у и подальше отойти от города.
   Только идти под дождем было не очень удобно. Промокшая до нитки  куртка
неприятно прилипала к телу, штанины также намокли снизу, и Иван  подвернул
их, как, бывало,  на  сенокосе,  до  самых  колен.  Он  с  удовлетворением
заметил, что под дождем потемнела полосатая, заметная издали  его  одежда.
Только  вот   проклятые   круги-мишени,   выведенные   масляной   краской,
по-прежнему топорщились на груди. Они не намокали и стали еще заметнее  на
потемневшей куртке.
   Так прошел час, а может, и больше.  Продираясь  сквозь  мокрый  молодой
кустарник с натянутой между ветвями паутиной, в которой дрожали мельчайшие
капли воды, Иван вдруг  увидел  дорогу.  Гладкая,  блестящая  от  непогоды
бетонная полоса ее плавно изгибалась на повороте  и  исчезала  вверху.  Он
остановился, прислушался - кажется, дорога была пуста. Тогда он оглянулся:
девушка, нетерпеливо отстраняя от лица мокрые ветви, пробиралась  к  нему.
Видимо, надо было подождать ее и дорогу перейти вместе,  иначе  она  могла
сделать что-то не так и выдать обоих.
   Девушка подошла, устало остановилась рядом  и,  увидев  дорогу,  уже  с
большей  осмотрительностью,  чем  недавно,  отнеслась  к  опасности.  Иван
коротко скользнул взглядом по ее мокрой куртке,  которая  плотно  облегала
гибкую и тонкую фигурку, и снова с досадой поморщился - так все это не шло
к обстановке, в которой они оказались. Она же, видно, рада  была  минутной
задержке: немного отдышавшись,  взялась  одной  рукой  за  ствол  сосенки,
другой вылила из колодок воду и устало вздохнула.
   Иван подождал немного, пока она отдышится, потом направился  к  дороге.
Девушка осторожно пошла сзади.
   Возле дороги он снова огляделся, подбежал к  забетонированному  кювету,
остановился, шепнул  ей:  "Иди  сюда!"  -  и  подал  руку.  Она  без  слов
ухватилась за его пальцы, глухо  стукнув  о  бетон  деревяшками,  прыгнула
через кювет. Иван коротко бросил: "Снимай!"  -  девушка  послушно  скинула
клумпесы и подхватила их свободной рукой. Взявшись за руки,  они  выбежали
на мокрые бетонные плиты дороги. Дождик сыпал уже часто и тотчас смывал их
следы. Беглецы благополучно перебрались на другую сторону. Он выпустил  ее
руку. За кюветом она наколола ногу  о  щебенку,  тихонько  ойкнула,  потом
сунула ступни в колодки и быстро полезла за ним вверх по склону.
   Склон тут был крутой, со стремнинами обрывов, поросший чахлыми  кривыми
деревцами, сквозь вершины которых виднелась внизу блестящая  дуга  дороги.
Иван теперь уж не очень старался выдерживать темп: устал сам, да и девушка
- он это чувствовал -  уже  на  пределе  своих,  по-видимому,  не  слишком
больших сил. На крутом подъеме, который он, превозмогая усталость,  одолел
первым, Иван остановился, наблюдая из-под развесистой суковатой  сосны  за
тем, как карабкается вверх его спутница. Одна колодка у  нее  свалилась  с
ноги и по камням быстро покатилась вниз. Она растерянно вскрикнула: "Санта
мадонна!" - оглянулась и устало  села,  по  всей  вероятности  не  решаясь
спускаться за ней. Но вскоре все же  полезла  вниз,  прихрамывая  на  одну
ногу, подобрала колодку и снизу взглянула на Ивана. В ее взгляде теплилась
молчаливая благодарность за то, что  он  не  ушел  без  нее.  Он  спокойно
опустился на сухую колючую землю между извилистыми корнями, поджидая, пока
девушка вылезет из-под кручи. Добравшись до него, она в изнеможении  упала
рядом.
   - Брось ты их к черту! - сказал он, имея в виду колодки.
   Она подняла на него черные широкие глаза. Он показал на ее  клумпесы  и
махнул рукой - брось, мол. Она, очевидно, поняла и  отрицательно  покачала
головой, пошевелив при этом своей маленькой мокрой и, как показалось  ему,
слишком нежной стопой. Он сразу понял нелепость своего совета, так же  как
и то, что немало еще хлопот причинят ей эти непомерно большие деревяшки.
   Его ноги, исколотые на камнях  и  валежнике,  тоже  горели  и  саднили.
Особенно донимала при  ходьбе  левая  пятка.  Теперь,  невольно  затягивая
минуту передышки, он решил посмотреть, что там,  и,  поджав  руками  ногу,
взглянул на влажную стопу.
   - Руссо очень, очень фурьезо [сердитый, злой (итал.)]. Как это  дойч?..
Безе! [сердитый, злой (нем.)] - вдруг сказала она.
   Иван за год пребывания в плену немного научился по-немецки и понял, что
сказала она, но  ответил  не  сразу.  В  пятке  была  заноза,  которую  он
попробовал вытащить, по, как ни старался,  не  мог  ухватить  пальцами  ее
крохотный кончик.
   - Безе! Доведут, так будешь и безе! - сердито проворчал  он  и  добавил
уже добрее: - А вообще я гут.
   - Гут?
   Она усмехнулась, обеими руками пригладила мокрые, блестящие  волосы  и,
вытерев о штаны ладони, придвинулась к нему:
   - О, дай!
   Он никак не мог взяться за конец занозы, а она легонько  и  удивительно
просто холодными тонкими пальцами обхватила его большую ступню, поковыряла
там и, нагнув голову, зубами  больно  ущипнула  подошву.  Он  нерешительно
дернул ногу, но она удержала, нащупала кончик,  и,  когда  выпрямилась,  в
ровных ее зубах торчала маленькая ворсинка занозы.
   Иван не удивился и не  поблагодарил,  а,  подтянув  ногу,  взглянул  на
пятку, потер, попробовал наступить - стало, кажется, легче. Тогда он уже с
большей приязнью, чем до сих пор, посмотрел  на  девушку,  на  ее  мокрое,
смуглое, похорошевшее лицо. Она не  отвела  улыбчивого  взгляда,  пальцами
взяла из зубов занозу и кинула ее на ветер.
   - Ловкая, да, - сдержанно, будто  неохотно  признавая  ее  достоинства,
сказал он.
   - Леф-ка-я, - повторила она и спросила: - Что ест леф-ка-я?
   Должно быть, впервые за этот  день  он  слегка  улыбнулся  и  потеребил
пятерней стриженый мокрый затылок:
   - Как тебе сказать? Ну, в общем, гут.
   - Гут?
   - Я. Гут.
   - Ду гут, ихь гут [ты хороший, я хорошая (нем.)], -  радостно  сообщила
она и засмеялась. А он, будто что-то припоминая или оценивая, дольше,  чем
прежде, посмотрел на нее. Она сразу спохватилась, зябко повела плечами,  и
тогда он подумал: надо идти. Ему не хотелось вылезать  из-под  этой  сухой
развесистой сосны, и все же он вынужден был встать. Дождь не переставал. С
унылым  однообразием  шумел  лес  -  видно,   непогода   сорвала   облаву.
Неизвестно, сколько узников прорвалось в горы, но, может, хоть кому-нибудь
посчастливится уйти. Иван вспомнил третьего гефтлинга,  который  бежал  за
ними,  и,  прежде  чем  выйти  из-под   сосны,   повернулся   к   девушке,
вытряхивавшей сор из своих колодок.
   - Это кто еще бежал за тобой?
   -  Бежаль,  да?   Тама?   Гефтлинг.   Тэдэско   гефтлинг   [немец-узник
(итало-нем.)].
   - Что, знакомый? Товарищ?
   - Нон товарищ.  Кранк  гефтлинг.  Болной,  -  тоненьким  пальчиком  она
прикоснулась к своему виску.
   - А, сумасшедший?
   - Я, я.
   "Гляди ты, а с ней можно разговаривать!" -  с  удовлетворением  подумал
Иван и отвел в сторону взгляд. Почему-то по-прежнему неловко было смотреть
в ее черные, глубокие, широко раскрытые глаза,  в  которых  так  изменчиво
отражались разнообразные чувства.
   - Ладно. Черт с ним. Пошли.
   Кажется, они порядком уже отошли от лагеря. Немцы, видно, упустили  их.
Душевное напряжение  спало,  и  Иван,  будто  издалека,  впервые  мысленно
оглянулся на то, что произошло в этот адски мучительный день.



4

   С утра они, пятеро военнопленных, в  полуразрушенном  во  время  ночной
бомбежки цехе откапывали невзорвавшуюся бомбу.
   У них уже не осталось ни малейшей  надежды  выжить  в  этом  чудовищном
комбинате смерти, и сегодня они решили в последний раз  попытаться  добыть
свободу, или, как говорил маленький чернявый острослов по кличке Жук, если
уж оставлять этот свет, так прежде стукнуть дверями.
   Небезопасная и нелегкая их работа приближалась к концу.
   Подвешивая бомбу  ломами,  они  наконец  освободили  ее  от  завала  и,
придерживая за покореженный стабилизатор, осторожно положили на  дно  ямы.
Дальше было самое рискованное и самое важное. Пока другие, затаив дыхание,
замерли по сторонам, длиннорукий узник в полосатой, как и у всех, куртке с
цветными кругами на груди и на спине, бывший черноморский  моряк  Голодай,
накинул на взрыватель ключ и надавил на него всем телом. На его  голых  до
локтей, мускулистых  руках  вздулись  жилы,  проступили  вены  на  шее,  и
взрыватель слегка подался. Голодай еще раза два с усилием повернул ключ, а
затем присел на корточки и начал  быстро  выкручивать  взрыватель  руками.
Сильно деформировавшись  при  ударе  о  землю,  взрыватель,  конечно,  был
неисправен и в таком  состоянии  не  годился  для  бомбы,  минувшей  ночью
сброшенной с американского Б-29 или английского "Москито" на этот  зажатый
горными кряжами Альп австрийский  городок.  Но  при  дефектном  взрывателе
бомба была исправная и  продолжала  хранить  в  себе  пятьсот  килограммов
тротила. На это и рассчитывали пятеро смертников. Как только  отверстие  в
бомбе освободилось, Жук достал из-под куртки новенький взрыватель, добытый
вчера от испорченной, с отбитым стабилизатором бомбы,  и  худыми  нервными
пальцами начал ввинчивать его вместо прежнего.
   Парень спешил, не попадал в  резьбу,  железо  лязгало,  и  Иван,  чтобы
кто-нибудь не набрел на них, приподнявшись, выглянул из ямы.
   Поблизости, кажется, все  было  тихо.  Над  ними  свисали  покореженные
балки. Из многочисленных проломов в крыше косо цедились на землю  дымчатые
лучи света. Было душно и пыльно. За рядом бетонных  опор  посреди  цеха  в
освещенной солнцем пыли с редкими возгласами и глухим гомоном  шевелились,
сновали десятки людей, растаскивавших завалы  и  убиравших  хлам.  Там  же
теперь были и эсэсманы, которые предпочитали излишне  не  любопытствовать,
когда обезвреживались бомбы, и обычно держались поодаль.
   - Ну, сволочи, теперь ждите! - тихо, сдерживая гнев, сказал Жук.
   Голодай, выпрямляясь над бомбой, буркнул:
   - Помолчи. Скажешь гоп, когда перепрыгнешь.
   - Ничего, братцы, ничего! - вытирая вспотевший лоб, проговорил  в  углу
Янушка, бывший колхозный бригадир, а теперь одноглазый гефтлинг. По натуре
он был скорее оптимистом, если только ими могли  быть  пленные  в  лагере.
Несмотря  на  вытекший  глаз  и  отбитую  селезенку,  он  всегда  и   всех
обнадеживал - и когда подбивал  людей  на  побег,  и  когда  в  изодранной
овчарками одежде под конвоем с немногими уцелевшими возвращался в лагерь.
   Так высказали они свое отношение к задуманному, кроме разве Сребникова,
который, беспрерывно кашляя, стоял у стены,  да  еще  Ивана.  Сребников  с
самого начала всю эту затею воспринял без энтузиазма,  так  как  ему  мало
радости принесла бы даже удача - быстрее, чем лагерный режим и побои,  его
добивала чахотка. А  Иван  Терешка  был  просто  молчун  и  не  любил  зря
говорить, если и без того все было ясно.
   Голодай вытер ладони о полосатые штаны и взглянул  на  людей:  конечно,
главным заводилой был он.
   - Кто ударит?
   Все на  секунду  притихли,  опустили  глаза,  напряженно  ощупывая  ими
длинный  корпус  бомбы  с  разбегающимися  царапинами  на  зеленых  боках.
Сосредоточился невеселый,  с  седой  щетиной  на  запавших  щеках  Янушка;
погасла нервная решимость в быстрых глазах Жука;  Сребников  даже  кашлять
перестал, опустил вдоль плоского тела руки - взгляд  его  стал  невыносимо
скорбным. Видно было, что вопрос этот беспокоил их с  самого  начала;  все
молчали, мучительно каждый про себя решая самое важное.
   Крупное лице Голодая выражало нетерпение и суровую решимость  поставить
все точки над "i".
   - Добровольцев нет! - мрачно констатировал он. - Тогда потянем.
   - Ага. Так лучше, - встрепенулся и подступил ближе к нему Жук.
   - Что ж, потянем. По справедливости чтоб, - согласился Янушка.
   Сдержанно и, кажется, с облегчением кашлянул Сребников. Терешка  молча,
одним ударом вогнал в землю конец ломика.  Но  Голодай,  хлопнув  себя  по
бедру, выругался:
   - Потянешь тут. Ни спички, ни соломинки.
   Нетерпеливо оглянувшись, он схватил  лежавшую  в  углу  ямы  тяжелую  с
длинной рукояткой кувалду.
   - Значит, так... Бери выше.
   И присел, обхватив ручку у самого основания. Остальные подались к нему,
нагнулись, сдвинув над кувалдой головы. Выше Голодая взялся рукой Жук, еще
выше сцепились  узловатые  пальцы  Янушки,  затем  ручку  охватила  ладонь
Сребникова, за ней - широкая пятерня Терешки, потом опять  Голодая,  Жука,
Янушки. И когда над сплетением рук остался маленький кончик  черенка,  его
медленно коснулась дрожащая потная рука Сребникова.
   Все невольно с облегчением вздохнули, поднялись и, постояв у  стены,  с
полминуты старались не глядеть друг на друга. Голодай  решительным  жестом
протянул кувалду тому, кто должен был с нею умереть.
   - Так что по справедливости. Без обмана, - по-прежнему грубовато, но  с
едва заметной ноткой сочувствия сказал он.
   Сребников почему-то перестал кашлять, пошатнулся, взял  ручку  кувалды,
молча повернул ее в руках, попробовал переставить и  опустил.  Его  полные
неуемной тоски глаза остановились на товарищах.
   - Не разобью я, - тихо, тоном обреченного сказал он. - Не осилю.
   Все снова притихли. Голодай гневно сверкнул глазами на смертника:
   - Ты что?!
   - Не разобью. Силы уже... мало, - уныло объяснил  Сребников  и  тяжело,
надрывно закашлялся.
   Голодай посмотрел на него и вдруг зло выругался.
   - Ну и ну! - язвительно проговорил Жук. - Вили-вили веревочку...
   -  Что  ж...  Ясное  дело,  где  ему  разбить.  Ослабел,  -  готов  был
согласиться с происшедшим Янушка.
   У Терешки внутри будто перевернулось что-то - хотя он  и  понимал,  что
Сребников не притворяется, но такая неожиданность вызвала у него  гнев.  С
минуту он тяжело, исподлобья смотрел на больного, что-то решал  про  себя.
Умирать он, конечно, не стремился. Как и все, хотел жить.  Трижды  пытался
вырваться на волю (однажды дошел почти до Житомира).  И  тем  не  менее  в
жизни, оказывается, бывает момент, когда надо решиться закончить все одним
взмахом.
   И он шагнул к Сребникову:
   - Дай сюда.
   Сребников удивленно моргнул скорбными глазами, послушно разнял  пальцы.
Терешка переставил кувалду к себе и немного смущенно скомандовал:
   - Ну, что стали? Берем. Чего ждать?
   Суровый  Голодай,  нервный  Жук,  озабоченный  Янушка   с   недоумением
взглянули на него и, оживившись вдруг, подступили к бомбе.
   -  Взяли!  Жук  -  веревку.  Лаги  давайте.  Куда  лаги  девали?  -   с
неестественной  бодростью  распоряжался  Терешка  и  в   поисках   заранее
припасенных палок выглянул из ямы.  Но  тут  же  он  вздрогнул,  остальные
замерли рядом. Предчувствуя беду,  Терешка  медленно  выпрямился  во  весь
рост.
   Невдалеке от ямы  в  пыльном  потоке  косых  лучей  стоял  командофюрер
Зандлер. Он сразу увидел Ивана, их взгляды встретились, и  Зандлер  кивнул
головой:
   - Ком!
   Терешка выругался про себя, отставил к стене кувалду и быстро  (медлить
в таком случае было нельзя) по откосу  вылез  на  раскиданную  вокруг  ямы
землю. Сзади, настороженные, притихли, притаились товарищи.
   В пыльном, пустом  с  этого  конца  цехе  (боясь  взрыва  бомбы,  немцы
повытаскивали  отсюда  станки)  было  душно,  повсюду  из  пробитой  крыши
струились на пол пыльные лучи полуденного солнца.  В  другом,  разрушенном
конце огромного, как ангар, сооружения, где разбирала завал команда женщин
из сектора "С", сновали десятки людей с носилками; по настланным на  землю
доскам женщины гоняли груженные щебенкой тачки.
   Зандлер стоял в проходе под рядом опор, сбоку от большого  пятна  света
на бетонном полу, и, заложив за спину руки, ждал. Терешка быстро сбежал  с
кучи земли, деревяшки его громко простучали и стихли. Хмуря широкие  русые
брови, он остановился в пяти шагах от  Зандлера,  как  раз  на  освещенном
квадрате пола. Эсэсовец, вынеся из-за спины  одну  руку,  пальцами  дернул
широкий козырек фуражки:
   - Ви ист мит дер бомбе? [Ну как там бомба? (нем.)]
   - Скоро. Глейх [сейчас (нем.)], - сдержанно сказал Иван.
   - Шнеллер хинаустраген! [Быстрей выносите! (нем.)]
   Зандлер подозрительно поглядел в сторону ямы, из которой торчали головы
четырех пленных, потом  испытующе  -  на  Ивана;  тот  стоял  по-солдатски
собранный, готовый ко всему. Острым взглядом он впился в бритое, загорелое
лицо немца. Оно было преисполнено сознания власти и достоинства. В  то  же
время Иван настороженно  следил  за  каждым  движением  его  правой  руки.
Неподалеку от них, на другой половине цеха, две женщины в полосатой одежде
опустили на землю носилки и, пересиливая страх, с любопытством ждали,  что
будет дальше. Немец, скользнув взглядом  по  плечистой  фигуре  гефтлинга,
внешне выражавшей только  готовность  к  действию,  понял  это  по-своему.
Ступив ближе, он протянул к нему ногу в запыленном сапоге.
   - Чисто! - спутав ударение, кивнул он на сапог.
   Иван, разумеется, понял, что от него требовалось (это  не  было  тут  в
новинку), но на мгновение  растерялся  от  неожиданности  (только  что  он
подготовился совсем к другому) и несколько секунд помедлил. Зандлер ждал с
угрозой на жестком скуластом лице. Дольше медлить было  нельзя,  и  парень
опустился возле его ног. Это унижало, бесило,  и  Иван  внутренне  сжался,
подавляя свой непокорный, такой неуместный тут гнев.
   Согнувшись, он чистил сапог натянутыми  рукавами  куртки.  Сапоги  были
новые, аккуратно чищенные по утрам, и вскоре головка  первого  стала  ярко
отражать солнце. Потом заблестели голенища и задник, только  в  ранту  еще
осталось немного пыли  да  на  самом  носке  никак  не  затиралась  свежая
царапина. Командофюрер тем временем, щелкнув зажигалкой, прикурил, спрятал
в карман портсигар. На Ивана дохнуло запахом  сигареты  -  это  мучительно
раздражало обоняние. Затем немец, кажется, стряхнул  пепел.  На  стриженую
голову  Ивана  посыпались  искры,  какая-то  недогоревшая  соринка  больно
обожгла шею. Гнев с большей силой вспыхнул в нем, и он еле сдерживал  себя
- так хотелось вскочить, ударить, сбить с ног, растоптать  этого  поганца.
Но он чистил сапог, борясь с собой и стараясь как можно скорее  отвязаться
от немца. Тот, однако, не очень спешил, держал сапог до тех пор,  пока  он
не заблестел  от  носка  до  колена.  Потом  отставил  ногу  назад,  чтобы
поставить вторую.
   Иван немного выпрямился и в краткий миг этой передышки  взглянул  туда,
где остановились, наблюдая за ними, несколько гефтлингов-женщин.  Взглянул
бегло,  почти  без  всякого  внимания,  но  вдруг  что-то  заставило   его
спохватиться. Тогда он посмотрел  внимательнее,  стараясь  понять,  в  чем
дело, и понял: лучше было бы провалиться сквозь землю, чем  встречаться  с
таким уничтожающим презрением в этих женских глазах. Почему-то он не успел
заметить ничего другого, не понял  даже,  было  это  молодое  или,  может,
пожилое лицо, - взгляд этот будто кипятком плеснул в его душу  нестерпимой
болью укора. Между тем к его коленям придвинулся второй запыленный сапог с
большим белым пятном на голенище. Немец нетерпеливо буркнул  два  слова  и
носком пнул пленного в  грудь.  Иван  помедлил,  что-то,  еще  позволявшее
контролировать себя, вдруг оборвалось в нем. Его пальцы отпустили рукав  и
мертвой хваткой впились ногтями в ладонь. Подхваченный гневной  силой,  от
которой неудержимой тяжестью налились кулаки, он вскочил на ноги и  бешено
ударил немца в челюсть. Это  случилось  так  быстро,  что  Иван  сам  даже
удивился, увидев Зандлера лежащим на бетонном полу. Поодаль,  подпрыгивая,
катилась его фуражка.
   Все еще не до конца осознав смысл происшедшего, Иван, вобрав  голову  в
плечи и широко расставив ноги, с туго сжатыми кулаками стоял  над  немцем.
Он ждал, что Зандлер сразу  же  вскочит  и  бросится  на  него.  До  слуха
откуда-то издалека донеслись возбужденные разноязыкие восклицания,  только
он не соображал уже, осуждали они или предупреждали. Эсэсман,  однако,  не
бросился на пленного, а неторопливо, будто п