к деревне, теперь мы их не  остановим.  По
орудийному щиту бьют пулеметы  и  автоматы.  Пули  лязгают  по  металлу  и
разлетаются в стороны. Бросив все как есть на  площадке,  я  скатываюсь  в
укрытие. Туда же отползает Люся.
   Мы хватаем автоматы и высовываемся из-за бруствера.  Немцы,  выскакивая
из траншеи, бегут, падают, поднимаются снова. Их человек пятнадцать. Рядом
в окопе открывает огонь Кривенок. Я выпускаю первую, вторую очередь, вижу,
как в пыльную землю вонзаются пули. Автомат дрожит  в  руках  -  несколько
немцев падают. Затем я кидаюсь на другую сторону укрытия  -  к  Люсе.  Она
тоже бьет длинной трескучей  очередью,  и  на  меня  сыплются  ее  горячие
гильзы. И вдруг она останавливается, приседает  возле  стены  и  торопливо
дергает за рукоятку. Заело! Я вырываю у  нее  автомат,  сую  свой,  дважды
перезаряжаю. Люся прицеливается,  но  я  дергаю  ее  за  гимнастерку.  Она
оглядывается.
   - Перебегай! Меняй место!
   Я впервые обращаюсь к ней на  "ты".  В  напряженном  взгляде  ее  ясных
больших глаз коротко вспыхивает немая благодарность. Но теперь это меня не
радует, теперь мне уже все равно.  Я  хочу  только  сберечь  ее,  не  дать
погибнуть прежде, чем погибну сам. Люся переносит автомат на  два  шага  и
снова прицеливается. Странно, на кажется, будто она совсем не боится. Лицо
ее спокойно, только глаза прищурены и щеки  потеряли  прежний  румянец.  У
меня же все издрожалось внутри, хотя внешне движения резки и  уверенны.  Я
очень боюсь прозевать что-то, куда-то не успеть и мечусь из конца в  конец
по укрытию.
   Мы ведем бой на  обе  стороны.  Кривенок  в  окопе  вдруг  умолкает.  Я
тревожно вслушиваюсь, но вскоре он  начинает  грохотать  дальше,  в  самом
конце позиции. Ага, это он бьет по дороге. Оттуда,  где  неподвижно  стоят
четыре машины, редкой цепью бегут сюда еще десятка два немцев.
   Да, час от часу все хуже...
   Оставив на бруствере автомат, я наклоняюсь, чтобы взять гранаты. Хватаю
все три, а когда выпрямляюсь, мой взгляд снова встречается с  затуманенным
взглядом Лукьянова. Солдат дергается, привстает и, вытянув руку,  отчаянно
требует:
   - Дай!
   И я бросаю ему лимонку, остальные РГД кладу на край бруствера и  хватаю
автомат. Я стреляю по тем, что бегут, что лежат, что пытаются переползать.
Бью  короткими  очередями,  пока  автомат  не  умолкает.  Потом,   присев,
выбрасываю пустой диск и от волнения долго не могу попасть в паз новым.
   - Где они? Где? - стонет Лукьянов,  в  его  поблекших  глазах  догорает
отчаяние.
   Я, не  отвечая,  вскакиваю:  "Ага,  они  не  выдержали,  снова  залегли
неподалеку от траншеи". Несколько долговязых фигур бросаются наутек, часть
остается лежать в траве. Кривенок густо сыплет из пулемета  вдогонку.  Те,
возле дороги, также залегают, и какое-то время в  поле  никого  не  видно.
Только рой пуль над нами, брызжет землей бруствер,  разлетаются  вдребезги
разбитые комья земли...
   Притаившись  за  бруствером,  мы  вслушиваемся,  не  веря,  что   снова
отбились.  Потом  Люся  первой  опускается  на  дно.  И  вдруг  плечи   ее
содрогаются от плача. Я пугаюсь, мне кажется, что с ней что-то  случилось,
хватаю за руки, которыми она, судорожно всхлипывая, прикрывает лицо.
   - Люся! Что с тобой? Люсенька! Не надо!
   Она умолкает, кротко взглядывает на меня  мокрыми  от  слез  глазами  и
как-то неожиданно вдруг успокаивается.
   - Ничего. Все. Прости...
   Потом вытирает рукавами глаза, откидывает  назад  волосы  и  озабоченно
спрашивает:
   - Где они?
   У меня также несколько спадает напряжение. Только  теперь  окончательно
понимаю, что Попова с нами нет, и я командир  этой  горстки  живых  людей.
Отдышавшись, ползу на площадку, беру наводчика за протертые на  щиколотках
сапоги и тащу в укрытие. Пропотевшая  его  гимнастерка  подворачивается  и
оголяет запавший, худой живот с синим шрамом на  правом  боку.  В  укрытии
управиться с ним мне помогает Люся. Мы бережно кладем убитого на солнцепек
возле остальных.
   - Ну вот и четвертый, - шепчу я.
   Люся закусывает губу.
   Лукьянов тихо стонет и уже не раскрывает глаз.  Рука  его,  однако,  не
выпускает гранату. Только, кажется, уже напрасно. В последний раз я смотрю
на запястье руки Желтых: часики все тикают, на них половина восьмого.
   Нет, надо изо всех сил держаться. В  этом  я  убежден.  Упрямая  злость
напрягает мускулы. Черта с два мы им поддадимся! Может, это  и  конец,  но
иначе нельзя. Пусть простит меня  Люся,  но  я  буду  беспощаден  к  себе,
Кривенку и даже к ней - так надо.
   - Люся, бери новый магазин, - говорю  я.  -  Возьми  гранаты.  Всем  по
одной, одна в запасе.
   Мы готовимся к самому худшему. Пока есть патроны, будем  отбиваться,  а
там... Что ж, не мы первые, не мы последние...
   Грудью я прижимаюсь к стене укрытия, прячу за бруствером голову и  жду.
Солнце палит мне прямо в лицо, и по-прежнему до изнеможения хочется  пить.
Люся перезаряжает автомат и садится на дно укрытия.
   "Главное, что-то решить,  -  думаю  я,  -  на  что-то  отважиться,  все
остальное легче.  Самое  худшее  -  неопределенность".  И  постепенно  мне
становится легче, исчезает та беспокойная неуверенность  в  себе,  которая
донимала с утра.
   - Не так просто нас взять! Пусть попробуют, -  оглядываясь,  говорю  я,
чтобы подбодрить  Люсю,  которая  вопросительно  и  с  затаенной  надеждой
смотрит на меня. Девушка молчит и вслушивается в звуки  наверху.  Лукьянов
часто стонет, потом поднимает  посиневшие  веки  в  спрашивает,  с  трудом
удерживая в руке гранату:
   - Ну, где же они? Где? Почему не идут? Успеть бы...
   Какое-то время он лежит неподвижно, с закрытыми  глазами,  затем  снова
открывает их и зовет Люсю.
   - Жжет сильно!.. Душит... Видно, все... Воды бы, сестра!
   Люся наклоняется, поднимает с земли его пожелтевшую, с  худыми  тонкими
пальцами кисть.
   - Потерпите. Нет воды... И говорить не надо. Нельзя вам.
   - Сестра, - зовет он снова. - Чего вы тут? Кто вас послал?
   - Сама.
   - Зачем, а?
   - Так. Жалко вас стало, - просто отвечает Люся.
   - Жалко! - шепчет Лукьянов и закрывает глаза. - Это  хорошо.  Только...
Не стоит. Не надо жалеть...
   "Ну где же они? Почему не идут?" - начинает и меня жечь нетерпение.  От
неподвижности ноет тело, гудит в голове и клонит ко сну. Я  боюсь  уснуть.
Стрельба  утихла,  немцы  прячутся,  но  что  будет  дальше?  Кривенок  не
отзывается, только шаркает чем-то в земле.
   - Люся, вы берегите себя, - сдерживая стон, тихо  говорит  Лукьянов.  -
Берегите. Вы красивая. Это много значит!..  А  мне  уже  все.  Конец!  Как
бессмысленно! Эх!.. Хоть бы один день! Один день. Я доказал бы... Эх!
   Кажется, он умирает. Глаза  его  закрываются,  щеки  ввалились,  волосы
торчат щеткой, тонкие ноздри едва  шевелятся.  Около  него  лежат  Желтых,
Панасюк, Попов.
   Что-то сдавливает горло. Мне хочется выругаться, но рядом Люся, и я  до
боли в ушах стискиваю зубы...



18

   Как адски долго тянется день!
   Дожить бы до ночи! Ночью мы, возможно,  выбрались  бы  из  этой  ямы  и
пробились к своим. Но очень медленно опускается солнце.  Тень  в  укрытии,
однако, постепенно ширится и  закрывает  лица  убитых  и  съежившийся  под
стеной комочек - Люсю. Воздух по-прежнему насыщен муторным смрадом  жженой
резины, краски, пороха; от земли пышет жаром и пылью; нет-нет  да  потянет
тошнотворным запахом крови. Возле станины, там, где лежал Попов, кружатся,
жужжат мухи.
   "Только бы хватило терпения, - думаю я теперь единственную свою думу. -
Только бы выдержать!.." Что-то подсказывает мне,  что  больше  всего  надо
стараться сохранить ясный рассудок, не сойти с ума, не броситься удирать и
не подпустить врага близко. Если не выдержим тут, то наверху нас  перебьют
за несколько секунд. Надо Сидеть, хотя и тяжело и страшно. "Надо держаться
за землю-матушку", - говорил Желтых. В ней - наша сила и наша надежда.
   - Кривенок! - зову я пулеметчика. - Ты наблюдаешь?
   Я присаживаюсь в тени окопа рядом с Люсей. Помахивая кукурузной веткой,
она отгоняет мух  от  вспотевшего  лица  Лукьянова.  В  ее  глазах  тихое,
терпеливое ожидание. Видно, она также пережила самое  трудное  сегодня,  и
теперь на ее лице светится что-то осознанно-спокойное и очень дорогое мне.
Лукьянов же не шевелится, не стонет, и Люся приподнимает  его  неподвижную
руку. Граната выкатывается на землю.
   - Жив?
   - Жив еще, - вздыхает она. - Но уже скоро...
   Я впервые так близок к Люсе,  и  впервые  нас  обоих  объединяет  общая
забота. Рядом  лежат  убитые,  и  умирает  наш  четвертый  товарищ,  но  я
почему-то уже не чувствую особой остроты этой потери, - видно,  нервы  мои
притупились.  Но  вот  близкое  Люсино  соседство  какой-то   неизведанной
волнующей теплотой охватывает меня. Из самых  потайных  глубин  моей  души
поднимается  волна  ласкового  чувства  к  ней.  Что-то  теплое,  даже  не
дружеское, а братское вливается в мое сердце, я очень  хочу  прикрыть  ее,
защитить, не дать в обиду. Теперь мне не  так  уж  важны  их  отношения  с
Лешкой, с  капитаном  Мелешкиным.  Теперь  она  со  мной,  только  моя,  и
разлучить нас может разве что смерть.
   "Милая, хорошая девчушка! - хочется сказать мне. - Я люблю тебя! Люблю!
Навсегда! Навеки... Пусть мы погибнем, пусть пропаду я, все равно  я  буду
любить тебя до последнего мгновения".
   И мне почему-то становятся слышны эти мои слова,  Может,  я  говорю  их
вслух? Я гляжу на Люсю: нет, она сидит в задумчивости...
   А что, если сказать?
   Так вот, как думаю и чувствую - скажу, пусть знает. Что  из  того,  что
наша жизнь еле теплится, что лежат четверо наших товарищей? Наша ли в  том
вина, что судьба уготовила нам такую молодость? Что будет после того,  как
признаюсь в этом, я не могу представить себе. Но, видно, та необыкновенная
значительность,  которая  наступит  после  моих  слов,  и  сдерживает  мою
решимость.
   - Люся! Ты побереги себя. Прошу, - говорю я и с затаенной  надеждой  на
то, что она уступит мне, согласится, гляжу на нее.
   Люся словно пробуждается, вздыхает и печально улыбается одними уголками
губ.
   - Как? Может, бежать? Бросить раненого?
   - Зачем? Бежать некуда... Но все же, - возражаю я, хотя и чувствую, что
сказать нечего.
   - Все же, все же... Думаешь, я зачем  примчалась  к  вам?  Оттого,  что
подлость доняла, вот! Задорожный ведь в санроту прибежал,  за  бумажкой  с
красной полоской - в тыл, значит. Я говорю: а как с ребятами? А  он:  "Что
ты о ребятах - им уже крышка. К тому же я ранен", - говорит. А рана у него
- царапина одна. Ну, каково? - спрашивает Люся.
   Я  словно  немею.  Забыв  о  немцах,  осоловело  гляжу  в  строгие,  но
по-прежнему очень ясные Люсины глаза.
   - Этого от Лешки я не ждала. От кого хочешь, но не от  него,  -  нервно
продолжает  Люся.  -  Выбежала,  смотрю:  вы  тут  бьетесь.  Бросила  все,
полетела. И разрешения не спросила... Только вот... опоздала.
   Меня будто ошпаривают кипятком, сами собой сжимаются кулаки.
   "Вот гад! Отблагодарил нас - и меня, и Попова, и Кривенка, спрятался за
бумажку с красной полоской. И горя ему мало, что мы тут погибаем".
   - Сволочь! - вырывается у меня. - Надо было комбату доложить.
   - Что докладывать! - говорит Люся. - Все же он ранен,  формально  прав.
Правда, с такой раной никто его в тыл не пошлет, но...
   Да, формально он прав - у него царапина на руке, а  тут,  пока  мы  его
ждали, погиб Попов, умирает Лукьянов, Люся попала в западню, из которой не
видно выхода. Совсем новое, никогда прежде  не  испытанное  чувство  гнева
охватывает меня. За все долгое время этой страшной войны  я  не  думал  об
этом, не мог представить себе ничего подобного. С восхищением и завистью я
глядел на каждого фронтовика, но вот бывают, видно, и такие.  И  пусть  бы
сделал это  кто-нибудь  из  пугливых,  хотя  бы  тот  самый  Лукьянов,  но
Задорожный? Почему он поступил так? Гад, за это его надо судить. Хотя  как
судить, он ведь ранен! Вот и возьми его голыми руками.



19

   - Пить!.. Пить!.. - снова начинает стонать и дергаться  Лукьянов.  Губы
его высохли, лицо заострилось, и пожелтевший нос, словно  клюв,  торчит  в
предвечернее небо. Люся сидит рядом и медленно, терпеливо  гладит  его  по
рукаву.
   При напоминании о воде я глотаю слюну, но и слюны уже нет. Язык  сухой,
в горле тоже все высохло, в глазах какой-то  туман.  Надо  что-то  делать,
двигаться, иначе одолеет сон,  и  мы  погибнем.  Вдруг  из  окопа  брызжет
короткая очередь.
   - Что такое? - будто очнувшись, спрашиваю  я,  но  Кривенок  молчит.  Я
прислушиваюсь и снова повторяю вопрос.
   - Вон ползет, - нехотя отвечает Кривенок.
   Я осторожно выглядываю - действительно, возле танка что-то  ворочается,
кажется, ползет человек.
   - Стой, погоди, - говорю я. - Может, наш кто?
   Мне жалко и одного патрона, жалко тишины, которая  -  знаю  я  -  будет
недолгой. Все же  она  приближает  нас  к  ночи  и  оставляет  надежду  на
спасение. Отсюда плохо виден этот  человек,  но,  кажется,  он  ползет,  и
Кривенок опять лязгает затвором.
   Рядом вскакивает Люся. Она также всматривается через бруствер: наверно,
это все-таки немец. Мы видим, как  шевелится  трава  и  из  нее  время  от
времени показывается темная спина. Кривенок почему-то медлит, не стреляет,
и тогда издали доносится слабый страдальческий стон:
   - Пауль! Пауль!
   Раненый немец, это точно.  Он  и  ползет  так  -  судорожно,  медленно,
пластом прижимаясь к земле. Люся надламывает свои тонкие  брови  и  просит
Кривенка:
   - Не стреляй! Погоди! Может, у него вода...
   Я то прячусь за бруствер, то снова выглядываю. Опять  рядом  брызжет  в
лицо землей, и из подсолнухов доносится выстрел. "Следят, сволочи!"  Немец
тем временем то ползет, то замирает, слышится его натужное "Пауль".
   "Странно, какого Пауля найдет он в нашем окопе", -  злорадно  думаю  я.
Один он нам тут не страшен, но на всякий случай я беру  автомат  и  отвожу
рукоятку.
   С бруствера скатывается и разбивается сухой ком земли, потом еще два, и
затем  появляются  две  страшные,  обожженные  до   красноты   руки.   Они
высовываются из обгоревших рукавов, вгребаются в комья бруствера, и тотчас
показывается голова с короткими опаленными волосами. Немец поднимает ее, и
мы с Люсей  одновременно  ужасаемся.  Лицо  его,  как  и  руки,  сплошь  в
красно-белых ожогах; возле уха кровянистая масса, веки на глазах слиплись,
запали и не раскрываются.
   Какое-то время мы неподвижно следим  за  судорогами  этого  привидения,
потом я строго командую:
   - Вниз! Быстро! Шнель!
   Но немец, оказывается, не слышит. Он все как бы поглядывает в пустоту и
стонет:
   - Пауль!
   Тогда я хватаю его за плечо,  тащу  на  себя;  обрушивая  комья,  немец
переваливается через бруствер и падает в укрытие.  Следом  бьют  несколько
пуль, но мимо.
   И вот он лежит на дне окопа. Это  чуть  живой  немец-танкист,  молодой,
видно,  наших  лет  парень.  Широко  раскинув  руки,  он  тяжело   стонет.
Комбинезон его весь в пропалинах. От немца несет  смрадом  жженой  одежды,
местами на ней еще курится дым. С чувством  гадливости  я  оглядываю  этот
живой труп, потом начинаю  обшаривать  широкие  карманы  его  комбинезона,
вынимаю из одного гаечный ключ, круглую из  красной  пластмассы  масленку,
клочок пакли. Фляги у немца нет, патронов тоже.
   - Ага, припекло, чертов фриц! - говорю я  со  злостью  и  поддеваю  его
сапогом в бок, чтобы отодвинуть подальше.
   Люся недовольно вскидывает на меня строгие глаза:
   - Зачем так? Умирает ведь!
   "Черт с ним, что умирает, - думаю я. - А сколько  наших  умерло  -  вон
Желтых, Панасюк, Попов, умирает  Лукьянов;  может,  кого-то  из  них  убил
именно этот фашист. Он и ему подобные залили всю землю  кровью,  украли  у
нас молодость, страданием переполнили наши души..."
   Люся, однако, с какой-то непонятной мне  терпимостью  берет  немца  под
мышки, немного оттаскивает и кладет рядом с Поповым.
   "Пятый", - отмечаю я мысленно. Не думал, что пятым тут  будет  враг.  А
немец стонет и будто в ознобе дрожит. Девушка ловко  расстегивает  на  его
груди "молнию", на кармане мундира - черный "железный крест".  Этот  крест
вызывает острую неприязнь к танкисту. Я срываю крест, бросаю за  бруствер,
потом обшариваю карманы мундира. Там множество разных  книжечек,  бумажек,
несколько потертых писем  в  узеньких  конвертах,  сломанная  авторучка  и
расческа в металлическом футляре.
   Кажется, я хочу найти какой-то повод, чтобы оправдать свою злость, хочу
увидеть в этом танкисте виновника всей нашей сегодняшней трагедии, хотя  в
бумажках немного поймешь - одни цифры, номера, немецкие слова,  написанные
неразборчивой скорописью, и всюду свастика, орлы, синие,  красные  печати.
Но  вот  завернутые  в  целлофан  снимки.  На  первом  -  улица  какого-то
аккуратного немецкого городка  с  островерхими  крышами.  "Грейфсвальд"  -
написано внизу. На втором - группа юношей на стадионе, возле переднего  на
траве футбольный мяч. Наверное, среди них и этот  танкист.  На  третьем  -
улыбающаяся блондинка с локонами до плеч. Она довольно мила, и, если бы не
слишком вздернутый нос, я бы сказал, что  она  красива.  Четвертый  снимок
заставляет меня задуматься.
   На нем, безусловно, этот наш "недогарок". Заложив назад руки, он  стоит
в мундире, и на выпяченной его груди чернеет, видно, тот  самый  сорванный
мною крест. Глаза немца, однако, невесело поглядывают куда-то на мое  ухо.
Рядом в кресле сидит немолодая  уже,  одетая  в  траур  женщина.  Лицо  ее
грустно, почти заплакано, в глазах боль. Чем-то не нашим, далеким,  чужим,
но и понятным веет от снимка, и я стараюсь разобрать  несколько  строк  на
обороте:
   "Mein lieber Knabe! Fur mich bist du blieben der letzte. Und du  sollst
daran denken. Sei  vorsichtig.  Du  bist  meiner,  du  gehorst  nicht  dem
Ofizier, nicht dem General oder dem Fuhrer. Sondern mir  allein.  Du  bist
meiner, meiner! Deine Mutter. 29/III, 44" ["Мой милый мальчик! Ты  у  меня
остался последним, и ты должен помнить об этом. Будь осторожен. Ты мой. Ты
не принадлежишь ни офицеру, ни генералу, ни фюреру - только мне.  Ты  мой,
мой! Твоя мама" (нем.)].
   Я не большой знаток немецкого языка,  но  чтобы  понять  надпись,  моих
знаний хватает. И эти синими чернилами выведенные слова на минуту вызывают
во мне замешательство. Как это просто, но я никогда не думал, что у  моего
врага вдруг  окажется  мать,  опечаленная  пожилая  женщина,  которая  так
неожиданно встанет меж нами. Она любит  его,  последнего,  и,  видно,  как
всякая мать, полна опасений, чтобы  не  случилось  то  самое  худшее,  что
случается на войне. Понятно, она родила  его,  вырастила,  радовалась  его
первым шагам и первым словам... Заботилась, чтобы  он  хорошо  учился,  не
имел двоек и чтобы не простуживался, не болел, не попал в  беду.  Так  же,
как и моя, и Люсина, и Попова, и Лукьянова, как миллионы матерей на земле.
И может, он хороший сын, и любит ее, и еще любит эту девушку. Так  что  же
выходит? Неужто он добрый, покладистый  парень?  И  убил  Попова,  Желтых,
Панасюка, ранил Лукьянова? Нет! Он фашист! Сволочь! Он тоже продал Гитлеру
душу. Он враг. Иначе зачем он пришел сюда?
   Я хочу быть злым, злость придает силы, но я теряю ее, потому что устал,
обалдел и чего-то не могу понять.
   Погибают наши, немцы, гибнут молодые и старые, порядочные и подлые. Что
же это такое? До каких пор? Мне опять хочется закричать,  завыть,  страшно
выругаться...
   Но я только глупо смеюсь. Я чувствую, что становлюсь циником.
   "Эх ты, муттер, - думаю я. - Чего  захотела  в  такое  жестокое  время:
удержать собственного сына. Хватит того, что ты родила  его,  взрастила  и
сдала в солдаты. В стране, где царит дьявол, люди  -  тоже  собственность!
Его бредовые идеи они должны оплачивать кровью и жизнями.  Возьми  теперь,
фрау, своего сына, забирай этого "недогарка".
   Но что это? Где-то на западе начинается могучий с