Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
раться внутрь.
Подбежав туда же, Зоська сунула в жесткое шуршащее сено свои онемевшие
руки. Но пересыпанное снегом, настылое сено только студило, к тому же оно
было туго спрессовано в этом стожке, и Антон, как ни старался, за десять
минут сделал лишь небольшое углубление в его боку.
- Черт! Слежалось - не выдерешь. А ну дергай, тут вроде податливей, -
указал он ей место в стожке, а сам побежал к следующему.
Зоська, кажется, совсем замерзла, хотя на этой стороне стожка было
затишнее от ветра, но мокрые ноги и бедра стыли жестоко. Руки, однако,
стали согреваться в сене, из травяных недр которого вместе с душистыми
ароматами трав как бы исходило накопленное за лето тепло. Она уже готова
была втиснуться телом в небольшое, образовавшееся под ее руками
углубление, как издали снова донесся голос Антона:
- Эй, сюда иди! Слышь, топай сюда!
Голос был бодрый, призывный, она сразу почуяла в нем надежду и, бросив
на снег горсть сена, побежала к соседним стожкам. Возле одного из них
стоял Антон и, махнув ей рукой, тотчас куда-то исчез, вроде бы зашел за
стожок.
- Сюда! Лезь сюда, - услышала она, подбежав ближе и едва различив в
темноте черную дыру в округлом боку стожка, откуда доносился приглушенный
голос Антона:
- Зачем дергать, когда готовое ловжо есть. А ну, лезь. Хотя погоди - я
вылезу.
Он задом выбрался из сенной норы, и она, недолго раздумывая, нырнула в
ее душистую теплоту, обещавшую какое ни есть укрытие от леденящего ночного
ветра.
- Вот будем сушиться. Что - еще холодно? - подобревшим голосом говорил
он, забравшись следом и шурша сеном у входа. - Ничего! Надышим, знаешь,
как тепло станет! Только ты раздевайся. Раздевайся, раздевайся, скидывай с
себя все мокрое. Да, вот еще... На мой кожух - укройся. А я лаз заделаю.
Тепло будет, увидишь.
Стуча зубами, она поспешно устраивалась в этом гулко шуршащем, полном
травяных запахов укрытии, стараясь не думать о возможных последствиях этой
ее ночевки. Кое-как сняла с ног мокрые сапоги, развернула портянки и
сунула ноги в ласковое тепло кожушка. Антон тщательно заделывал сеном лаз,
и она, недолго размышляя, стащила с себя все мокрое, что только можно было
стащить, туже завернулась в кожушок и, все еще дрожа и крупно вздрагивая,
никак не могла найти положения, чтобы скорее согреться.
- Вот это ночлег! - удовлетворенно сказал Антон, с шумом устраиваясь
рядом. - А что? Не хуже, чем в землянке, правда?
- Правда, - тихонько сказала она и, подумав, спросила: - А ты... по
своему заданию или как?
- Я? - неопределенно переспросил он, подвигаясь поближе, вплотную к ее
поджатым ногам. - Да почти что по твоему.
- Это как - вместе, значит, пойдем?
- Безусловно. Не возражаешь?
- Нет, что ты!
Зоська горестно вздохнула. Если бы не те ее нелепые страхи, все могло
оказаться удачнее, они бы заночевали в деревне, при людях, а не в этой
норе, где хотя и теплее, чем в поле, но... Она, не шевелясь и почти не
дыша; скорчилась, забившись в самый конец этой прорытой кем-то норы.
Все-таки было не по себе от этого непривычно близкого соседства с
мужчиной. Хотя бы он не начал приставать, она просто не знала, как повести
себя с ним. С одной стороны, она была обязана ему, вытащившему ее из воды,
устроившему в это убежище, согревшему своим полушубком. А с другой - кто
знает, что у него на уме. Надо бы от него держаться подальше и вести себя
по возможности строже.
- Ну как, греешься? - заботливо спросил он, придвигаясь поближе. Голос
его прозвучал совсем не так, как на пойме, - это был совсем другой голос,
с нотками доброты и сочувствия, каким его Зоська привыкла последнее время
слышать в лагере.
- Греюсь, - сказала она.
- Скоро согреешься, - пообещал он. - Это я знаю. Как-то заночевал
осенью. Дождь шел, промок, сухой нитки не было. А в стогу все обсохло.
Лучше, чем на печке в избе. Помнишь Заглядки? - вдруг спросил он без
всякой связи с их сегодняшним происшествием, и она улыбнулась.
- А, Заглядки? Как же... Такие вечеринки устраивали там!..
- Вечеринки на славу. Кузнецов это любил. Умел повоевать и погулять
любил.
- Так молодой был.
- Молодой, да. Двадцать четыре года.
- Кажется, когда все было. А уж нет ни Кузнецова, ни многих, - горестно
вздохнула Зоська.
- Кто знает, может, и нас скоро не будет.
- Нет! - зябко встрепенулась Зоська. - Не хочется об этом думать.
Нельзя об этом. О другом надо.
- Это верно, что о другом, - согласился Антон. - Но о чем ты ни говори,
как ни отвлекайся, а это в тебе сидит, как присохло. Как хвороба какая.
- Шумит все, - тихо сказала Зоська.
- Ветер. Шуметь долго будет. Зато нас не слышно, заглушает.
- Все равно страшно. Тише надо.
- А ничего. Тут нигде никого.
Оба, замолчав, прислушались, но действительно вокруг было тихо, лишь
снаружи глухо шумел в сене ветер. Завернутые в кожушок Зоськины ноги стали
понемногу согреваться, влажная ткань исподнего помалу теплела, нора
набиралась человеческого духа, и усталость сладкой волной расходилась по
утомленному телу девушки.
- А знаешь, - сказал вдруг Антон, и она разомкнула смежившиеся было
веки, хотя в абсолютной темноте все равно ничего не было видно. - Я помню,
как ты была одета. Там, в Заглядках. На тебе было голубое платье в
цветочках. Правильно?
- Правильно, - просто ответила Зоська. И платье в цветочках, и тот,
единственный с ним танец под балалайку, когда Антон лихо выхватил ее из
группы девчат и минут десять молча кружил по избе, она хорошо помнила и
теперь радостно удивилась, что это самое вспомнил и он.
- А танцевала ты ладно. В удовольствие.
- Так и ты... Ладный танцор.
- Любил девчат покружить.
- А теперь не любишь?
- Теперь не до того. Теперь самого война закружила.
- А ты это... Забыла, откуда ты родом?
- Да я из Восточной. Борисов, город такой, слыхала?
- Это за Минском, кажется?
- За Минском. А ты местная?
- Из Скиделя. Двадцать восемь километров от Гродно.
- Знаю. Ходил в сентябре. Почти до самого Гродно добрались. Бобики там
нас пугнули. В Лососне. А ты с мамой жила?
- С мамой и старшей сестрой. Замужней. А свояка немцы весной
расстреляли.
- Хорошо еще, что вас не тронули. Мать и теперь там?
- Там, где же ей быть. С весны не видела, прямо душа чернеет. Как она
там?..
- Надо повидаться. Туда же идешь? - спросил он и примолк. Зоська вся
подобралась в темноте.
- А ты откуда знаешь?
- Знаю.
Трудно задышав, Зоська не ответила, и он сказал, как о само собой
разумеющемся:
- Что же ты - почти дома будешь и мать не навестишь? Так не годится.
- Знаешь, не совсем дома. Да и другие дела есть.
- Ну, знаю, надавали тебе заданий, надо выполнять. Но и о себе подумать
не грех, - сказал он и зевнул. - У меня тоже в Скиделе есть знакомый.
Бывший дружок даже.
- Живет там?
- Живет.
- Где, на какой улице? Может, я знаю?
- Нет, ты не знаешь. Он человек новый.
- Ну новых я, конечно, не знаю. Которые приехали в тридцать девятом, те
не очень знакомы. Я же перед войной в Новогрудке училась.
- Я и говорю: не знаешь, - сказал Антон.
Зашуршав сеном, он переменил положение и вдруг, положил руку на ее
плечо. Она испуганно-зябко вздрогнула, сделав слабую попытку отстраниться,
но отстраниться было некуда.
- Не надо...
- Теплее будет. А то ты в моем кожушке, а мне...
- А тебе холодно?
- Ну так, знаешь... Не очень, но все-таки.
Она промолчала, и он удобнее обнял ее рукой за плечи. Его большое и
сильное тело источало приятное для нее тепло, и она, притихнув, почти
обмерла под его рукой.
- Экая ты малышка! - переходя на шепот, сказал он с заметными нотками
нежности. Ей вдруг стало смешно - никто не называл ее малышкой, - была она
хотя и невысокого роста, но крепко сбитой, ловкой девчонкой.
- Я не малышка, - сказала она. - Я, знаешь, сильная.
- Да ну?
- В самом деле. Могу повалить. Даже такого, как ты.
- Как я?
- Ну.
Кажется, это было уже слишком, она шутливо преувеличивала, потому что
чувствовала исходившую от него угрозу и неумело пыталась противостоять ей.
- Что, Дозорцев научил? - заинтересованно спросил он. - Самбо?
- Да, самбо.
- Гляди ты! Ну и разведчица!
- А что? Разве плохо?
- Нет, почему же? Еще бы оружие. Но оружия небось не дали?
- Разведчику не обязательно оружие. Лучше хорошие документы.
- Это конечно.
- А у тебя есть документы? У меня какой-то аусвайс потрепанный. Как бы
не влипнуть с ним.
- Потрепанный - это хорошо. Надежнее потрепанный.
- По аусвайсу я Аделаида, понял? - сообщила Зоське. - А тебя как по
документу?
- А все так же: Антон Голубин.
- А разве не заменили? Полагается же заменить имя и фамилию.
- Зачем менять? У меня документ незаменимый. - Он тихонько двинул
бедром. - Револьвер системы "Наган".
- Ой! - удивилась Зоська. - Как же это? А вдруг проверка?
- На случай проверки это понадежнее твоего аусвайса.
Унимая дрожь, Зоська настороженно примолкла - то, что у Антона
оказалось оружие, ей не понравилось. Зачем оружие?
Так бы они спокойно пробирались проселками, выдавая себя за селян из
какой-нибудь дальней деревни, в случае задержки и обыска - в карманах
ничего подозрительного, как и учил Дозорцев. А тут - наган! Как бы через
этот наган не провалить задание и самим не погибнуть.
- А в штабе там знают, что ты с наганом?
- Я сам лучше знаю, с чем мне идти.
- Ой, я боюсь...
- А ты не бойся. Ты на меня положись. Уж мы как-нибудь, - проговорил он
игриво и, сжав ее плечи, вдруг поцеловал возле губ.
- Ой! Ты что?
- Ничего, ничего... Знаешь, после той встречи утром я не мог себе места
найти.
- Это почему? - в сладком предчувствии спросила Зоська.
- Потому. За тебя испугался.
- О, дурачок! Ну чего ты? - ласково сказала она, невольно прижимаясь к
его широкой груди. - Я уже не маленькая. Уже ходила в Михневичи. Помнишь,
как там Стукачева повесили?
- Михневичи что? Михневичи тогда рядом были. А тут километров тридцать.
По прямой если.
- Так ты за меня испугался? - переспросила она, блаженно улыбаясь в
темноте. Это его признание показалось ей таким странным и таким
сладостным, что она захотела снова услышать его.
- Ну. А ты это... Уже согрелась, - объявил он, все теснее обхватывая ее
за плечи. Она чувствовала на своем лице его разгоряченное дыхание, сердце
ее учащенно забилось, отходящими от стужи пальцами она молча вцепилась в
его руки. Но он с настойчивой силой все больше наваливался на нее, руки
его скользнули под кожушком к ее бедрам, и она, испугавшись, вскрикнула:
- Ты что! А ну брось! И прочь руки, а то...
- Что?
- Кричать буду!
- Да?
- А ты думал?
- Ну что ж, - сказал он, подумав, и вдруг разнял у нее за спиной свои
длинные руки. - Кричать не стоит. Спать будем.
Зоська промолчала, отходя от минутного возбуждения, удобнее закуталась
в полу кожушка.
- Ты это не думай. Я не такая.
- Ладно, - сказал он устало. - Считай, я пошутил. Пошутить же можно?
- Пошутить можно. Но надо знать как.
- А ты, гляжу, злюка.
- Пусть злюка...
- Вот уж не думал.
- Может, пойдешь один? Пожалуйста! Плакать не стану.
- Пока погожу, - не сразу ответил он и умолк. Она тоже умолкла,
почувствовав, что такой разговор - почти ссора, а ссориться с ним ей
совсем не хотелось.
"3"
Закопавшись по плечи в сено и вдыхая его крепкий травяной аромат, Антон
сделал вид, что засыпает. От Зоськи он даже слегка отстранился, оставляя
ее в наложенном им углублении. Конечно, вместе под кожушком было бы теплее
обоим, но Антон не хотел лезть к ней. Еще подумает, что ему только это и
надо, что за этим он и бежал следом, догоняя ее в ночи. Но для него вовсе
не это было главное, и не затем он догонял ее, едва не потеряв на болоте.
Хотя, разумеется, его, мужчину, влекла ее юная женственность.
Теперь он не помнил даже, когда все началось. Возможно, с той вечеринки
в Заглядках, когда он танцевал с нею "Страдание", или скорее с того
заполошного дня, когда отряд Кузнецова, оставив обжитый лагерь в Селицком
лесу, поспешно перебазировался за болото. На новом месте их встретила
промозглая глушь старого ельника. Уходя от преследования, они были голодны
и устали как черти. После короткого отдыха командир взвода выделил троих
партизан оборудовать отрядную кухню. Двое отправились на поиски чистой
воды, а Антон принялся за устройство очага-топки, - под их закопченный
таган надо было выкопать яму. Он сразу лихо взялся за дело, угрелся,
вспотел и, подумав, что надо снять полушубок, увидел Зоську. Неслышно
подойдя к нему сзади, та стояла и улыбалась.
- Что, помогать пришла? - спросил он, тоже улыбнувшись.
- Ну, такому помогать! Один справишься. Вон ручищи какие широкие, как
лопаты, - засмеялась она, и он почему-то с неловкостью посмотрел на свои
испачканные землей ладони.
- На пустой желудок любые руки ослабнут.
- Проголодался, бедненький. На вот тебе...
Зоська шагнула поближе и, протянув маленький белый кулачок, отсыпала
ему полгорсти крупного сухого гороха.
- Подкрепляйся, завтрак не скоро.
И снова, как-то загадочно улыбнувшись, неторопливо пошла в ельник, где
слышались голоса хлопцев, строивших буданы для жилья. Он посмотрел вслед
ее маленькой ладной фигурке в сапожках, юбке и какой-то широкой, не по
росту, куртке и подумал с завистью: "Славная девчонка!.."
Зоська ушла, похоже, тут же забыв о нем, сразу осажденная другими
партизанами - молодыми и постарше, - всеми, кому хотелось обратить на себя
минутное ее внимание, потрепаться, тем более что других женщин, кроме
ворчливой пожилой Степаниды, в отряде уже не было. Антон не лез впереди
других, хотя несколько раз ловил себя на том, что думает о ней.
Однако видел он ее по-прежнему редко. В октябре два взвода из отряда
проводили операцию по поджогу Лукьяновского льнозавода и больше недели
отсутствовали в лагере, а в ноябре, до праздников, он дважды с группой
Момыкина ходил на шоссейку добывать боеприпасы и оружие. Возвращаясь со
второго задания, группа попала в засаду, их обстреляли на деревенской
околице, одного парня убили, а тяжело раненного Момыкина Антон нес на себе
километров двенадцать до лагеря, где тот на следующее утро скончался.
Хоронили погибших, настроение было паршивое, стало не до этой девчонки,
обитавшей при кухне, а потом при штабе, где из нее стали готовить
разведчицу. Однажды, правда, встретил на стежке, обменялись двумя-тремя
фразами, и все.
Антон по натуре был не из слабонервных, выдержки у него хватало.
Засады, бои и постоянные опасности закалили его, и он не припоминал
случая, чтобы растерялся или хотя бы сильно испугался в минуту опасности.
Даже на злосчастном том хуторе. Хотя кое-кто в отряде и не прочь был
обвинить его в гибели командира отряда, но там он ни в чем не был виноват.
Напротив, своей находчивостью он спас четверых, первым выпрыгнув из
чердака и крикнув остальным: "Прыгайте!" Хата уже вовсю полыхала,
занявшись с другого конца. Они, задыхаясь в дыму, кое-как отстреливались
от наседавших с трех сторон полицаев, с четвертой ничего не было видно -
туда валил дым. Кузнецов с ординарцем редко постреливали из подпола в
избе, куда полицаи швыряли гранаты. Наверно, командир был ранен и не смог
выскочить, а они, вчетвером, что могли сделать против трех десятков
обнаглевших бобиков? Хорошо, дул сильный ветер, который низко стлал дым по
огороду.
Это их и спасло.
Кузнецова Голубину было жалко до слез, это был смелый и толковый
командир. Антон любил его, как только можно любить командира в армии.
Отправляясь по делу, в разведку, на боевую операцию или гулянку, тот
всегда брал с собой шестерых партизан, в числе которых с лета стал ездить
Голубин. Теперь уже от этой шестерки, кажется, никого не осталось...
Очень нелегко было вначале, отряд собирался из разных людей - частью из
районного актива, партийцев и НКВД, частью из отступавших красноармейцев,
а также примаков и даже нескольких смельчаков, бежавших из немецких
лагерей для военнопленных. Многие были без оружия, другие - больные или с
незажившими ранами, некоторые роптали на партизанские порядки и
начальство, неизвестно кем и когда поставленное. Был один, выдававший себя
за майора и требовавший командирской должности. Кузнецов в этих случаях
придерживался неизменного для всех правила: отличился в бою - получай
командование. И это было верное правило, по крайней мере, так думал
Голубин. Сам он до войны несколько лет работал налоговым инспектором в
райфо, в армии никогда не служил, но пришлось пойти на войну - стал
командиром взвода, затем командиром подрывников и только со смертью
Кузнецова снова понизился до рядового. Но он не обижался, стало не до
командирской амбиции, важнее было сберечь шкуру, как любил говорить
Кузнецов.
К осени, однако, люди в отряде более-менее подобрались, притерлись друг
к дружке, можно было воевать с толком. Если бы не эта нелепая смерть
командира.
Видно, действительно на войне, как и в жизни, последовательно
чередуются разные полосы: светлую сменяет черная и наоборот. С сентября
отряд вошел в свою темную полосу, и беды так и посыпались на него, одна
хуже другой.
Началось с гибели Кузнецова и трех человек его группы. Затем ушла и не
вернулась диверсионная группа Кубелкина. Не успели как следует погоревать
по ее хорошим, может, самым лучшим в отряде, ребятам, как отряд выступил
громить гарнизон на станции и, попав под организованный огонь немцев,
понес самые большие потери. Одних убитых в этом бою оказалось столько,
сколько их не было за всю весну и лето во всех операциях, вместе взятых.
Хлопцы прямо-таки приуныли, хотя и без того настроение в отряде было
аховое. У них не было приемника и никакой связи с Москвой, но из разных
источников - слухов, случайных немецких газет и сводок Совинформбюро,
которые им передавали из отряда Ворошилова, - они с растущей тревогой
следили за тем, что происходило.
Как-то поздним осенним утром, сменившись с ночного дежурства, Голубин
прилег в шалаше и проснулся от тихого разговора двоих. Он узнал голос
Ковша, бывшего милиционера из Вилейки, и того самого майора, который
требовал себе командирской должности. Видно, раньше других придя с кухни,
они укладывали в сумки свои котелки и разговаривали о Сталинграде.
- Все прет и прет! Ну когда же этому конец будет? - горестно говорил
Ковш, стоя на коленях у своей постели из лапника. - Когда же он
остановится?
- Теперь чего ж ему останавливаться? - отвечал из дальнего угла майор,
пожилой, с отвисшим брюшком мужчина, как оказалось, начфин какой-то
разбитой пехотной части. - Теперь ему надо Сталинград взять, чтоб
перерезать Волгу. Чтоб бакинскую нефть перекрыть.
- Так разве Баку на Волге? - удивился Ковш.
- Не на Волге - на Каспии. Но путь оттуда один - по Волге. А ну,
погляди сюда...
Они умолкли, зашелестев бумагой, и, наверно, что-то рассматривали в
ней. По части географии Голубин был не силен и слабо представлял себе
расположение нынешнего района боевых действий на юге. Поняв, что у майора
оказалась карта, он поднял голову и сбросил с себя кожушок.
- Вот видишь? - водил пальцем по карте майор. Это была маленькая,
видно, вырванная из школьного учебника карта европейской части Союз