- Отцепляем...
   Думать о том, что будет, если мы ничего  не  найдем,  не  хотелось.  Наша
оперативная комбинация и так уже влетала железной дороге в копеечку...
   После  горячего  скандала  с  железнодорожниками,  обильно  подпорченного
угрозами и матюгами, мы все-таки добились, что вагон отцепили и  отогнали  в
депо. Поезд уехал. А проводники остались.
   Стружевский постепенно утрачивал  свое  спокойствие.  Он  стоял  и  курил
сигареты одну за другой, пряча руки в карманах, чтобы  не  видели,  как  они
трясутся.
   - Что вы так нервничаете? - спросил  я,  подходя  к  нему.  -  Все  будет
нормально.
   - Я не нервничаю, - с вызовом произнес он., - Рейс вы мне сорвали. Ни  за
что.
   - Бывает, - сказал я.
   Передохнули мы малость. И начади обыскивать ненавистный вагон заново.
   Еще два часа ничего не могли найти. А потом, уже в третий  раз  обшаривая
туалет, я встал на какую-то трубу, зло рванул за решетку на потолке,  сорвал
ее. Просунул руку на  всю  длину  в  межпотолочное  пространство.  Там  было
грязно, склизко, пыльно.
   - Ну? - спросил фээсбэшник из коридорчика.
   - Ничего, - сказал я. - Хотя...
   Я просунул всю руку еще дальше, хотя это было тяжеловато. И сообщил:
   - Что-то есть... Дай чем подцепить. Фээсбэшник принес кочергу. Я  зацепил
какой-то предмет, притянул его. И произнес довольно:
   - Ого.
   Добычу я протянул вниз фээсбэшнику.
   - Иконка. Восемнадцатый век, - оценил он.
   - А ты откуда знаешь? - спросил я сверху с подозрением.
   - Написано - "1761 годъ".
   Я спрыгнул бниз, перевел дыхание. И сказал удовлетворенно:
   - Э!
   - С почином.
   - Пошла карта, - кивнул он.
   - Ну-ка, орлы, навались, - прикрикнул я...
   Когда  к  вечеру  к  нам  прибыл  замминистра  путей  сообщения  Голубев,
сухощавый, строгий мужичонка лет шестидесяти,  и  добрался  до  злополучного
вагона, то застыл как вкопанный.
   Действительно, зрелище  было  непривычное.  Бригада  работяг  заканчивала
разбирать вагон.
   - Это что? - сдвинул он брови.
   - Вон, - я указал на лежащую на брезенте около остатков вагона добычу.
   Из межпотолочного  пространства,  ниш  в  рабочем  тамбуре,  а  также  из
воздушных фильтров извлекли сорок пять икон и три тубуса с картинами.
   - Контрабанда? - спросил деловито замминистра.
   - Она, мерзкая, - кивнул я.
   - Работайте, товарищи, - с энтузиазмом произнес замминистра. -  Если  что
нужно, вам будет оказана любая помощь.
   И удалился со своей свитой.
   Найдя первую икону, мы теперь  имели  право  разобрать  по  винтику  весь
поезд. Такова практика. В Англии однажды, проверяя оперативную информацию  о
наркотиках, таможенники разрезали целый пароход.
   К находкам нас не подпускали два фээсбэшных  эксперта.  Они  раскладывали
добычу в своем фургоне,  как  больного  в  реанимобиле.  Искали  следы  рук,
микрочастицы. Работали на редкость профессионально - загляденье, не сравнить
с нашими косорукими технарями из отделения милиции, которые ни о чем,  кроме
отпечатков пальцев, не слыхивали и по своему  невежеству  запороли  не  один
десяток тысяч уголовных дел. Техническая сторона работы у ФСБ всегда была на
высоте. Возможности тут у них были куда выше, чем у МВД, так  как  вели  они
бой с лучшими разведками мира, а не с обычными уголовниками.  Я  верил,  что
они докажут - эти вещи прошли через руки Стружевского и его напарника.
   Я ждал, когда эксперты дойдут до тубусов. Мне хотелось  верить,  что  они
сейчас развернут полотна из Русского музея. Или из квартиры Тарлаева.
   - Так, - сказал эксперт, руками в перчатках аккуратно  открывая  тубус  и
вытаскивая свернутое полотно.
   - Лагорио, - произнес я.
   Морской пейзаж Лагорио украли три года  назад  из  коллекции  в  Туле.  Я
прекрасно  помнил  ориентировки...  Второе  полотно  -  вообще  неизвестное.
Незнамо кто. Третье - похоже на Малевича...
   Не то. Все не то...

***

   Доставили мы Стружевского в Москву не на так нелюбимом им  поезде,  а  на
моей служебной машине.
   Держался он молодцом. Признаваться отказался с самого начала.
   - Я  ничего  не  делал,  -  заявил  он,  сидя  на  заднем  сиденье  между
фээсбэшником и Васиным.
   - Пальчики, следы, все твое, - сказал я.
   - О чем разговор? - пожал он плечами.  -  Доказывайте.  Я  сдержал  такое
родное душе бывшего милицейского спецназовца желание съездить ему по  уху  и
пожал плечами.
   - Докажем, придурок.
   - И не надо меня оскорблять. Не таких видали, - он, кажется, наглел.
   - Был один недавно такой, - сказал я. - Сейчас жалобы пишет на незаконные
действия.
   - Я тоже писать умею.
   - Урод, - пожал я плечами и вдарил по газам.  Ненавижу  уродов.  Пусть  я
сентиментальный человек, пусть я устарел,  но  я  до  сих  пор  считаю,  что
нехорошо  брать  чужое,  неприлично  заниматься  контрабандой.  А  красть  и
заниматься контрабандой святых ликов, в каждом из которых  -  частичка  души
наших предков, - это уж совсем недопустимо. Стружевский думал по-другому. Он
хотел одного - устроиться в жизни получше, и его не  интересовали  средства.
Поэтому я считал его уродом и сильно не любил. И поэтому у меня было жгучее,
на мой взгляд, совершенно законное желание съездить ему по уху.
   По уху я ему не съездил. Но по хребту угостил кувалдометром, так  что  он
едва не рухнул прямо перед входом в изолятор.
   - Заходи, - сказал я. - Привыкай к тяготам воровской жизни...
   - Ответишь за это, - прошипел он.
   - Если только перед господом, - я врезал ему  еще  раз  и  уронил  его  в
поджидавшие руки. - Принимайте.
   - К стене! Руки за спину! - заорал на вновь прибывшего контролер.
   Заперев его в  тесную  камеру  на  много  мест,  мы  отправились  за  его
подельником - который, по сообщению наружки, сейчас сидел дома.
   Тот смотрел по видику "Терминатора", рев разносился на  весь  дом,  и,  я
думаю, соседи сказали нам  спасибо,  когда  мы  его  увезли.  В  отличие  от
проводника, раскололся он моментом.
   - Да, да, - потряс  он  руками,  сидя  на  стуле  напротив  меня  в  моем
кабинете. - Точно. Отправили мы иконы.
   Расписал  он  цепочку  такую.  У  него  в   Хельсинки   сидит   знакомый,
занимающийся сбытом икон, которые там стоят, дороже раз в  тридцать,  чем  в
Москве. Ему и возит Стружевский контрабанду где-то раз в месяц.
   - Хельсинки завалены русскими иконами, - говорил подельник проводника.  -
Притом висит икона - девятнадцатый век. А они  пишут  нагло  -  семнадцатый,
восемнадцатый. Все старят лет на сто. И капуста, понятно, уже другая!
   - Вся Европа завалена иконами, - кивнул я. - В одному Стокгольме полсотни
магазинов, торгующих нашими антиками.
   - Во-во. Цены в Европе на наши деревяшки в последнее время сильно  падают
- очень много навезли. Но все равно еще нормальные.
   - А вещи откуда берете?
   - Иногда я достаю, - сказал он. - Иногда Витек.
   - Последняя партия икон откуда? - спросили.
   - Половина - мои. Половина - Витьки.
   - А картины?
   - Картинами я мало занимался. Но у Витька образовался  запасец.  Так  что
следующим рейсом мы хотели скинуть живопись. Мой человек в Финляндии  обещал
узнать к тому времени, как они будут продаваться.
   - И где та живопись сейчас?
   - У Витька где-то.
   - Дома?
   - Дома есть. Но дома он не все хранит. Где-то у него заначка.
   - Где?
   - Я не знаю! Не знаю я!!! А  что  будет-то?  Что  будет?  -  Он  умоляюще
посмотрел на меня.
   - Как вести себя будешь.
   - Я чем могу, тем помогу... Я готов.
   - Ну тогда помогай, - сказал я и начал терзать его вопросами.
   Я пытался вытащить информацию о висяках - по Русскому музею,  по  налетам
на коллекционеров, но  с  таким  же  успехом  я  мог  расспрашивать  первого
встречного на улице. Ни черта он ни о чем, кроме икон и церковной утвари, не
знал. Правда, сдал мне бригаду,  которая  шарит  по  церквам  в  Тульской  и
Калужской областях - они якобы два года назад прирезали священнослужителя  в
сельской церкви.
   - Ну что ж, спасибо, - кивнул я.
   - А мне так и сидеть? - Он хлюпнул носом, и вид у него , стал жалкий.
   - Трое суток посидишь. Там поглядим, - сказал я. в Тем  временем  наши  с
ребятами из ФСБ обыскали квартиру и  гараж  Стружевского.  Изъяли  несколько
икон, небольшую коллекцию монет, несколько  орденов  девятнадцатого  века  и
орден Суворова без соответствующих документов.
   - Где у него склад?  -  спросил  меня  полковник  Буланов,  выслушав  мой
подробный доклад.
   - Кто ж знает, - пожал я плечами.
   - Ты не жми плечами-то, - сказал Буланов раздраженно.
   - Могу и не жать. Все равно не знаю.
   - Надо узнавать.
   - Из Стружевского ничего не  выдавить.  Это  издержки  масскультуры.  Все
сейчас требуют адвоката  и  зачитывания  им  их  прав.  И  никто  не  спешит
раскаиваться.
   - Зубы не заговаривай, - Буланов нахмурился. - Как искать  будем,  где  у
него клад зарыт?
   - Отпустим.
   - Верно. Отпускаем. И наружку ему прикрепляем. Пускай сам нас приведет.
   Выпускать Стружевского мне не хотелось до боли. Но никуда не денешься.
   - Пускай приведет, - согласился я.
   Когда следователь на следующий день отпускал Стружевского на свободу, тот
был искренне уверен, что оставил ментов в дураках. Он, видимо,  считал,  как
некоторые, даже умудренные опытом уголовники, что кто не колется  -  тот  не
сидит. Еще как сидят!
   Куда ж ты нас приведешь, проводник?

***

   С утра пораньше меня разбудил телефонный звонок.
   - Привет, Алексей, - услышал я знакомый голос. Сто лет бы его не слышать.
   - Здравствуй, Надя, - сказал я в ответ. - Какого лешего тебе надо от меня
в семь утра?
   - У меня сегодня переговоры. Да и тебя не застанешь.
   - Тогда бы уж ночью звонила. Чтоб наверняка.
   - Ты опять злишься. От злости бывает язва желудка.
   - Язвы желудка бывают от жен.
   - Правильно. Я виновата. Опять я во всем виновата, -  с  профессиональным
надрывом произнесла она.
   - Ладно. Вопрос "кто виноват" - в сторону. Что делать? - спросил я.
   - Котенок тебе посылку прислала.
   - Какую посылку?
   - Запечатано. Там письмо, кажется. Приедешь?
   - Обязательно. Завтра попытаюсь подъехать.
   - Вот ты такой. Ребенок письмо прислал. Лететь на  крыльях  должен.  А  у
тебя даже намека на интерес нет... Ох, Алексей.
   - Я приеду, как только смогу. Привет спекулянту передавай.
   - Обязательно. От мента.
   - Вот именно. Роже спекулянтской от  рожи  ментовской,  -  хмыкнул  я.  -
Целую, ласточка. Порхай себе на здоровье, - я повесил трубку.
   Классический треугольник. Было три человека - я, мой соратник  по  боксу,
добрый приятель Володька, и моя жена Надя.  Когда  времена  стали  меняться,
Володька плюнул на работу, принципы и устои - на все, и стал правдами  и  не
правдами делать бабки. Надя тоже плюнула на все и стала делать бабки. А опер
Алексей Тихомиров ни на что не  может  плюнуть  до  сих  пор,  поскольку  по
неистребимой наивности считает, что служебный долг  чего-то  стоит,  что  он
обязан кого-то ловить, кого-то спасать.
   Дальше расклад обычный. Опер Тихомиров вечно в безденежье, дома почти  не
бывает, все в трудах праведных. И пока он сидит в засадах,  два  новорусских
делателя денег тем временем прекрасно находят общий язык. Деньги к  деньгам,
сердце к сердцу. И вот все меняется - они уже вдвоем, а я за бортом.
   Я что,  сильно  убивался?  Не  слишком  сильно.  Поскольку  понимал,  что
роскошной брюнетке Надежде я не пара. А мой  приятель  Володя  -  пара.  Вот
только в центре этого треугольника была одна точка, на которой  сошелся  для
всех клином белый свет. Это Котенок мой драгоценный, дочка ненаглядная. Папа
ловит бандитов, мама - рекламная львица, с утра до вечера носится по радио и
телевидениям, по конторам и фирмам, делая рекламные бабки. Дядя Володя  тоже
весь в делах. А Котенок сначала  обучалась  в  элитной  гимназии,  вместе  с
детьми крупных ворюг и известных бандитов. А потом  ее  сослали,  как  члена
РСДРП при царизме, за границу. В Англию. В закрытую и дорогую школу. Мне  не
нравится, что она там. А Наде и Володьке нравится. Не потому, что они ее  не
любят и хотят услать подальше - любят они ее. Вот только считают, что из нее
там выйдет леди и у нее там, в этой  задрипанной  Англии,  в  которой  нынче
живут одни голубые да всякая "чернота", будут перспективы... Да ну их всех!
   У меня сегодня дел по горло. Стружевский на свободу с  нечистой  совестью
выходит. И его наружка начинает пасти. А я буду сидеть у  телефона  и  ждать
сообщений.
   Так все и получилось. Я приехал  на  работу  и  стал  ждать  весточек.  И
события неожиданно стали разворачиваться очень быстро.
   Стружевский пришел домой. С женой он развелся три месяца назад, дома  его
никто не ждал. Наверное, плотно поел - пайка в изоляторах нравится далеко не
всем. Принял душ. я Потом спустился, открыл гараж  и  вывел  свою  новенькую
машину. Протер с любовью тряпкой стекло. Опробовал двигатель.  И  дернул  на
всех парах.
   По Ярославскому шоссе он шел на предельной скорости. За  городом  бригада
службы наружного наблюдения вышла из зоны связи, и где они шатались -  никто
не знал.
   - Неужели упустили, - покачал я головой. - Умеют же портить настроение.
   - Не упустят, - успокоил меня Железняков. - Спокойнее надо быть. Сядь,  в
преферанс с компьютером поиграй.
   - Издеваешься?
   - Нет. Успокаиваю.
   Оперативник из наружки вышел на связь через два  часа.  Он  сообщил,  что
звонит из какой-то дыры - дачного поселка далеко за Пушкино.  И  Стружевский
недавно зашел в домик.
   - Хороший дом? - спросил я.
   - Хибара щитовая, - сообщил опер. - Ничего особенного.
   - Откуда звонишь?
   - С почты в поселке.
   - Понятно... Присматривайте дальше.
   - Обязательно. Ждите писем...
   Мы ждали. А тем времени на даче разворачивались любопытные события.
   Оперативники из наружки с трудом нашли подходящую позицию для наблюдения.
И вовремя.  Они  успели  увидеть  сцену,  как  Стружевский  вышел  из  дома,
покачиваясь, как пьяный. В порыве дикарской ярости он отпихал ногой  березу.
Потом влепил с разбегу по пустому ведру, так что оно с  грохотом  улетело  и
врезалось в металлическую бочку для дождевой воды. Человек был вне себя.
   Опера слышали, как он крикнул своей соседке, корячившейся над  грядкой  в
огороде:
   - Кто здесь был, Марья Антоновна?
   - Здрасьте, - она оторвалась от грядки и подошла к забору. - Не  заметила
тебя... Да не знаю. Днем не было. Может, ночью. Я сплю.
   - Спать все горазды! - зло бросил он.
   Соседка обиженно фыркнула и отошла. До через некоторое время вернулась.
   Они о чем-то переговорили. Это уже слышно не было. Зато было  видно,  что
Стружевский стал мерять шагами все шесть соток своего участка.
   Получили мы об этом доклад к вечеру. В кабинете сидели  я,  Железняков  и
Женька.
   - Итак,  что  получается,  -  сказал  Железняков.  -  Клиент  выходит  из
каталажки. Бреется, лопает и тут же дует за город. Отдыхать, да?
   - Вряд ли, - кинул я.
   - Вот именно. Вряд ли.
   - Ему что-то нужно в этой хижине, - сказал я. - Он заходит в дом. Выходит
как помешанный и принимается трясти деревья и  бросаться  ведрами...  Что-то
там было...
   - И что-то пропало, - подытожил Женька.
   - Юнга соображает, - усмехнулся Железняков.
   - Его напарник же говорил, что у Стружевского есть складик. Там он хранит
картины, иконы и прочую безделицу.
   - Их и стянули, - Женька потер руки.
   - Надо наружке задание дать, чтобы пошарили там, выяснили,  не  терся  ли
кто в последние дни у той дачи, - сказал я.

***

   Я заехал к Наде в офис на  Неглинке.  У  входа  стоял  охранник  в  белой
рубашке с короткими  рукавами  и  в  темных  очках  -  тоже  мне,  техасский
рейнджер, черти его дери. А на груди надпись на английском: "Секьюрити".  Не
люблю охранников. Холуи поганые.
   - Вы к кому? - с вежливым высокомерием спросил он. По его мнению, судя по
одежде я не мог относиться к числу уважаемых клиентов, а  потому  занимал  в
мире недостойное место.
   - К Надежде Евгеньевне.
   - На вас пропуск не заказан, - сообщил  "секыорити",  поглядев  в  книгу,
лежащую на тумбочке.
   Я сунул ему в нос удостоверение.
   - Я не могу пропустить, - он несколько  растерялся,  но  решил  оборонять
свой пост.
   - Не бузи, вахтер, - сказала, и  у  "секьюрити"  от  такого  кощунства  -
вахтером назвали! - аж дыхание сперло. - Обязан пропустить. По закону.
   - Но начальник...
   - А в лоб? - осведомился я.
   Он уставился на меня зло. Ему тоже хотелось дать мне  в  лоб,  но  я  был
больше по габаритам и злее.
   - Расслабься, - посоветовал я.
   Он было попытался зацепить меня за локоть. Я цыкнул на него  и  пошел  по
лестнице. И  тут  заметил,  что  сверху,  как  барыня  в  усадьбе,  величаво
спускается Надя. На  ней  было  длинное,  похожее  на  вечернее,  платье.  И
выглядела она отлично - как на рекламной картинке.
   - Надежда Евгеньевна, - обиженно заголосил охранник. - Пропуск...
   - Это ко мне, Мишенька, - царственно произнесла она, и холоп заткнулся.
   - Как в Совете министров, - заворчал я.  -  Понаставили  церберов.  Людей
кусают.
   - Чтобы не шлялись все, кому не лень.
   - Интересно, кому не лень шляться по таким забегаловкам?
   Мы прошли через приемную.  За  двумя  столами,  заставленными  факсами  и
компьютерами, сидели две секретарши и что-то настукивали на клавиатуре.  Ну,
Надюха раскрутилась.
   - Все рекламу куешь, светская львица? - спросил я, усаживаясь  на  мягкий
кожаный диванчик в просторном кабинете.
   - Кую.
   - "Сникерс" и "марс" - сладкая парочка... Мерзость!
   - Ты поздно родился, Лешенька, -  она  уселась  на  диванчик  напротив  и
закурила.
   - Почему?
   - Тебе надо в инквизиции работать. И жечь всех. Жечь, - она  приблизилась
ко мне и провела меня ласково ладонью по щеке, тронула бороду. В этом  жесте
было не столько заигрывание, сколько какая-то  ностальгия.  Сейчас  взор  ее
затуманится,  она  начнет  поминать  прошлое.  А  потом  обвинять   меня   в
бесчувственности. Все пройдено не раз. Это как пластинка, заевшая  на  одной
дорожке.
   - Хватит телячьих нежностей, - оборвал я ее порыв. - Давай пакет.
   Она встала, положила длинную  черную  сигарету  в  бронзовую  пепельницу,
открыла ящик стола и вытащила упакованную в золотую бумагу коробочку.
   Письма мне Котенок присылала постоянно. Но посылку - это что-то новое.
   Я сорвал бумагу, открыл коробочку. В ней был  пушистый  серый  котенок  -
игрушка. На ее шее повязан вполне приличный галстук - это для папы.  И  было
письмо.
   Письмо,  понятно,  вскрытое  и  плохо  запечатанное.  "Дорогому  папочке"
называлось. Ах ты, родной мой Котенок...
   Я вскрыл конверт. Прочитал аккуратно,  почти  без  грамматических  ошибок
написанное письмо. Конечно, содержание было не такое пессимистическое, как у
Ваньки Жукова на деревню дедушке.  В  Москву  папе  Танюшка  писала,  что  в
частной школе в Англии ей не нравится. Во-первых, учат тому, что в Москве на
два года раньше проходят. Во-вторых, поговорить не с кем, потому что там все
противные спесивые англичане, кроме пары негров и индуса. Молодец,  Котенок.
У нее врожденное классовое и национальное чутье. Вся в папу.
   - Читала? - спросил я.
   - Нет, - поспешно произнесла Надя.
   - Ладно тебе.
   - Ну, взглянула:
   - И что?
   - Там нормальное воспитание. А детям никогда ничего не нравится.
   - Не  фиг  ей  там  делать,  понимаешь?  Тебе  что,  охота  перед  своими
новорусскими овцами в женском клубе повыпендриваться - у меня дочка в Англии
учится?.. Жить хорошо хочешь, а она мешает?
   - Я не хочу, чтобы она жила здесь! Тут из  дома  выходишь  и  не  знаешь,
вернешься ли обратно, спасибо вашей милиции! Я боюсь за нее здесь!
   - А что она у черта на рогах - не боишься?
   - Она закончит школу. Пристроится в цивилизованной| стране, а не  в  этом
кошмаре! Выйдет там замуж.
   Я пожал плечами. Может,  оно  и  хорошо,  чтобы  Котенок  вышла  замуж  и
поселилась в "цивилизованной" стране. Н