е миновать. Подумаешь!..
   Ребята снова усаживаются вокруг палатки, опасливо поглядывая в  сторону
немцев, а Люся, видно еще не успокоившись, стоит на выходе из окопа.
   - Ой, неужели вы не боитесь? - спрашивает она Задорожного.
   - А чего бояться?
   - Завидую смелым, - говорит Люся и вздыхает. - А я все  не  привыкну...
Трусиха такая, ужас...
   И тут я вижу Кривенка: он сосредоточенно и молчаливо сидит  на  прежнем
месте и курит из  кулака.  Однако  его  безрассудная  храбрость,  кажется,
остается никем не замеченной.
   Задорожный тем временем, с аппетитом  облизав  ложку,  встает  во  весь
рост, потягивается и снова обращается к Люсе:
   - Смелее, Люсик! С нами не пропадешь!  Идем  провожу  тебя  до  второго
расчета.
   - Нет, спасибо, я сама, - отвечает Люся. - Где-то моя сумка? Не  помню,
куда и бросила.
   - Здесь сумка,  -  каким-то  приглушенным  голосом  впервые  отзывается
Кривенок.
   Лешка, однако, выхватывает из его рук сумку и подает Люсе. Она надевает
ее через плечо и обходит огневую, чтобы выйти на тропку, ведущую во второй
батальон. Рядом идет Задорожный.
   - Спасибо за ужин, мальчики. До свиданья.
   - Ауфвидерзей, - развязно бросает нам Задорожный. - Я на секунду.
   - Приходи почаще, - говорит Желтых Люсе. - Не забывай нас!
   Я подхожу к Кривенку,  поднимаю  с  земли  опрокинутый  котелок.  Потом
сажусь рядом и начинаю медленно жевать сухую горбушку хлеба.



5

   К полуночи всходит луна.
   Она как-то незаметно выползает из-за горизонта и, взбираясь  все  выше,
начинает свой неторопливый путь по светловатому июльскому небу. Небо так и
не потемнеет до утра, оно все светится каким-то неярким внутренним светом,
едва притушенным дымчатой синевой ночи. Теплый южный ветерок несет с собой
неясные  шорохи,  непонятные,  похожие  на  человечьи  вздохи,   отголоски
далекого гула, будто где-то  грохочет  танк  или  надрывается  на  подъеме
машина. Далеко, видно, по ту сторону  Прута,  в  небо  взлетают  тоненькие
пунктиры трассирующей очереди и гаснут один за другим, будто скрываются за
невидимую точку.
   Вслушиваясь в ночь, мы сидим возле запорошенной песком плащ-палатки, на
которой уже не осталось ни крошки пищи. Желтых, откинувшись на бок, сладко
затягивается из пригоршни  цигаркой,  рядом  опускается  на  землю  Попов.
Лукьянов  остатками  чая  моет  котелки  -  сегодня  его  очередь.  Лешка,
вернувшись из недалеких проводов, валяется на земле,  сопит  и  стонет  от
избытка силы и какого-то душевного довольства.  Один  только  Кривенок  не
подходит к нам и молча сидит на отшибе, на краю бруствера.
   - Любота! - говорит Желтых с удовольствием в голосе. - Теперь у нас  на
Кубани ой как жарко! От зари  до  зари,  бывало,  в  степи  вкалываешь  до
седьмого пота, а тут лежи... спи. Поел  и  на  боковую.  Так  и  от  войны
отвыкнешь. Правда, Лозняк? Ты сколько в госпитале провалялся?
   - Девять месяцев без трех дней.
   - Крепко, видно, тебя тюкнуло. В ногу?
   - В бедро, - говорю я.
   - Та-а-ак, - неопределенно вздыхает Желтых и, подумав, добавляет:  -  А
вообще, пропади она пропадом, война. В японскую у меня деда  убило.  В  ту
германскую - отца. Японцы под Халкиным-Голом...
   - Халхин-Голом, - поправляет Лешка.
   - Что? А черт его выговорит... Да. Так там  брата  Степана  покалечило.
Пришел без руки, с одним глазом. Теперь -  я...  Хотя  тут  уж  ничего  не
скажешь. Уж тут надо.  Или  Гитлер  тебя,  или  ты  его.  Только  мне  все
думается: неужели и моим детям без отца расти?
   - Слушай! - приподнимается Лешка. -  Вот  ты  говоришь,  воина,  война!
Гитлер! А ты подумал, кто ты до войны  был?  Ну  кто?  Рядовой  колхозник!
Быкам хвосты крутил, кизяки голыми ногами месил. Точно? Ну?
   - Ну и что? - настораживается Желтых.
   - А то. Был ты ничто.  А  теперь?  Погляди,  кем  тебя  война  сделала.
Старший сержант. Командир орудия. Кавалер ордена Отечественной войны, трех
медалей "За отвагу", член партии.
   - Вот сказал! - язвительно удивляется Желтых. - Кавалер! Знаешь ли ты -
у моего отца крестов было больше, чем у  меня  медалей,  и  что?  А  то  -
кавалер! - зло кряхтит на бруствере Желтых.
   - Ерунда! - объявляет Лешка, беззаботно потягиваясь  на  траве.  -  Моя
правда!
   - Правда! Я все медали отдал бы, только б детей сберечь. А то  если  до
нового года война не кончится - старший мой, Дмитрий, пойдет. Восемнадцать
лет парню. Попадет в пехоту, и что думаешь? Молодое, зеленое - в первом же
бою и сложит голову. Не пожив, не познав. А ты -  "медали"!  Хорошо  тебе,
холостяку, ни кола ни двора, сам себе голова. А тут четверо дома!
   Лешка молчит, а командир вздыхает и молча глядит в темноту.
   - Только и радости, как подумаешь: эта война уже последняя. Довоюем,  и
баста. Второй такой не будет. Не должно быть! Сам я готов на все. Но чтобы
в последний раз. Чтобы детям не пришлось хлебать все то же хлебово.
   - А что, пусть повоюют, - не  то  всерьез,  не  то  в  шутку  возражает
Задорожный. - Умнее будут. Война, говорят, академия.
   - Академия! Сам вот сперва пройди эту академию, а потом говори.
   - Ерунда! Воюют же хлопцы. И девки даже. Вон Люська, например. Чем  она
хуже?
   - Ну и что же? Думаешь, правильно это? Легко ей, девчонке, среди  таких
вот, как ты... бугаев?
   - А что?
   - Ничего! Правда, Люся хорошая, - говорит Желтых. - Довоевать бы, и дай
ей бог счастья. Она стоит...
   Мы все молчаливо соглашаемся. Кто из нас скажет хоть слово против Люси?
Желтых затягивается, розовый огонек загорается и гаснет в его кулаке.
   - В трудной жизни выросла. В нелегкий час. А это уж так: если  жизнь  в
молодости перетрет хорошенько - будет человек, а заласкает - пропал ни  за
понюшку.
   - Ну, это ты загибаешь, - говорит снизу Лешка. -  При  чем  тут  жизнь?
Угождает она тебе, Люська, потому за нее и тянешь.
   - Угождает! - злится Желтых. - Эх ты, голова еловая! Не знаешь ты ее. А
я знаю. Откуда у нее это возьмется? У нее такого и в крови не  было.  Отец
ее  вон  какой  герой  был!  Орел!  Революцию  у  нас  на  Кубани   делал.
Восемнадцать ран имел. Рано умер. А она  у  чужих  людей  росла.  Думаешь,
сладко было? Потому и такая... справедливая.
   Задорожный, однако, из озорства или из упрямства не соглашается.
   - Тебя тогда на Буге выручила, так уж и справедливая.
   - А что ж, и выручила. Спасла. Молодец. Если бы не она, расстреляли  бы
ни за что. Дурное дело - не хитрое.  Шпокнули  бы  -  и  все.  Разве  мало
дураков еще есть? А так вот живу. Что значит вовремя вмешаться.
   Луна потихоньку ползет в небе,  на  истоптанной  земле  шевелятся  наши
короткие тени; пахнет травой, разрытой землей,  росистой  свежестью  дышит
сонный простор.
   -  Такое  не  забудется.   Долго   будет   помниться.   До   гроба,   -
прочувствованно продолжает Желтых. - Но и мы  однажды  ее  выручили.  Тут,
видно, не все знают. Кто помоложе - не был. Кто  с  той  поры  остался?  -
оглядывая нас, спрашивает командир. - Попов - раз, ну Кривенок,  остальные
новички. Как-то под вечер нас перебросили на фланг, - затянувшись, говорит
Желтых и гасит о землю цигарку. - Стояли в  вишеннике,  я,  помню,  присел
переобуться. Ребята окоп роют. Грязи - на каждом  сапоге  полпуда.  И  тут
прибегает солдатик - так и так, мол:  в  хуторе  немцы  раненых  окружили.
Двадцать солдат и одна девка. Отбиваются, помогите. А до хутора километр с
гаком. Слышим, стрельба усилилась. Не докопали мы окопа,  бросили  лопаты,
автоматы в руки - и туда. А Попов зарядил орудие и давай палить.  Один,  а
ловко так, брат, палил. Бежали мы и радовались.
   - Снаряд туда стрелял, снаряд сюда стрелял, хату не задевал, - довольно
усмехается в сумерках Попов.
   - Ага, ладно приловчился. Около часа мы карабкались на бугор,  а  Попов
все не допускал немцев. Подбежали, ударили, немцев отбросили - и в хату. А
там пехотинцы, саперы и, глядим,  Люся,  раненная  в  ногу.  Повытаскивали
всех, потом кто как мог из-под  огня  выбирался.  Люсю  Кривенок  выносил.
Обхватила она его за шею, так и волок он девку через все поле. А  минометы
лупили - думал, пропадут оба. Но обошлось. Только я неделю боялся - а  ну,
думаю, комбат снаряды проверит. Попов чуть не все расстрелял. Хорошо,  что
танки нас тогда не потревожили.
   - Было законно! - подтверждает Лешка и бесцеремонно  врывается  в  наше
приглушенное, по-ночному задумчивое настроение. - Вот у меня  такое  было,
что ахнешь! В госпитале. Как родная стала, даже больше. Вот история...
   И он со  всеми  подробностями  начинает  рассказывать  нам  "полтавскую
историю" о том, как встретилась ему "изюминка-сестренка", и как  доставала
обмундирование, и как он, переодевшись, перелезал через забор  и  бежал  к
ней на окраину, и обо всем, что было дальше. Мы  молча  слушаем.  От  всех
этих приключений отдает пошлятиной,  хочется  остановить  его:  "Неправда!
Врешь  ведь!"  Но  никто  не  перебивает  Задорожного,  все   со   скрытым
любопытством слушают до конца.
   Когда  он  на  минуту  умолкает,  Желтых  неопределенно   покряхтывает,
приподнимается на колени и всматривается в сторону неприятеля.
   - Что-то очень тихо сегодня у фрицев, - говорит  он.  -  И  ракет  нет.
Сменяются, что ли?
   Действительно, почему-то сегодня они  не  пускают  ракет.  Это  немного
тревожит нас. Правда, пока все спокойно, очень мирно, и нам не  хочется  и
думать о скверном.
   Но вот вдали, со стороны траншеи, появляются люди. Кажется, их двое,  и
идут они не по тропке, а напрямик, полем.  Еще  через  какое-то  время  мы
различаем знакомый голос, от которого сразу умолкает Лешка,  и  все  вдруг
теряют интерес к его сказкам.
   - Ну и что, артиллеристы? -  звучит  из  темноты  надтреснутый  баритон
нашего командира батальона капитана Процкого. - Дружно спите?
   - Никак нет, товарищ  капитан,  -  говорит  Желтых  и  не  торопясь,  с
достоинством поднимается навстречу.
   Мы   сидим,   где   сидели,   только   поворачиваемся   к   комбату   и
настораживаемся, знаем: так просто капитан  не  придет.  И  действительно,
Процкий  приближается  к  площадке  огневой  позиции,  с   обычной   своей
строгостью обращается к Желтых:
   - Почему часового нет?
   - Так мы все тут. Никто не спит, товарищ капитан, - поясняет  командир.
Но это объяснение  и  особенно  обращение  "товарищ  капитан"  звучит  как
оправдание.
   - Ага, все тут. А кто наблюдает за противником?
   - Да вот все и наблюдаем...
   - Гм!..
   Капитан идет дальше вдоль окопа, рядом топает притихший  Желтых,  сзади
следует молчаливый связной с автоматом,  прижатым  к  груди.  Возле  пушки
Процкий останавливается, о чем-то думает и спрашивает Желтых:
   - Сколько вы тут сидите, на этой огневой?
   Желтых переступает с ноги на ногу:
   - На этой огневой? На этой мы, товарищ капитан, так с  десятого  или  с
двенадцатого - четыре дня, значит.
   - И за четыре дня, старший сержант, вы  не  могли  вырыть  укрытия  для
орудия?
   - Могли.
   - Почему же не выкопали?
   - Так приказа не было, товарищ капитан. Думали,  еще  куда  перебросят.
Все время перемещают, перебрасывают.
   - "Перемещают"! - сердится капитан. - Вы что, первый день на войне?
   Желтых молчит.
   - Вы мне  завтра  уничтожьте  пулемет,  тот  вон,  крупнокалиберный,  -
Процкий тычет пальцем во тьму. - Десять снарядов вам на это и десять минут
времени.
   - Отсюда? - спрашивает Желтых.
   - Откуда же еще?
   - Отсюда нельзя. Тут нас накроют, товарищ капитан.
   - Возможно. Если не окопаетесь как следует, могут и накрыть.
   - Как тут окопаешься,  если  для  блиндажа  ни  одного  бревна  нет,  -
начинает злиться старший сержант. - Все на соплях.
   - Ищите.
   - Что тут найдешь? - удивляется Желтых и, подумав, спрашивает: - А что,
с закрытой позиции нельзя? Вон гаубичники, дармоеды, ни разу за неделю  не
выстрелили... Вот им и дать бы задачу...
   Но  Процкий  не  такой  командир,  чтобы  позволить  уговорить  себя  и
отказаться от принятого решения. Мы уже знаем его  повадки,  этого  самого
строгого из всех командиров в полку.
   - Вы поняли задачу? - спрашивает Процкий.
   Однако Желтых тоже с характером и, если разозлится, может показать свое
упрямство даже перед высоким начальником.
   - Что тут понимать! Досиделись!.. Пулемет вон три дня лупит  оттуда.  А
так и пулемет не уничтожишь, и орудие погубишь. Тут же  под  самым  носом.
Надо подготовиться.
   - Готовьтесь!
   - Ага... Надо огневую сменить, окопаться как следует. Это не шутка.  За
ночь не сделаешь.
   - Вот что! - обрывает его капитан уже категорическим тоном. - Мы не  на
базаре, товарищ старший сержант. В три ноль-ноль доложить о готовности.
   Комбат поворачивается и уходит с  огневой.  За  ним  как  тень  следует
связной, а Желтых молча стоит и смотрит  им  вслед.  Рядом  так  же  молча
топчемся мы. Первым не выдерживает Задорожный, со злостью плюет в траву.
   - Черт бы их там побрал, командиров этих. Попробуй стрельни! Немец тебе
задаст такого, что за день трупы не пооткапываешь...
   - Главная опасность - минометы, - в гнетущей тишине вздыхает  Лукьянов.
- На водоразделе у них корректировочный пункт.
   Желтых молчит,  вслушивается  в  темноту,  напряженно  стараясь  что-то
понять и ни на кого не обращая внимания,  будто  не  слышит,  что  говорят
хлопцы. Потом,  выругавшись,  лезет  в  окоп,  полминуты  копается  там  и
появляется с полевой сумкой на боку и автоматом на груди.
   - Я быстро, - говорит Желтых. - Попов, остаешься старшим. Кривенок,  за
мной!
   Кривенок неторопливо встает, берет  карабин  и  бредет  за  командиром.
Вдвоем они постепенно скрываются в лунном полумраке.
   - К начарту пошел! - говорит Лешка. - Да что толку?
   Начальник  артиллерии  давний  знакомый  Желтых,  он  уважает  старшего
сержанта и всегда считается с его мнением. Но кто  знает,  удастся  ли  на
этот раз старшему  сержанту  добиться,  чтобы  отменили  приказ  командира
батальона?
   Хлопцы тоже забеспокоились, притихли и садятся на бруствере, как всегда
в предчувствии беды, поближе друг к Другу. Теперь все  мы  добреем  и  как
будто взрослеем. Лешка Задорожный и тот кажется  в  эту  минуту  вовсе  не
плохим парнем. Сразу отступает в прошлое все, что полчаса назад  отравляло
жизнь. Теперь мы чувствуем,  что  главное  в  нашей  судьбе  -  завтрашнее
испытание, и это незримой силой сплачивает нас.
   - Ему-то что! - зло говорит Задорожный. - Ему лишь бы приказать,  а  мы
тут свои головы положим по-дурацки.
   - Зачем так говоришь? Нехорошо говоришь! - отзывается из темноты Попов.
- Мы приданы пехоте... Должны стрелять...
   -  Ерунда!  Приданы  не  проданы,  а  будешь  выполнять  все,  что   им
вздумается, так и неделю  головы  не  проносишь.  А  до  Берлина  еще  вон
сколько! Махать да махать!
   - Почему не проносишь? В голове мозги есть - проносишь.  Нет  мозгов  -
потеряешь! - убежденно говорит Попов.
   Лукьянов, кутаясь в шинель, задумчиво произносит:
   - Что же поделаешь? Приказ есть приказ! Надо.
   Задорожного, однако, не переубеждают никакие доводы, он  поворачивается
к Лукьянову и злобно возражает:
   - Хе, приказ! Если приказ правильный, так я нутром его понимаю. А  если
нет, так ты мне ничем не докажешь, как ни крути.
   -  Зачем  доказывать?  -  пожимает  плечами  Лукьянов.  -  Война  -  не
юриспруденция. Тут важен результат.
   - Ох какой ты умный! - злится Задорожный. - Пруденция! Ты сказал бы это
Процкому. Может, он тебя командиром поставил бы.
   Лукьянов замолкает, видно, прикидывая, стоит ли продолжать разговор,  а
затем невесело вздыхает:
   - Что с вами спорить не по существу!
   - Подумаешь, нашелся мне по существу. Умник какой!  Думаешь,  я  глупее
тебя? Я, брат, хоть институтов не кончал, но и в плен не сдавался, как ты!
   И в сумерках заметно, как,  словно  от  боли,  дергается  бледное  лицо
Лукьянова, руки его беспомощно падают на колени, и он умолкает. Теперь  уж
надолго.
   - Сволочь ты, Задорожный! - коротко, едва сдерживаясь, говорю я.
   - Что? Сами вы сволочи.
   Лешка откидывается на локоть  и  отворачивается:  видно,  наше  к  нему
отношение не очень трогает его. И тогда с бруствера вскакивает Попов.
   - Зачем так говорил? Нехорошо говорил,  Лошка.  (Он  всегда  зовет  так
Задорожного.) Лукьянов правильно говорил. Ты плохой товарищ.
   Задорожный сопит и ругается:
   - Пошли вы все к черту! Хорошо, нехорошо! Что я, извиняться должен? Вот
поглядим, что завтра будет - хорошо или нехорошо.
   - Дурной Лошка! Недобрый Лошка! Эх ты! - качает головой Попов.
   Наконец-таки обозлившись, Задорожный вскакивает с бруствера, отходит  в
сторону и садится поодаль. Мы молчим, едва сдерживая неприязнь к нему,  но
забота поважнее отнимает у нас охоту сводить с ним мелочные счеты.
   В это время из-за вражеских холмов доносится  глухой,  будто  подземный
гул, словно где-то взбирается на крутизну  танк.  Прогудит  -  и  утихнет.
Потом начинает снова. И так несколько раз.
   Хлопцы невольно вслушиваются, мысленно стараются  проникнуть  в  ночную
даль и разгадать причину этого непонятного гула.
   - Лозняк! - зовет меня Попов. -  Часовой  надо.  Слушай  надо.  Сегодня
что-то плохо там.



6

   Повесив на плечо автомат, я хожу по огневой и всматриваюсь в сумеречное
пространство поля. Луна взбирается все выше. Она уже неплохо светит  своим
несколько приплюснутым с  одной  стороны  глазом:  покойно  мигают  вверху
редкие летние звезды. Не велика забота, если рядом не спят, ходить часовым
и слушать, где что делается, да еще в  такую  лунную  ночь,  когда  вокруг
видно на добрых сто метров. Но вскоре новая обязанность начинает  тяготить
меня. Хочется присесть вместе со всеми на еще теплый с вечера  бруствер  и
помолчать. Только потеряв это право, я  начинаю  чувствовать,  как  хорошо
лежать на траве и смотреть в небо,  на  звезды  и,  отогнав  прочь  дурные
предчувствия, думать о другой, прошлой жизни, о своей далекой  родине,  на
которую теперь так же  трепетно  глядят  из  ночной  бездны  те  же  самые
звезды...
   Завтра нас ждет нелегкое. Хлопцы немного обленились  за  эту  спокойную
неделю, отвыкли от фронтовых невзгод и вот  только  теперь  встревожились.
Немного боязно и мне, немного тревожно. Оно и понятно. Хорошо, когда  тихо
вокруг, не надо напрягаться и ждать самого худшего  из  всего,  что  может
произойти на войне. Только мне желать покоя нельзя. У меня особый  счет  к
этим гадам, фашистам.
   Уже второй год живет во мне неутихающая боль, она пересиливает  обычную
человеческую боязливость на войне и невыносимо жжет сердце. Я не знаю, что
это - злость, ненависть или неутолимая жажда мести, только чувствую я, что
не будет мне облегчения и покоя, пока не уймется та горячая боль в  груди.
И я уже не в силах искать чего-то легкого в жизни, я буду  идти  навстречу
испытаниям и терпеть все до конца.
   Случилось все это в осеннее утро на родной, далекой отсюда земле, возле
небольшой витебской деревеньки, осевшей вдоль прифронтовой дороги.
   Дорога была обычная, каких тысячи на земле: не очень ровная,  не  очень
гладкая, но она вела на  станцию,  которую  почему-то  выбрали  для  своих
разбойничьих дел немцы. Там  разгружались  эшелоны,  и  время  от  времени
длинные колонны грузовиков, вездеходов и  броневиков  тянулись  к  фронту;
Была распутица. Шли нудные осенние дожди, и вражеские колеса прорезали  на
дороге две длинные и глубокие до коленей колеи...
   По этим колеям мы, шестеро разведчиков, глухой октябрьской ночью пришли
в деревню.
   Зачем? О том знал наш командир Колька Буйневич, который и привел нас  к
одной хате. Пока он чем-то занимался там, мы стояли в охране за  хлевом  и
на огороде под мокрой рябиной. Немцев в ту ночь в  деревне,  казалось,  не
было, большая колонна их под вечер проследовала к  фронту.  Было  ветрено,
холодно. Сырость пронизывала до костей. Деревня спала. И  все  же  нашлись
подлые люди, выследили, донесли. Мы обнаружили это поздно.
   Начало светать. Отстреливаясь, мы бежали огородами,