николай Логвиненко.  Он  был назначен на должность начальника штаба
второго батальона и прибыл в штаб полка по приказу начальника штаба капитана
Питерского. Вскоре сюда  зашел  и бригадный  комиссар Константин Терентьевич
Зубков. В это время медицинские сестры Люда Яблонская и  Женя Косова как раз
обрабатывали  раненых,   смывали   кровоподтеки.  Наше  обмундирование  было
изорвано в  клочья. Комиссар приказал  заменить его и подстричь нас всех под
машинку.
     Старшина   хозвзвода    Михаил   Бабаев   принес    комплект    летнего
обмундирования.
     Вымытые, подстриженные, чисто выбритые,  мы стали похожи на призывников
в плохо подобранной амуниции. На мне, например, все топорщилось, гимнастерка
висела мешком, сапоги хлябали -- на четыре размера больше...
     Пришел  командир дивизии полковник Николай Филиппович Батюк. Его привел
сюда Зубков. Как старший команды я  доложил  о выполнении задания, о потерях
снайперов.  Комдив  окинул  нас  взглядом,  пристально посмотрел  на меня  и
засмеялся. Смеялся он заразительно, но это  бывало редко: он всегда выглядел
недовольным.  Пустых докладов  Батюк  терпеть не мог, поэтому многие штабные
работники старались  больше  молчать при нем. И я, признаться,  ждал от него
разноса  за  что-нибудь  (разве  знаешь,  за какие неполадки может  отругать
старший командир),  но  комдив рассмеялся,  и  в блиндаже  стало  как  будто
уютнее, теплее.
     --  Кто  это  вас  так разрисовал? --  спросил  Батюк,  глядя  на  лица
снайперов.
     -- Медицинская сестра Яблонская.
     -- За что же это она вас так размалевала?
     -- За фрицев, -- ответил Куликов.
     -- Ну хорошо, до  свадьбы времени [83]  много. Слушайте свою  задачу: в
три часа  ночи  командарм  будет проходить мимо  наших блиндажей... К  этому
времени  в  Банный овраг подойдут снайперы  из других дивизий. До трех часов
отдохните.  А ты, Зайцев, в этом обмундировании похож  на огородное  чучело.
Ступай в блиндаж к бригадному комиссару, там переоденешься.
     Я покраснел и уже  готов был отказаться,  но комиссар кивком головы дал
понять: "Не ерепенься!"
     У входа в блиндаж  комиссара стоял молоденький небольшого роста солдат.
Он курил трубку, набитую табаком "золотое руно".
     -- Скажи, дорогой  интеллигент, --  обратился  я  к  нему,  -- где  тут
блиндаж комиссара?
     Он посмотрел на меня пристально и отпарировал:
     -- Я тебя, огородное чучело, уже давно жду. Заходи...
     В  блиндаже ко мне подошла девушка в  гимнастерке,  перетянутой широким
офицерским ремнем с висевшей на нем маленькой кобурой. Протянула мне руку.
     -- Лида.
     -- Василий Зайцев, -- ответил я. И тут же она засыпала меня вопросами:
     -- Правда  ли пишут  в газетах, что вы на  дуэли с фашистским снайпером
пользовались зеркальцем? Интересно, кто это вам одолжил его? Откуда знаю? Да
ведь наш бригадный комиссар собирает вырезки из газет  о ваших  делах. Вот и
ответственный за это дело -- Алеша Афанасьев...
     Мой проводник расплылся в улыбке.
     --  Вы меня извините, --  сказал он,  --  я вас не знал в  лицо, думал,
пришел какой-то  агитатор, вот  и провел  в блиндаж  к  комиссару, -- у него
сегодня вроде бы совещание. А вы действительно Зайцев?
     Я достал комсомольский билет, протянул Алеше.
     --  Вот  здорово! -- воскликнул он. -- Будет хорошая  статья:  "Василий
Зайцев в гостях у бригадного комиссара Зубкова".
     Появился Зубков. Он улыбнулся и сказал:
     -- Можешь, Алеша, не радоваться, такой статьи в  газете не будет. Будет
статья: "Снайперы 284-й  стрелковой  дивизии на беседе у  командующего  62-й
армии генерал-лейтенанта Чуйкова".
     Он  прошел  в угол,  достал  кожаный портфель, вытащил  общую тетрадь и
сказал мне:
     --  Садись  поближе,  давай  побеседуем,  а  то  времени  у  нас  мало.
Рассказывай.
     -- О чем, товарищ бригадный комиссар? -- спросил я.
     -- Расскажи свою биографию.
     -- Зайцев Василий Григорьевич, родился в 1915 году, в лесу, на Урале...
     Комиссар перебил меня:
     --  Обожди, Василий, как  это  понимать --  родился  в  лесу? Наверное,
все-таки в деревне какой-нибудь. А то, по-твоему, выходит  в  дремучем лесу,
под пеньком!
     -- Нет, товарищ бригадный комиссар, родился я в лесу, в бане лесника, в
страстную неделю. На  второй день моего  рождения  мать  увидела у меня  два
зуба. Плохая  примета -- меня  должны были разорвать  хищные  звери...  Отец
воевал   в  империалистическую  войну,   служил  солдатом   8-й  гвардейской
Брусиловской армии. Вернулся домой инвалидом в 1917 году. В детстве мне дали
прозвище -- Басурман. Учиться  мне было негде. Дед  учил  ремеслу следопыта,
охотника. Я хорошо  стрелял,  умел  расставлять  петли  на  заячьих  тропах,
силками ловил  косачей, шатром накрывал рябчиков, с  дерева набрасывал аркан
на рога диких козлов...
     Незаметно я увлекся воспоминаниями. И снова получилась исповедь...
     В  дверях  показался  начальник  политотдела подполковник Василий  [84]
Захарович Ткаченко. Бригадный комиссар захлопнул тетрадь.
     --  Ну,  хорошо,  Василий, продолжим  в  следующий  раз,  а  сейчас иди
переоденься.
     Алеша  и Лида  ждали меня  в  соседнем отсеке.  На нарах  горкой лежало
чистое  обмундирование  и даже новенькая  пилотка,  а  на пилотке -- носовой
платок!  Возле  нар стояла  пара  яловых, поношенных,  правда,  но добротных
сапог.
     -- Переодевайтесь, а потом пойдем ужинать, -- сказала Лида и ушла.
     Я удивленно смотрел на вещи.
     Обмундирование  подошло мне, как по заказу. Оказалось, оно принадлежало
бригадному комиссару  Зубкову.  Только  на  ремне  не  хватало дырочек... Из
окопного  солдата я превратился  в  "пижона"  --  так  назвала  меня Лида за
ужином.
     В три часа ночи снайперы  наших  полков  собрались в блиндаже командира
дивизии.  Здесь был уже и Григорьев. Появился Василий  Иванович  Чуйков.  Он
поздоровался с каждым за руку, затем, улыбаясь, сказал:
     --  Какие вы красивые все, залатанные, с наклейками. Видать, крепко вас
поцарапали. Что ж делать...
     -- Товарищ командующий, эти латки не мешают фашистов бить, -- ответил я
за всех. -- Мы готовы выполнить любое задание.
     --  Спасибо,  --  сказал Чуйков.  --  А за  одного битого двух  небитых
дают... Деретесь вы молодцами,  фашистов бьете хорошо. Но,  несмотря на это,
противнику удалось захватить северо-западную часть завода "Красный Октябрь".
Там идет жаркий бой. Вы, снайперы, можете принести большую пользу. Знаю, что
трое  ваших  товарищей  лежат...  --  Чуйков  посмотрел на Григорьева.  -- А
получилось это по простой причине:  вас захватил азарт, и вы, как говорится,
потеряли свое снайперское лицо, превратились в автоматчиков,  в обыкновенных
солдат... Ругать  вас за  это надо, крепко  ругать. С тебя,  Василий Зайцев,
особый спрос. Ты должен дорожить каждым снайпером своей группы.
     Чуйков  посмотрел  на  часы --  видно, время подгоняло  его.  Он встал,
передал Григорьеву тетрадь, на страницах которой была записана моя исповедь.
     -- Не буду утомлять вас общими разговорами. Перед нами стоят конкретные
задачи:   бить   врага  наверняка  и  без  промаха.  За  каждую   ошибку  мы
расплачиваемся  кровью.  Так  вот, пусть  каждый из вас подумает, отчитается
перед своей совестью, поговорит с  ней по большому счету  --  и тогда станет
ясно,  как  надо действовать  в  такой  обстановке.  Совесть  --  строгий  и
справедливый судья. Желаю успехов! -- и Василий Иванович вышел из блиндажа.
     Я  остался  один со  своими  мыслями. Думал о  разном.  Много дало  мне
сражение под  Сталинградом.  Повзрослел и возмужал. Я чувствовал себя уже не
тем солдатом, каким был месяц-два тому назад...


        "16. Обида"

     Мне запомнились слова генерала Чуйкова.
     Обстановка  в  самом  деле  складывалась  так,  что каждый  должен  был
спросить себя, свою совесть: а все ли ты сделал, чтобы  не допустить врага к
Волге, оправдать  надежду народа, выраженную  в письме Сталину:  "Враг будет
остановлен  и разбит у стен Сталинграда".  Ведь после стольких дней жестоких
оборонительных боев, решительных контратак и дерзких ударов мелких штурмовых
групп, придавших нашим рубежам невиданную  упругость, врагу  все же  удалось
захватить часть завода "Красный Октябрь"  и вплотную подойти на этом участке
к Волге. Полки, обороняющие район Баррикад, оказались отрезанными от главных
сил  армии. Такой  успех может окрылить гитлеровцев,  [85] и  они, поверив в
возможность  полностью захватить сталинградский берег Волги, начнут  трубить
на  весь  мир,  что уже  овладели  крепостью большевиков на  Волге и  теперь
осталось только добить разрозненные части...
     Да,   совесть  подсказывала,  нет,   не  подсказывала,   а   диктовала,
приказывала:  забыть  о  своих   ранах,   об  усталости,  обо  всем  личном,
мобилизовать все свои силы, всю волю для того,  чтобы лишить врага надежд на
победу в Сталинграде. Совесть приказывала: сражаться, презирая смерть. А это
значило: не жди особых команд, проявляй активность сам, навязывай врагу свою
волю -- и бей! Тогда, в те дни, я, может быть,  не осознавал этого так ясно,
как сейчас.  Я скорее чувствовал это всем своим существом, не раздумывал. Да
и некогда было тогда раздумывать -- надо было действовать. [86]
     Такое  же чувство,  как  мне  казалось,  испытывали  в  тот момент  все
снайперы  моей  группы, все  командиры  и  политработники,  встретившиеся  в
блиндаже   штаба   дивизии  с  командиром.  Все,  за   исключением  капитана
Питерского.
     Быть может, я тогда ошибался и был  по-солдатски слишком прям  в  своем
суждении, но  вот  и теперь, когда  прошло столько времени, не могу изменить
своего мнения на этот счет...
     Сразу же  после  встречи  с генералом  Чуйковым  наша группа  снайперов
поспешила  на  позиции в район завода "Красный Октябрь". Чутье  подсказывало
мне, что мы должны  затемно обосноваться  на  фланге группировки противника,
которая прорывается к Волге, и метким огнем вышибать из строя тех, кто ведет
немецких  солдат  в бой. На  всякий случай каждый из  нас захватил с  собой,
кроме  снайперской  винтовки,  по автомату  с запасными дисками  и  по сумке
гранат.
     Бежали  напрямик,  через  окопы и  траншеи, не  пригибаясь. Ни  разу не
передохнули.
     Рассвет  застал  нас  перед  развилкой  Банного  оврага,  правый  рукав
которого вел  к заводскому поселку. Это  была  удачная  позиция для  ведения
флангового огня и скрытного маневра.
     Но  фашистские  разведчики  тоже  не  дремали,  заметили  выход русских
снайперов на  фланговую позицию. Не прошло  и  пяти минут, как по дну оврага
веером  рассыпались  мины.  Поднялись столбы  земли и  дыма.  Мы  попали под
огневой вал. Все вокруг потемнело. Земля и воздух в овраге  кипели, сотрясая
берега. Так прошло полчаса, а гул разрывов все не смолкал. Потом огневой вал
разделился  на  два: один пополз  на север, другой продолжал  долбить  землю
возле нас. Но легче не стало, потому что все усиливался пулеметно-автоматный
огонь. От дыма и пыли становилось  душно. Мы лежали на дне  траншеи,  ожидая
конца артобработки и начала атаки, держа наготове автоматы и гранаты...
     Наконец все стихло, но немцы почему-то  в атаку не пошли. И тут, словно
привидение, на дне оврага возник черный, будто обугленный, человек с трубкой
в  зубах.  Лишь  по отвислым  усам  мы  опознали  начальника  штаба  второго
батальона   Логвиненко.  Он  заметил   прижавшихся  в  траншее  снайперов  и
направился к нам.
     -- Живы?  А в  овраге все  перепахано. Фашисты думали, тут много  живой
силы, а оказался один я... Вот они мне и дали!
     Интересно, зачем пришел сюда Логвиненко? Не за тем же, чтобы вызвать на
себя этот огонь...
     Логвиненко взял  у меня окопный  перископ  и  припал  к  брустверу.  Мы
приступили к своим снайперским делам. Фашисты показывались редко, но ни один
не уходил безнаказанно. Сделал выстрел  и  Николай Логвиненко.  Я видел, как
дернулась голова фашиста и слетела каска...
     -- Ну как, главный, убил я фашиста или нет? -- допытывался он, будто от
моего мнения зависело -- будет жит