орога опять повернула в лес, под навись  еловых  ветвей,  и  у
всех отлегло на душе: лес был союзник.
   - Ну, больше  деревень  не  будет,  -  вздохнул  Маслаков.  -  Загораны
спалены, Ковши хуторские лесом обойдем.
   - Прохвичи еще, - низким, глуховатым, как из бочки,  голосом  отозвался
Данила.
   - Прохвичи останутся в стороне. За речкой.
   - За речкой, ага. Племянница там замужем.
   Это был намек, который таил в себе немаловажный смысл. Если  у  кого  в
деревне случались знакомые  или,  что  еще  лучше,  родственники,  то  это
обещало многое, и не для одного только лесного родича. Маслаков,  конечно,
понимал это не хуже других  и,  наверно,  поэтому  минуту  молчал,  что-то
прикидывая.
   - Потом. Как назад пойдем. Не теперь.
   - Теперь нет. Где уж теперь, - согласно подхватил сзади Данила.
   Неожиданно для себя Степка почувствовал легкое разочарование:  зайти  в
деревню всегда было кстати, хотя и с  риском  наткнуться  на  бобиков  или
немцев - все равно после опостылевшей лесной жизни властно влекло к людям,
немудреному домашнему уюту, которого Степка не знал много  лет.  Эта  тяга
жила в нем с раннего детства, когда он потерял родителей, не исчезла  и  в
детдоме, и в школе ФЗО и особенно усилилась за  войну  в  его  бесконечных
партизанских блужданиях по лесу.
   Наступая на осклизлые,  ободранные  колесами  корни  елей,  они  обошли
широкую, с застоявшейся водой лужу на дороге, и Маслаков оглянулся.
   - Если управимся, ночью заскочим. Так тому и быть, - сказал он.
   Данила прибавил шагу, они  с  Бритвиным  догнали  Маслакова,  и  Данила
подхватил разговор, который явно интересовал его:
   - Если управимся, то... Пасха же.
   - Пасха, да. А вообще лучше не заходить, - сказал  Маслаков.  -  Меньше
беды будет.
   Бритвин отчужденно молчал, а Данила и тут согласился:
   - Оно так.
   - Как-то зашли,  едва  ноги  унесли,  -  вспомнил  Маслаков.  -  Другие
предложили, а я, дурак, и послушался.
   - Как говорится, других слушай, а своим умом живи.
   - Закурить нет?
   - Есть малость.
   - Давай подымим. Чтоб веселей жилось.
   Носильщики остановились, осторожно  опустили  наземь  канистру.  Данила
откинул  полу  кожуха  и  начал  перебирать  что-то  в  карманах  суконных
латаных-перелатаных штанов. У Бритвина тем временем нашлась  и  бумажка  -
страничка из школьного учебника по геометрии.
   Стоя поодаль, Степка устало глядел, как они отрывали от нее по  клочку,
и Данила бережно отмерил каждому  щепотку  самосада.  Степка  тоже  курил,
когда было что, теперь же ему не предлагали, и он  не  просил,  зная  цену
табаку. Особенно для таких курильщиков, как Данила.
   - Прикурим от немецкой, - объявил Маслаков, засовывая руку  за  пазуху.
Нащупав, он достал плоскую, будто пачка от иголок,  бумажку  со  спичками,
бережно отделил одну и чиркнул о терку, что почти испугало Данилу.
   - Зачем?.. У меня ж кресало! - спохватился он. Но спичка уже вспыхнула,
и он первым прикурил из пригоршней Маслакова. - Испортил, ай-яй!
   - Ничего! На Круглянский мост хватит, - успокоил его командир.
   Они с наслаждением затянулись и будто даже веселей двинули по  поросшей
молодой травкой дороге. Наверно, возвращаясь к прерванной мысли,  Маслаков
обернулся к носильщикам:
   - Про комбрига Преображенского слышали?
   - Того, что осенью немцы расстреляли? - не  вынимая  изо  рта  цигарки,
спросил Бритвин.
   - Какой осенью? Его еще летом расстреляли.
   - А говорили, сам в плен сдался, - ненастойчиво возразил Бритвин.
   Маслаков остановился.
   - В плен! Языки бы тем повырвать, кто так болтает.
   - Не знаю. Слышал, кто-то рассказывал. Я же в их отряде не был.
   Маслаков бросил беглый, все замечающий взгляд вперед, куда уходила  эта
извилистая лесная  дорога,  огляделся  по  сторонам.  В  лесу  везде  было
спокойно, лишь в ветвях возились-потенькивали невидимые птички  да  вверху
на посвежевшем ветре привычно шумели верхушки  елей.  Внизу  же,  в  узком
кривом коридоре  между  деревьями,  было  тепло  и  тихо,  комары  еще  не
появлялись. Время близилось к вечеру, солнца  не  было  видно,  над  лесом
медленно плыла серая навись облаков.
   - Был кто в Шнурах?
   Степка впервые слышал такое название, да и Бритвин, наверно, тоже.  Они
молчали, один лишь Данила, что-то припоминая, заморгал глазами.
   - Тех, что за Лесовичами?
   - Тех самых, - подтвердил командир. - Славная  деревушка  на  горе  при
лесочке. Люди попались хорошие, золотые люди. Через их доброту и погорели.



        "6"

   - Всякая доброта бывает. Другая хуже злобы, - сказал Бритвин,  спокойно
шагая вплотную за Маслаковым. Тяжести ноши он вроде и не  чувствовал,  шел
ровно и прямо, и Степка подивился его  находчивости:  на  палке  канистра,
казалось, нисколько и не весила.
   Маслаков на реплику не ответил и продолжал после паузы:
   - От было, чтоб его черт! Нас-то двое выскочило,  а  комбрига  забрали.
Забрали и повели, а мы лежали, как олухи, в картошке и  не  знали,  что  и
думать. На Палик тогда шли. Знаете Палик?  Озеро  вон  за  Лепелем,  часть
нашего отряда базировалась там. Двое суток  лазили  по  болотам,  вымокли,
сухой нитки на теле не осталось. Опять же  и  харчишки  вышли.  Надо  было
запастись побольше, да у тех, что оставались, тоже негусто  было.  Думали,
где-нибудь в пути перехватим...
   - А много вас было?
   - В том-то и дело, что мало. Трое всего.
   - Ну, для троих жратва не проблема. В любой хате...
   - Ага, в любой хате! Сунулись в  одну  деревушку  -  собаки  такой  хай
подняли, что пришлось в лес повернуть. В другой  полицаи  свадьбу  гуляют,
какого-то  бобика  женят,  -  понаехало,  на  улицах  полно,  пьянка,  дым
коромыслом. Думали, потерпим,  оставалось  километров  тридцать,  кабы  не
заблудились. Заблудились, однако, в болотах, изнервничались, переругались.
А тут комары жрут нещадно, вокруг то ольшаник, то трясина, камыши, и  силы
без жратвы уже к концу подходят. Да, значит, было  нас  трое:  я,  комбриг
Преображенский и лейтенант один, тоже из кадровых, - от самой границы  все
возле комбрига ну вроде за адъютанта, хотя сам такой  же  рядовой,  как  и
комбриг этот. Оно и неудивительно: комбриг в своей  танковой  бригаде  был
командир, а пришел с  пятью  танкистами  в  отряд  -  уже  чужой,  пришлый
человек. Отряд  из  местных,  хотя  были  и  красноармейцы,  из  окружений
которые, командиром Барсук. Вон тот самый, что с тишковским отрядом в рейд
пошел. До войны был предсельсовета. Не гляди, что в военном деле ни  гугу,
зато все деревни ему знакомые, а в деревнях  тьма  своих  мужиков.  А  что
комбриг танковых войск без войска? Всей и цены, что пистолет в кармане  да
граната  на  поясе.  Правда,  Преображенский  и  не  стал  кичиться,   как
некоторые. Барсук принял, спросил, какую комбриг должность хочет. А  какая
там должность в отрядике, где сорок человек? "Хоть рядовым, лишь бы немцев
бить". Так и пошел рядовым в наше отделение. А  я  отделенным.  Понижение,
конечно, ведь действительную помкомвзводом служил, старший сержант был.
   - Велика шишка! Я вот старшим лейтенантом был -  и  ничего!  -  Бритвин
довольно оглянулся на Данилу, ища внимания. - Полгода рядовым проходил.
   - Да, конечно. Но не в том дело. У меня тоже такие вояки собрались, что
не стыдно и отделенным побыть: один секретарь райисполкома, милиционер  из
Полоцка, два лейтенанта и  этот  комбриг  Преображенский.  Сначала  думал,
будет пререкаться, палки в колеса ставить. Опять же, как мне, по  возрасту
вдвое моложе его, командовать таким? Потом оказалось,  еще  и  академию  в
Москве окончил. Да ничего, принюхались. Был тихий, молчаливый,  как  всем,
так и ему. Сам в очередь на посту стоял, шалаши строил.  Разве  что  наган
ему лейтенант чистил. И все-таки не ровня нам, молодым, в  этом  мы  скоро
убедились. Человеку за пятьдесят, как ни тщится-старается, а  видно:  силы
не те. Тот раз ему особенно плохо было.  Оказывается  (проговорился  потом
уже, как в баньке лежали), радикулит донял. И правда,  тянет  все  ногу  и
морщится. Тогда мы, двое помоложе, и то без ног остались, а  ему  где  уж!
Начал отставать. Лесок прошли, три раза останавливались, поджидали, а  как
же: отстанет, потеряется, пропадет. Лейтенант уже взял у него  и  сумку  -
больше не дает ничего. "Никакой поблажки, -  говорит.  -  Нечего  баловать
тело, надо его подчинить воле, как новобранца фельдфебелю..."
   - Правильно! Таков закон армии. А как же, - вставил Бритвин.
   - Закон законом, а под вечер совсем плох стал наш комбриг. Я и то  едва
бреду перелесками. А тут еще дождь заладил. В кустарнике  мокрядь.  Начало
смеркаться, вышли на опушку, и тут - деревня. За  болотцем  на  пригорочке
хаты, дым стелется над огородами, и так вареной картошечкой пахнет...
   - Знакомая картина, - усмехнулся Бритвин.
   - Ну. Прислонился я к березе, молчу. Притопали комбриг  с  лейтенантом.
Лейтенант был сильный, спортивный  парень,  кадровый  командир,  а  и  тот
приуныл. Комбриг же дотопал и наземь - мол, подождите,  ребята.  Известно,
человек занемог, приустал, да радикулит еще этот. А деревушка - вот она, и
так дразнится дымком, теплом, уютом.  Корова,  помню,  замыкала,  наверно,
хозяйку учуяла - доить шла.  Гляжу  на  лейтенанта,  тот  на  комбрига,  а
комбриг  и  говорит:  "Пожалуй,  рискнем!"  Ну,  известное  дело,  сначала
разведать  -  а  вдруг  немцы?  Пошел  лейтенант,  недолго  пробыл,  вижу,
возвращается бодро так и ведет двух дядьков. Один пожилой, седой, но еще в
силе, такой, знаете, дед-лесовик, другой  помоложе  мужчина,  в  поддевке.
Поздоровались сдержанно так, но по-хорошему, повели всех в село.  Говорят,
никого, мол, нет, сплошь свои, перекусите да посушитесь. Чувствуем,  не  к
добру это, но больно уж опротивело  на  пустое  брюхо  по  мокроте.  Авось
ничего не случится.
   - Вот тут-то вы и прошляпили, - сказал Бритвин и повернулся к Даниле. -
Давай поменяемся, а то... Ставь на дорогу.
   Они поставили  канистру.  Бритвин,  помахивая  рукой,  зашел  с  другой
стороны ее. Маслаков терпеливо подождал, пока они взяли ношу.
   - В том-то и  дело,  что  тут  ничего  и  не  случилось.  Люди  славные
оказались, дед - бывалый солдат, все про ту, германскую, рассказывал. Бабы
- старуха и две молодицы - собрали на  стол,  не  хуже,  чем  в  праздник.
Понятное дело, деревушка глуховатая, немцы пока не трогали, партизаны  еще
не наскучили, а главное - один сын их тоже в армии. Сняли мы все  верхнее,
мокрое, бабы начали сушить на печи да перед огнем. И перекусили. За стол с
нами и еще трое мужиков село, дед говорит, не бойтесь, мол, все люди свои.
Ну ладно, мы не боимся, осмелели. Слово за слово, разговор,  конечно,  про
войну, про немца. Комбриг им целую лекцию прочитал. Ну,  наелись,  немного
подсохли, комбриг и говорит: "Вздремнуть бы часок". Дед огородами отвел  в
баньку возле картофляника.  Темно,  тесно,  горчит  от  прокуренных  стен,
веничком пахнет. Завалились на полки и спать. Охраны не надо, дядьки  сами
взялись охранять. В их честности мы не сомневались.  Утречком  сговорились
двинуть. Показалось, только вздремнул, слышу: беда!  В  распахнутой  двери
дед: немцы! В баньке  еще  темно,  окошко,  однако,  светлеет  -  рассвет.
Подхватились мы да в предбанник, потом за  угол  баньки.  Да  слышим,  дед
сзади:  "И  там  немцы!"  Окружили,  значит.  Куда  податься?  Попадали  в
картофляник,  лежим.  Картошечка  уже  отцвела,  ботва  рослая,  укрывает.
Воткнулся в комбриговы сапоги, со сна ни черта не  соображаю,  жду...  Вот
черт, потухла. У тебя горит?
   У Бритвина горело, они  опять  остановились  под  нависью  еловых  лап.
Маслаков прикурил, затянулся и умолк. Остальные тоже молчали.
   - Вот так! - продолжал Маслаков. - Утречком тишина, все звуки  наверху,
выглянуть нельзя, а так далеко слышно. На дворе крики,  угрозы,  плач.  Мы
соображаем: так просто наскочили или нас ищут? Неужто кто предал? Оно ведь
так: какие бы хорошие люди ни были, а сволочь завсегда найдется.  Донесла.
Как потом выяснилось, баба одна. Зло за что-то имела на дедовых  молодаек,
ну и слетала по ночи в местечко, привела полицаев, фельджандармов -  канты
на погонах крученые такие. А тут, как на  беду,  комбриг  оборачивается  и
шепчет: "Гимнастерка осталась". Я чуть  не  обмер,  но  точно:  комбриг  в
накинутой палатке, а гимнастерка в хате. Еще когда ужинали, тетка на  печи
расстелила: пусть, мол, к утру высохнет.  Высушила  на  свою  голову.  Да,
гимнастерку скоро нашли, и хотя в ней ничего не было - комбриг  документы,
конечно, переложил, - сообразили гады, что напали на большого  начальника.
Откуда узнали, черт их поймет. Может, знаки от ромбов  остались.  Ромбы-то
комбриг давно снял, но если вглядеться, то места под  ними  будто  примяты
немного. Ну и взялись. Перевернули всю хату, сараюшки, чердаки: полчаса мы
слушали, как они там грохочут, кричат, швыряют. Двое совсем близко  прошли
к баньке, а там  дверь  настежь,  пусто.  Попробуй  догадайся,  что  мы  в
двадцати  шагах  в  картошке  лежим.  Думают,  наверно,  в  тайнике  каком
скрылись. Ищут тайник.  Часа  за  два  все  перевернули  -  ни  шиша.  Дед
отпирался, отнекивался, а как гимнастерку нашли, смолк.  Кричат:  "Говори,
куда бандитов упрятал, иначе всех прикончим и хату огнем  пустим!"  А  дед
покорно так отвечает: "Воля ваша. Вы - сила".
   Возле дороги в лесу  проглянула  поляна  -  продолговатая  зазеленевшая
лужайка с почерневшей  копенкой  сена  поодаль.  Маслаков,  приостановясь,
умолк, бегло  огляделся,  они  быстрым  шагом  перешли  лужайку.  Все  уже
докурили, только командир сжимал в пальцах окурок, который давно не горел.
   - Опять потухла. Что такое?
   - Говорят, жена изменяет, - сказал Бритвин.
   - До жены дожить надо.
   На ходу командир сунул окурок за отворот  шапки.  Они  теперь  шли  все
вместе. Маслаков выглядел заметно моложе Бритвина,  хотя  ростом  был  его
выше, да и шире в плечах, движения его отличались легкостью  и  сдержанной
неторопливостью крепкого, уверенного в себе человека.
   - Да, значит, лежим. Я как-то словчился, одним глазом выглянул из ботвы
- выстроили их всех под стенкой в рядок: деда, старуху,  обеих  молодух  и
двух ребятишек. Бабы голосят: они-то не знают, куда мы из баньки шастнули,
один дед знает. А дед молчит. Тогда те сволочи  к  бабам:  "Где  бандиты?"
Бабы в голос: "Паночки дороженькие, да разве ж мы знаем? Были и  ушли,  мы
не глядели куда". - "Ах, не глядели! А тайник где?" - "Нет у нас  никакого
тайника, хоть убейте - нет!" - "Убить просите? -  говорит  один.  Полицай,
наверно: слышно, по-здешнему разговаривает. А может, переводчик. - Нет, мы
сначала ваших щенков перебьем". И тут - бах! У меня все оборвалось  внутри
- что надумали, гады! Слышу, и комбриг замер, напрягся. А на  дворе  крик,
плач. Так и есть: самую малую, самую крайнюю  в  шеренге.  А  сквозь  крик
опять тот же голос: "Скажешь или нет?" Потом рассказывали, подскакивает  к
мальчишке и пистолет ко лбу. А что ему - застрелил бы и его и  всех,  лишь
бы выслужиться. Тем более такая добыча - комбриг.  И  что  думаете?  Вдруг
комбриг подхватился и к  баньке.  А  лежал  он  немного  за  банькой,  как
вставал, со двора, наверно, не видно было. "Стой,  гады!"  -  говорит.  Мы
затаились в картошке, ну, думаю, все пропало.  А  он  этак  решительно  на
стежку и к ним. Фрицы, рассказывали потом, во все стороны с испугу: кто за
дрова, кто в хлев, а крикун тот с пистолетом раз на колено и  пистолет  на
руку. Изготовился, значит. А комбриг: "За что ребенка, ироды?  Я  комбриг,
берите!" Ну и взяли. Взяли и опять кинулись к баньке  -  человек  пять.  И
туда и сюда - нигде никого. Комбриг им толкует: "Зря стараетесь, остальные
в лесу". Поверили. Как не поверить, если человек на  такое  пошел.  И  что
думаете? Всех разогнали прикладами, деда, правда,  тоже  увели,  но  через
неделю выпустили. Девочку схоронили. А  комбрига,  рассказывали  потом,  в
Лепельском СД расстреляли во дворе. Даже и отправлять никуда не стали.
   - Да-а, - сказал Бритвин. - Сердобольный комбриг. А если бы они  и  его
схватили, и семью прикончили? Тогда как?
   - Знаешь, - подумав, сказал Маслаков, - тут дело совести.  Одному  хоть
весь мир в тартарары, лишь бы самому выкрутиться. А другому надо, чтоб  по
совести было. Наверно, свою вину чувствовал перед  людьми.  Фактически  же
его гимнастерку нашли.
   - При чем тут гимнастерка? - проговорил Бритвин, имея в  мыслях  что-то
свое.



        "7"

   Остаток  пути,  заметно  притомившись,  шли  краем  ольшаника.   Сквозь
негустой кустарник то и дело проглядывала широкая луговая пойма, дружно  и
ярко  зеленевшая  первой  весенней  травой.  Где-то  там,   петляя   между
болотистых берегов, текла речка  Круглянка.  Ее,  однако,  не  было  видно
отсюда, зато Кругляны показались еще издали  -  длинный  ряд  разномастных
крыш на пригорке с дорогой. Чтобы попасть  на  мост,  надо  было  зайти  с
другой стороны, и Маслаков, переговорив с Данилой, круто взял по перелеску
вверх, в обход. Теперь они вдвоем шли впереди, канистру же снова несли  по
одному (в кустарнике  с  палкой  было  не  развернуться),  пронес  немного
Бритвин, и последнему она снова досталась Степке.
   Данила, знавший здесь все тропинки, как-то странно  менял  направление:
сперва шли ольшаником, потом, описав дугу, залезли в овраг,  выбрались  по
его крутой стороне и  скрылись  в  молодом  густоватом  березнячке,  будто
обрызганном нежной  зеленью  ранней  листвы.  Затем,  торопливо  перебежав
пыльный лоскут пашни, сунулись в сухой, полный смолистых  запахов  сосняк.
Степка с канистрой опять отстал и из последних  сил  упрямо  продирался  в
зарослях, опасаясь упустить из виду товарищей.
   Они взбирались на песчаный  сухой  пригорок.  Рослый  и  густоватый  на
опушке молодой сосняк выше измельчал  и  редковато  рассыпался  по  склону
вперемежку с березками и можжевельником. В этом соснячке Степка  и  догнал
их. Поскидав шапки, развалясь, все трое расселись на склоне.
   - Ну, дотащил? - улыбчиво жмурясь, спросил Маслаков. - А боялся.
   - Чего мне бояться? Пусть фрицы боятся, - сказал Степка,  плашмя  кладя
на землю канистру.
   У него от усталости подкашивались ноги, но он заставил себя сдержаться,
снял из-за спины и бережно положил наземь винтовку, расстегнул пропотевший
мундир - восемь пуговиц от воротника  до  пояса  -  и  затем  уже,  выбрав
помягче местечко, присел.
   - Ну, давай дави ухо. А я понаблюдаю, как там мост. Только тихо чтоб!
   Маслаков встал, взял свой  автомат  с  завидно  новенькой  лакированной
ложей и развалисто пошел вверх.
   Оставшись без командира, трое его подчиненных почувствовали себя  будто
свободней. Данила, став на колени, распоясался,  стащил  с  плеч  кожух  и
блаженно развалился на нем, предусмотрительно вздев на руку ремень  куцего
обреза. Степка также откинулся на здоровый, без чирьев бок, задрав голову,
поглядел в небо. Там по-прежнему громоздилась туманная  мешанина  облаков,
временами повевал свежеватый, с  сыростью  ветер  -  похоже  было,  погода
всерьез портилась. Где-то в стороне, наверно  на  недалекой  дороге,  едва
слышно простучала  колесами  и  умолкла  повозка.  Было  тихо.  Правда,  в
кустарнике неподалеку, хлопая крыльями, долго и  неуклюже  усаживалась  на
сосенке ворона. Кажется, там были и еще: в зарослях  слышалась  тихая,  но
настойчивая птичья возня. Данила как будто спал, прикрыв шапкой  волосатое
лицо, глубоко  и  спокойно  посапывая.  Бритвин,  недолго  посидев  рядом,
поднялся и с унылой озабоченностью на сухом лице пошел вверх, к Маслакову.
   Степка полежал немного и сел. Все настойчивей начала напоминать о  себе
гнетущая пустота в  желудке:  хотелось  есть.  Замусоленная  сумка  Данилы
лежала в трех шагах от него, наверняка там было что-то съестное, и  парень
отвел глаза в сторону, чтобы не смотреть на нее. Он  только  подумал,  что
было бы здорово пустить дымом тот мост и завалиться куда-либо в деревню  -
столько