ящим еще можно было понять, то их  беспощадность  к  своим,  тем,
которые не угодили в чем-либо начальству, просто была необъяснимой. Боязнь
наказания свыше стала основным побудителем их деяний: все жили под угрозой
расправы, разжалования, отправки на фронт, репрессий  к  родственникам.  И
потому, должно быть, так безжалостно мстили за этот свой страх,  кому  это
было  дозволено  -  пленным,  гефтлингам  в  концлагерях,   оккупированным
народам. И кажется странным, что на фронте немцы дрались  неплохо.  Может,
потому, что страх наказания там приобретал  двойной  смысл,  а  выбор  был
небольшой: военно-полевой суд или советская пуля.
   Но  разве  в  этом  было  что-либо  героическое?  А  ведь  немцы   явно
бравировали своей храбростью, которую  отказывался  признавать  Иван,  тем
более что никогда не считал себя лично ни героем, ни смельчаком.
   Будь он решительнее, наверное, не дал бы  себя  взять  в  плен,  что-то
предпринял бы в самый последний момент,  который  определил  навсегда  его
прошлое и будущее. Наверно, надо было прикончить  себя...  На  миг  в  его
памяти возник тот день и тот ножевой, закоптившийся от выстрелов штык,  на
который Иван наткнулся, рванувшись от танка. Помнились лишь штык и сапог с
брезентовым ушком, торчащим из голенища, да еще рукоять гранаты. Затем все
заглушила пронзившая боль в боку. Что-то кричал небритый, страшный от пыли
немец, у ног лежало окровавленное тело Абдурахманова, рядом громыхал танк,
и на секунду Иван потерял тогда самообладание. Эта секунда дорого обошлась
ему, следы от нее в душе и на теле останутся навсегда.
   В полку он ничем не выделялся среди других пехотинцев. За  прежние  бои
получил три бумажки с благодарностью от командования  да  две  медали  "За
отвагу" и думал, что на большее не способен. И уже  в  плену,  где  некому
было ни вдохновлять на героические подвиги, ни награждать, где за малейшее
неповиновение платили жизнью, в  нем  как-то  сами  собой  проявились  дух
непокорства, дерзость и упрямство. Тут он увидел  подноготную  фашизма  и,
видно, впервые понял, что смерть не самое худшее из всех бед на войне.
   - Отдаль хляб? - вдруг раздался над ним голос Джулии.
   От неожиданности Иван вздрогнул и, обрадованный, порывисто обернулся.
   - Отдаль хляб? - с прежней напряженностью на лице спрашивала Джулия.  -
Ми нон идет Триесте? Аллее финита? Да?
   - Ну что ты! - сказал он, улыбнувшись. - Только корку отдал.
   Она нахмурила лоб и сосредоточенно уставилась на него. Тогда  он  вынул
из кармана остаток буханки.
   - Вот, только корку, понимаешь?
   Преодолевая  в  себе  какие-то  сомнения,  Джулия  промолчала.  Лоб  ее
постепенно разгладился.
   - Ми идет Триесте? Правда? Нон?
   - Пойдем, конечно. Откуда ты взяла, что не пойдем?
   На ее лице все еще отражалась внутренняя борьба.  Девушка  теребила  на
груди куртку, что-то решала про себя и вдруг опустилась  рядом  с  ним  на
землю. Подняв колени, она облокотилась на них и прикрыла лицо  руками.  Он
сидел рядом, готовый помочь ей, но она,  по-видимому,  пересилила  себя  и
вскоре, встряхнув волосами, вскинула голову.
   - Руссо! Ти кароши, кароши, руссо, - заговорила она и пожала его  руку.
- Нон Власов. Буно руссо. Джулия плехо.
   - Ну зачем так? - мягко возразил Иван. - Зачем? Не надо.
   - Очэн, очэн, - не слушая  его,  говорила  Джулия.  Видно,  что-то  она
поняла и теперь попросила: - Иван нон безе Джулия...
   - Ничего, все хорошо.
   Сидя на земле, он осторожно взял в руки ее маленькую шершавую  ладошку.
Девушка не отняла ее.
   - Нон безе Иван, - сказала она и впервые взглянула ему в глаза.  -  Нон
безе Джулия. Иван знай правда. Джулия нон знат правда.
   - Ладно, ладно... Ты это вот что...
   - Джулия очэн, очэн уважат Иван, любит Иван, - сказала она.  Его  рука,
державшая ладонь девушки, еле заметно дрогнула. Чтобы  перевести  разговор
на другое, он сказал:
   - Ты это... Пить не хочешь? Воды, а?
   Она вздохнула и  умолкла,  глядя  на  него,  затаив  в  глубине  широко
раскрытых глаз раскаяние и бездну тепла к нему.
   - Вода? Аква?
   - Да, воды, - отозвался он. - Вон там, кажется, ручей. Айда!
   Он быстро вскочил, она тоже поднялась, обхватила его руку повыше  локтя
и щекой сиротливо прижалась к ней. Другой рукой он погладил ее волосы, но,
почувствовав, как она внутренне напряглась, опустил руку.
   Так они не спеша пошли к краю луга.



19

   Ручей был неглубокий, но очень бурный  -  широкий  поток  ледяной  воды
бешено мчался, взбивая по камням  желтую  пену  и  бросая  ее  на  влажный
каменистый берег. На одном из поворотов он намыл в  траве  широкую  полосу
гальки, перейдя которую Иван и Джулия вдоволь напились  из  пригоршней,  и
девушка отошла к берегу. Иван закатал разорванные собакой штаны и забрался
глубже в воду. Ступни заломило от стужи, стремительное течение могло сбить
с ног, но ему захотелось умыться, так как пот разъедал лицо. Он потер свои
колючие, заросшие щеки, намереваясь увидеть отражение в  воде,  но  бурное
течение не  давало  этого  сделать.  "Видно,  зарос,  как  бродяга",  -  с
неожиданным беспокойством подумал он и оглянулся на Джулию.
   - Я страшный небритый? - спросил он девушку.  Но  та  не  отозвалась  -
неподвижно сидела в задумчивости, глядя в одну точку на берегу.
   - Говорю, я страшный? Как старик, наверно?
   Она встрепенулась, вслушалась, стараясь понять вопрос, и,  увидев,  что
он теребит свои заросшие щеки, вдруг догадалась:
   - Карашо, Иван. Очэн вундэршон.
   Иван умывался и думал, что с ней что-то случилось - девушка явно чем-то
встревожена, что-то переживает, такой сосредоточенной она не была  даже  в
самые  трудные  часы  побега.  Вовсе  не  в  ее   характере   была   такая
задумчивость. Значит, какую-то боль причинил ей он, Иван. Но он, наоборот,
избавился от всех своих прежних тревог и на этом луговом  раздолье  просто
отдыхал душой. Ему было  хорошо  с  ней,  хотелось  рассеять  ее  тревогу,
увидеть Джулию прежней - искренней, веселой, доверчивой. Должно быть, надо
было приласкать ее, успокоить. Только Иван все не  мог  перешагнуть  через
какую-то   грань   между   ними,    хоть    и    желал    этого.    Что-то
застенчиво-мальчишеское стремилось в нем к девушке, но он сдерживал  себя,
колебался, медлил.
   Умывшись, он набрал в пригоршни воды и издали брызнул ею  на  Джулию  -
девушка вздрогнула, недоуменно взглянула на него и  усмехнулась.  Он  тоже
улыбнулся - непривычно, во все широкое, заросшее бородой; лицо:
   - Испугалась?
   - Нон.
   - А чего задумалась?
   - Так.
   - Что это так?
   - Так, - покорно сказала она. - Иван так, Джулия так.
   Несмотря на какую-то тяжесть в душе, она охотно воспринимала его  шутки
и, щуря глаза, с улыбкой смотрела, как он, оставляя  на  гальке  следы  от
мокрых ног, неторопливой походкой выходил на траву.
   - Быстро ты наловчилась по-нашему, - сказал он, припоминая недавний  их
разговор. - Способная, видно, была в школе?
   - О, я била вундеркинд, -  шутливо  сказала  она  и  вдруг,  всплеснув,
руками, ойкнула: - Санта мадонна - ильсангвэ!
   - Что?
   - Кров! Кров! Ильсангвэ!
   Он нагнулся: по мокрой ноге от колена ползла узкая струйка крови -  это
открылась рана. Ничего страшного: до сих пор он не нашел времени осмотреть
ее, но теперь, сев возле девушки, закатал штанину выше. Нога  над  коленом
была сильно расцарапана собакой и, намокнув в воде, закровоточила.  Джулия
испуганно наклонилась к нему и, будто  это  была  бог  знает  какая  рана,
заохала:
   - О, Иванио! Иванио! Очэн болно! О мадонна! Где получаль такой боль?
   - Да это собака, - смеясь, сказал Иван.  -  Пока  я  ее  душил,  она  и
царапнула.
   - Санта мадонна! Собака!
   Ловкими подвижными пальцами она  начала  ощупывать  его  ногу,  стирать
свежие и  уже  засохшие  пятна  крови.  Он  откинулся  на  локтях,  ощущая
ласковость ее прикосновений; на душе у него было хорошо и покойно. Правда,
рана кровоточила, края ее разошлись и, хотя было  не  очень  больно,  ногу
полагалось перевязать. Джулия приподнялась на коленях и приказала ему:
   - Гляди нах гора. Нах гора...
   Он понял, что надо было отвернуться, и послушно  выполнил  ее  просьбу.
Она тотчас же что-то разорвала на себе и, когда он снова повернулся к ней,
уже держала в руках чистый белый лоскут.
   - Медикаменте  надо.  Медикаменте,  -  сказала  она,  собираясь  начать
перевязку.
   - Какой там медикамент? Заживет как на собаке.
   - Нон. Такой боль очэн плехо.
   - Не боль - рана. По-русски это - рана.
   - Рана, рана. Плехо рана.
   Он оглянулся и, увидев неподалеку серую бахрому похожей  на  подорожник
травы, оторвал от нее несколько мелких листочков.
   - Вот и медикамент. Мать всегда им лечила.
   - Это? Это плантаго майор. Нон медикаменте, - сказала она  и  взяла  из
его рук листья. Он сразу же выхватил их обратно.
   - Ну что ты! Это же подорожник, знаешь, как раны заживляет?
   - Нон порожник. Это плантаго майор по-латыни.
   - А, по-латыни. А ты и латынь знаешь?
   Она шевельнула бровями:
   - Джулия мнего, мнего знай латини. Джулия изучаль ботаник.
   Он тоже когда-то знакомился с ботаникой, но  уже  ничего  не  помнил  и
теперь, больше полагаясь на народный обычай, приложил листки подорожника к
распухшей ране. Девушка протестующе покачала головой,  но  все  же  начала
бинтовать ногу. Впервые Иван  почувствовал  ее  превосходство  над  собой.
Бесспорно, образование у  Джулии  было  куда  выше,  чем  у  него,  и  это
увеличивало его уважение к ней. Однако Ивана не очень беспокоила рана, его
больше  интересовали  цветы,  названия   которых   были   ему   незнакомы.
Потянувшись рукой в сторону,  он,  сорвал  стебелек,  похожий  на  обычную
луговую ромашку.
   - А это как называется?
   Проворно бинтуя лоскутком ногу, она бросила быстрый взгляд на цветок:
   - Перетрум розеум.
   - Ну, совсем не по-нашему! А по-нашему это ромашка.
   Он сорвал другой - маленький, синий  цветочек,  напоминавший  отцветший
василек.
   - А это?
   - Это?.. Это примула аурикулата.
   - А это?..
   - Гентина пиренеика, - сказала она,  взяв  из  его  рук  два  небольших
синеньких колокольчика на жестком стебельке.
   - Все знаешь. Молодчина. Только вот по-латыни...
   Джулия тем  временем  кое-как  перевязала  рану  -  сверху  на  повязке
проступило коричневое пятно.
   - Лежи надо. Тихо надо, - потребовала она.
   Он с какой-то небрежной снисходительностью  к  ее  заботам  подчинился,
вытянул ногу и лег на бок, лицом к девушке. Она поджала под себя колени  и
положила руку на его горячую от солнца голень.
   - Кароши руссо, кароши, - говорила она, бережно поглаживая ногу.
   - Хороший, говоришь, а  не  веришь.  Власовцем  обзывала!  -  вспоминая
недавнюю размолвку, с упреком сказал Иван.
   Она вздохнула и рассудительно сказала:
   - Нон влясовец. Джулия вериш Иванио. Иванио  знат  правда.  Джулия  нон
понимат правда.
   Иван пристально посмотрел в ее строгие опечаленные глаза:
   - А что он тебе наговорил, тот власовец? Ты где его слушала?
   - Лягер слушаль, - с готовностью ответила Джулия.  -  Влясовец  говори:
руссо кольхоз голяд, кольхоз плехо.
   Иван усмехнулся:
   - Сам он подонок. Из кулаков, видно. Конечно, жили по-разному, не такой
уж у нас рай. Я, правда, не хотел тебе всего говорить, но...
   - Говорит, Иван, правда!  Говорит!  -  настойчиво  просила  Джулия.  Он
сорвал под руками ромашку и вздохнул.
   - Вот. Были неурожаи. Правда, разные и колхозы были. И земля  не  везде
одинаковая. У нас, например, одни камни. Да  еще  болота.  Конечно,  всему
свой черед: добрались бы и  до  земли.  Болот  уже  вон  сколько  осушили.
Тракторы в деревне появились. Машины  разные.  Помощь  немалая  мужику.  И
работать начали дружно в колхозе. Вот война только помешала...
   Джулия придвинулась к нему ближе:
   - Иван говори Сибирь. Джулия думаль: Иван шутиль.
   - Нет, почему же. Была и Сибирь. Высылали кулаков, которые  зажиточные,
вроде бауэров. И врагов разных подобрали. У нас в  Терешках  тоже  четверо
оказалось.
   - Враги? Почему враги?
   - За буржуев стояли. Коров колхозных сапом -  болезнь  такая  -  хотели
заразить.
   - Ой, ой! Какой плехой челевек!
   - Вот-вот. Правда, может, и не все. Но по десять лет дали. Ни за что не
дали бы. Так их тоже в Сибирь. На исправление.
   - Правда?
   - Ну, а как ты думала.
   Лежа на боку, он сосредоточенно обрывал ромашку.
   - Иван очэн любит свой страна?  -  после  короткого  молчания  спросила
Джулия. - Белоруссио? Сибирь? Свой кароши люди?
   - Кого же мне еще любить? Люди, правда,  разные  и  у  нас:  хорошие  и
плохие. Но, кажется, больше хороших. Вот когда отец умер, корова перестала
доиться, трудно было. На картошке  жили.  Так  то  одна  тетка  в  деревне
принесет чего, то другая.  Сосед  Опанас  дрова  привозил  зимой.  Пока  я
подрос. Жалели вдову. Хорошие ведь люди. Но были и сволочи. Нашлись такие:
наговорили на учителя нашего  Анатолия  Евгеньевича,  ну  его  и  забрали.
Честного человека. Умный такой был, хороший. Все с  председателем  колхоза
ругался из-за непорядка. За народ болел. Ну и какой-то  сукин  сын  донес,
что он якобы против власти  шел.  Тоже  десять  лет  получил.  По  ошибке,
конечно.
   - Почему нон защищаль честно учител?
   - Защищали. Писали всей деревней. Только...
   Иван не договорил. Невольные яти воспоминания вызвали в  нем  невеселые
раздумья,  и  он  лежал,  кусая  зубами   оборванный   стебелек   ромашки.
Озабоченно-внимательная Джулия  тихо  гладила  его  забинтованное  горячее
колено.
   - Все было. Старое  ломали,  перестраивали  -  нелегко  это  далось.  С
кровью. И все же нет ничего милее, чем  Родина.  Трудное  все  забывается,
помнится больше хорошее. Кажется, и небо там другое -  ласковее,  и  трава
мягче, хоть и без этих букетов. И земля лучше пахнет. Я вот  думаю:  пусть
бы  опять  все  воротилось,  как-нибудь  сладили  бы  со  своими   бедами,
справедливее стали бы. Главное, чтоб без войны.
   - Руссо феномене. Парадоксе. Удивително, - горячо заговорила Джулия.
   Иван, сплюнув стебелек, перебил ее:
   - Что ж тут удивительного: борьба.  В  окружении  буржуев  жили.  Армию
крепили.
   - О, Армата Россо побеждать! - восторженно согласилась Джулия.
   - Ну вот. Видишь, силища какая - Россия! А после войны, если  эту  силу
на хозяйство пустить, ого!..
   - Джулия много слышаль  Россия.  Россия  -  само  болшой  сила.  -  Она
помолчала и, будто что-то припомнив, грустно улыбнулась. - Джулия за  этот
мысли от фатэр, ла падре, отэц, убегаль. Рома отэц делай вернисаж - юбилей
фирма. Биль много гост, биль официр СД. Официр биль Россия, официр говори:
Россия плехо, бедно, Россия нон култур. Джулия сказаль: это обман.  Россия
лючше Германи. Официр сказаль: фройлен - коммунисти? Джулия  сказаль:  нон
коммуниста - так правда. Ла падре ударяль Джулия,  -  она  прикоснулась  к
щеке. - Пощечин это русско говорит. Джулия убегаль вернисаж, убегаль Марио
Наполи. Марио биль коммунисти. Джулия всегда думаль: руссо - карашо. Лягер
Иван бежаль, Джулия Иванио бежаль. Руссо Иван - герой.
   - Ну какой я герой! - возразил Иван. - Солдат просто.
   - Нон просто сольдат! Руссо сольдат - герой!  Само  смело!  Само  умно.
Само... Само... - воодушевленно говорила она,  подбирая  знакомые  русские
слова. Во всем ее тоне чувствовалась глубокая вера в правоту идеи, которой
она ни за что не хотела поступиться. -  Ми  видель  ваш  герой  лягер.  Ми
слышаль ваш герой на Остфронт. Ми думаль: ваш фатэрлянд само сильно,  само
справьядливо...
   - Он и есть самый справедливый, - заметил Иван. - Я вот на  тракториста
выучился,  и  бесплатно...  Потом  в  техникум  поступил.  Механизации.  А
учителей сколько стало. Из тех же мужиков...
   Нахмуренные до сих пор брови ее шевельнулись, и в глазах впервые  после
размолвки сверкнули смешинки:
   - Удивително! Джулия любит руссо. Руссо неправилно, феноменално. Джулия
всегда  любит  неправилно,  феноменално.  Иван  феномене.  Аномали.  Руссо
коммунисти Иван спасаль  Русланд,  спасаль  буржуазно  монархия  Итальяно,
спасаль Джулия...
   - Во-первых, я не коммунист: не дорос. А  во-вторых,  что  тут  такого:
весь Советский Союз спасает и Италию, и Францию, и Германию... Да мало  ли
кого. Хотя они и буржуазные. Ведь, кроме нас, кто бы Гитлера остановил?
   - Си, си. Так...
   С затаенной улыбкой на губах она погладила его ногу, потом  голый  бок.
Иван смущенно поежился, ощущая непривычное прикосновение ее ласковых  рук,
как вдруг она, нагнувшись, коснулась губами его синего штыкового шрама  на
боку. Он вздрогнул, будто его пронзили в то же место второй  раз,  вскинул
руку, чтоб защититься от ее неожиданной ласки, но она  поймала  его  руку,
прижала ее к земле и в каком-то  безудержном  порыве  стала  целовать  его
шрамы: осколочный - в плече, другой, пулевой, - выше  локтя,  от  штыка  в
боку, спустилась ниже и  осторожно  поцеловала  повязку.  Ошеломленный  ее
порывом, Иван замер,  к  сердцу  прихлынула  волна  нежности,  а  она  все
целовала и целовала. И тогда какая-то грань  между  ними  оказалась  такой
узкой, что балансировать на ней стало невозможно. Не зная, хорошо это  или
плохо, но уже отдавшись во власть какой-то  неведомой,  захлестнувшей  его
волны, он встрепенулся, приподнялся на локте,  другой  рукой  обхватил  ее
через плечо, слегка прижал и, закрыв глаза, дотронулся до  ее  удивительно
горячих, упругих губ.
   Потом сразу же откинулся спиной на траву, разметал руки и засмеялся, не
решаясь открыть прижмуренные глаза. А когда открыл их, в солнечном  ореоле
растрепанных волос увидел склоненное  ее  лицо  и  полуоткрытый,  сияющий,
белозубый рот. В первую секунду она будто захлебнулась, кажется, хотела  и
не могла  что-то  сказать,  только  широко  раскрыла  глаза,  в  них  были
удивление, радость, неуемное счастье. Припав к его  груди,  она  обхватила
шею Ивана руками и зашептала ему в лицо горячо и преданно:
   - Иванио!.. Амико!..



20

   Что-то недосказанное, второстепенное,  все  время  удерживавшее  их  на
расстоянии,  было  преодолено,  пережито  счастливо  и   почти   внезапно.
Мучительные вопросы, которые до сих пор волновали Джулию, видимо, были  ею
отделены от главного и отодвинуты на задний  план.  С  этого  момента  для
обоих остались лишь пряный аромат земли, маковый  дурман  луга  и  знойный
блеск высокого ясного неба. Среди дремучей  первозданности  гор,  в  одном
шагу от смерти родилось неизведанное, таинственное и властное,  оно  жило,
жаждало, пугало и звало.
   Лежа на траве, Иван гладил и гладил ее узкую, нагретую  солнцем  спину,
девушка, припав к его груди,  терлась  горячей  щекой  о  его  рассеченное
осколком плечо. Губы ее, не переставая, шептали что-то непонятное, но Иван
понимал все. Счастливо смеясь, он будто  застыл  в  какой-то  невесомости;
небо вверху пьянило, кружилось, земля, словно  огромное  кособокое  блюдо,
покачивалась из стороны в сторону, готовая вот-вот опрокинуться, и  оттого
было сладко, боязно и хмельно.
   Время, казалось ему, остановилось, исчезла опасность. У самого лица его
жарко  горели  ее  большие  черные  глаза.  В  них  теперь  не   было   ни
озабоченности, ни страдания, ни озорства - ничего, кроме властного в своем
молчании зова; что-то похожее Иван  чувствовал  на  краю  бездны,  которая
всегда пугала и влекла одновременно. У  него  не  было  сил  противостоять
этому зову, да он и не знал,  нужно  ли  Сдерживаться.  Он  снова  нащупал
губами ее влажный рот, твердые зубы, привлек ее  обеими  руками  и  замер.
Стало тихо-тихо, и в этой тишине величественно, как из небытия в вечность,
лился, клокотал горный поток. Хотелось раствориться, исчезнуть в  этих  ее
трепетных объятиях, унестись в вечность вместе с потоком, впитать из земли
ее силу и самому преобразиться в земную мощь - щедрую, тихую, ласковую...
   А земля все качалась, кружилось  небо,  сквозь  полураскрытые  веки  он
близко-близко видел не