ь с пузатым грузином. Сразу после задержания ворюг я отзвонил шефу, и
сейчас в районный отдел съехалась вся наша контора, кроме начальства. Работа
намечалась на всю ночь.
   - Чего ты нас лечишь? - спросил я грузина,  когда  тот  в  очередной  раз
заорал: "Ничего не знай". Он уже почти дозрел и  готов  был  вот-вот  начать
каяться в грехах и грешках. - Твои напарники уже и на саратовскую  квартиру,
и на Смоленскую площадь раскололись. Молчать будешь - пойдешь за главного  в
этой шайке. Из "шестерок" сразу в паханы...
   Я взял его пальцами за толстые щеки. Он всхлипнул, пустив пузыри, и сразу
утерял свой угрожающе тупой вид. Стал похож на обычную свинью.
   - Давай, Гоги, не томи, - сказал Железняков.
   - У, гниды! - Он ударил себя кулаком по лбу. - Гниды!
   - Кто?
   - Все! Пиши, да! Все пиши!
   - Это к следователю, - сказал я. - Кстати, Баклан  с  вами  по  квартирам
лазил?
   - Он водитель.
   - И где сейчас этот водитель?
   - Ушел куда-то. Обещал быть...
   Следователь как раз освободился, и мы отвели к нему пузатого Гоги - пусть
допрашивает по всей форме.
   - А мы посетим антиквара Горюнина, - сказал я Железякову.

***

   Горюнин Николай Наумович был маленький, жирненький, заряженный наглостью,
как динамитом. С этой наглостью,  приобретенной  за  долгие  годы  работы  в
советской торговле, он и шел по жизни весело и без особых забот. И всю жизнь
ему было всего мало. Всю жизнь он хотел, чтобы у него было  всего  много,  а
когда достигал очередного рубежа, оказывалось, что  этого  все  равно  мало.
Если бы завтра Билл Гейтс решил отравиться и оставил бы ему в наследство все
свое состояние, то через месяц, проснувшись в замке, Наумыч бы все  равно  с
тоской взвыл:
   - Мало...
   Справедливости ради надо отметить, что жизнь у Горюнина была  по  большей
части полосатая. И нередко коммерческие подъемы сопровождались  спадами.  Он
все время влезал в какие-то дела. Первый раз по-крупному  погорел  с  "МММ",
вложив  туда  деньги  клиентов.  Пришлось  закладывать   все   имущество   и
расплачиваться с долгами, иначе расплатились бы с ним самой конвертируемой в
мире валютой - свинцовой.
   Второй раз он погорел, когда на Руси грянул дефолт и Рубль рухнул.
   Почему Горюнин спелся с ворами и начал грабить людей? Потому чтто еще при
большевиках, походя не один год под расстрельной девяносто третьей  статьей,
карающей за хищение  социалистической  собственности  наказанием  вплоть  до
смертной казни, современную юстицию с ее пятью годами условно за бандитизм и
наемные убийства всерьез он  не  воспринимал.  Он  имел  список  антикварных
вещей, которые хотелось бы иметь его близким клиентам, как правило, темным -
личностям с темными связями. И, добывая эти вещи, не останавливался ни перед
чем. Тем более возможности были - сотрудничество с Ревазом Большим  за  годы
сбоя не давало.
   Жил антиквар в кирпичном цековском доме у метро "Новые Черемушки".  Дверь
в квартиру вела серьезная - так просто не вышибить.
   Я встал перед дверью,  а  Железняков,  Женька  и  двое  наших  постоянных
понятых встали на лестнице.
   Ну  и  как  входить  внутрь?  Под  мышкой  -  папка  с  постановлением  о
производстве обыска. Но бумагой, даже с печатями, замок не откроешь.
   Будем договариваться.
   Я позвонил в дверь долгим звонков.
   - Кто там? - наконец послышалось испуганно-недовольное.
   - Николай Наумович, это Тихомиров из МУРа.
   - Зачем?
   Сейчас он пялится на меня в глазок и пытается  определить,  действительно
ли это  нежданный  визитер  -  опер  из  МУРа  майор  Тихомиров,  с  которым
приходилось несколько раз встречаться по антикварным делам.
   -  В  магазин  ваш  вломились  воры.  Нужно  поехать,   составить   опись
похищенного.
   - Как?! - Горюнин тут же  начал  проворачивать  замки,  снимать  цепочки.
Дверь открылась.
   - Приветствую, - я оттолкнул его, прижав к стене  и  слегка  размазав  по
ней, и прошел в прихожую. - Розыгрыш. А вы и поверили.
   - Что за чушь вы несете? - воскликнул антикварщик.
   - Мы в гости. Всей компанией. Заходите, братаны, -  обернувшись,  крикнул
я.
   Опера и понятые набились в прихожую и коридор, сразу стало тесно. А я тем
временем  продемонстрировал  хозяину  салона  "Московский  антикварный  мир"
постановление о проведении обыска.
   - Что? - переходя на базарный тон, каким  орут  молдавские  торговки:  "У
меня весы правильные, а  ты  глаза  разуй!"  -  Какой  обыск?  Выкатывайтесь
отсюда! У меня рука еще не отсохла! Я жалобы писать умею!
   - А чистосердечные признания писать не умеете? Можете потренироваться,  -
я толкнул его на диван в большой комнате - довольно грубо.
   - Так. Я требую присутствия адвоката. И возможность позвонить  прокурору,
- заявил Горюнин.
   - Да? - посмотрел я на него сверху вниз.
   - Да. И немедленно. Тихомиров, вам это  так  не  пройдет.  Вы  просто  не
знаете, на кого напали.
   - Закрой хайло, барыга, и не мешай работать, - по-простому посоветовал я.
И вместо того, чтобы закрыть хайло, он его  открыл,  да  так  с  открытым  и
остался.
   Ну да, вот  такой  я  грубый  и  бесчувственный  -  временами.  Так  ведь
положение обязывает. Зато быстро ставлю людей на место.
   Мы начали методично переворачивать мебель, распахивать шкафы. Работали не
церемонясь.
   Тут зазвонил телефон. Он висел на стене в коридоре.
   - Николя? - послышался воркующий женский голос.
   - Да, дорогая, - глухо ответил я.
   - Я уже еду. Готовь ванную.
   - Приезжай, родная...
   - Я с вещью. Как договаривались.
   - Обязательно!
   Тут Горюнин, расслышав, о чем разговор, заорал так, что уши завяли:
   - Дай трубку!
   - Могу дать трубкой, - я уже нажал на рычаг. - Я кому сказал сидеть и рот
не разевать?
   Обыск продолжился. Мы нашли массу всяких антикварных безделушек, но того,
что искали, не было и в помине.
   Прекрасная  незнакомка  заявилась  в  час   ночи.   Заворчал   во   дворе
автомобильный двигатель, Я  выглянул  аккуратно  из-за  занавески  и  увидел
припарковавшийся "Фиат". Оттуда выщда молодая, короткостриженая, полноватая,
широкоплечая особа. У нее в руке был пакет.  Видимо,  нелегкий.  Тащила  она
его, и он наподдавал ей по ноге.
   - О, гости к нам, - сказал я.
   И почувствовал, что Горюнин сейчас что-то выкинет... Он набрал  в  легкие
воздуха, чтобы  заорать  благим  матом  и  предупредить  девушку.  Я  быстро
пригнулся и нажал ему на шею, так что у него в глазах потемнело.
   - Удавлю!
   Единственный тон, который действует на таких субъектов. Он  заткнулся.  И
вскоре в дверь позвонили.
   - Уже бегу, - прошептал я, отпирая  замки.  На  пороге  стояла  та  самая
деваха. Ей было лет двадцать-тридцать - точнее шиш определишь. Лицо круглое,
миловидное и наивное. Короткая юбка открывала полные ноги в темных чулках.
   - Здравствуйте, - неуверенно произнесла она, - А где Николя?
   - Он вас заждался, - я поклонился и сделал приглашающий жест.  -  Давайте
помогу, - и взял у нее из рук сумку.
   Да, я могу быть и галантным, опять-таки когда интересы службы требуют.
   Она шагнула в комнату и произнесла недовольно:
   - Николя, я думала, ты один...
   - Да, ванную он не приготовил, - вздохнул я.
   - Это кто? - Она начала немножко бледнеть.
   - Мы? Мы добрые милиционеры, - я продемонстрировал удостоверение. -  Ваши
документики... Так, -  я  развернул  протянутый  паспорт.  -  Ладыгина  Анна
Михайловна, двадцати трех годков от роду... Прошу на кухню. А понятые сюда.
   Я освободил пакет, который она принесла. В нем лежали картина и икона.
   - Иконка. Семнадцатый век. Северная школа. И  картина  Константина  Юона.
Если не ошибаюсь, все из коллекции Марата Гольдштайна. Не  так  ли,  Николай
Наумович?
   - Не знаю, - пожал он плечами. - Это не мое. Ее. У нее испрашивайте.
   - Нехорошо на даму валить, - я укоризненно погрозил пальцем.
   Анюту усадили на кухне,  дав  ей  тоника  отпаиваться.  Она  глотала  его
стаканами.
   - Ну что, Анхен, поговорим, - я присел на стул напротив нее.
   Раскололась она сразу, когда я сказал, что Горюнин вешает на нее кражу, а
потому в ближайшие пару годков  она  не  сможет  принять  нормальную  пенную
ванну.
   - У Николя жена с дочкой - в Анталию. А мы  тут...  Ну,  понимаете...  Он
меня попросил эти вещи подержать пока у себя. Потом сказал,  что  покупатель
завтра придет, чтобы я привезла.
   - Еще чего просил?
   - Не-ет, -  она  всхлипнула.  Осушила  махом  еще  полстакана  тоника.  И
зарыдала в три ручья.
   Ох, не люблю эти соленые ручьи, которые текут из женских глаз. Они серной
кислотой разъедают мужскую волю и решимость.
   - Ну-ну, - я ласково положил руку на ее широкое плечо. И  она  неожиданно
схватила меня за руку. И прижалась к ней щекой. Эге, этого еще не хватало.

***

   Службу по охране Государственного  русского  музея  к  пыльной  никак  не
отнесешь. Сержанту Саслову она была по душе. Дежурства - сутки через трое. И
делать нечего. Шатайся, гонимый ветром, вдоль ограды да смотри в оба.
   Впрочем, ни в одно, ни в оба никто  давно  не  смотрел.  Кто-то  из  роты
охраны Русского музея от доброты душевной затаскивал в  служебные  помещения
замерзших на ветру  окрестных  девах  несколько  легкого  поведения.  Кто-то
попивал горькую втихаря. Кто-то шел в сквер "штрафовать" кавказцев.
   То, что найдется ненормальный, который соберется обчистить Русский музей,
не верил никто.
   Дежурная  оператор  пульта  централизованного  наблюдения  "Хрусталь"  не
верила тоже. Не поверила она и после срабатывания  в  три  часа  одиннадцать
минут сигнализации.
   Музей  начинен  всеми   видами   сигнализации   -   лучевой   контактной,
инфракрасной, забраться в него незамеченным  невозможно.  Однако  аппаратура
"Фольга", "Фотон", "Стекло", в  общем,  достаточно  надежная,  уже  прилично
состарилась и износилась и потому срабатывала несколько  раз  в  ночь  -  от
ветерка, от шороха, от вибрации. Да просто замыкало  что-то.  Поэтому  сразу
поднимать тревогу дежурная не стала, надеясь, что сигнал сам собой пропадет.
Подняла тревогу, продублировав сигнал  в  дежурную  часть  роты  милиции  по
охране музея, чуть позже - на какие-то одну-две минуты...
   Между тем случилось то, чего никто не  ожидал.  Преступники  использовали
единственное место, где можно  проникнуть  в  помещение,  с  незарешеченными
окнами - восточный фасад Михайловского дворца со стороны Михайловского сада.
   Их было двое. Один аккуратненько, обернутым в тряпку молотком  расшарашил
первое стекло, на котором не было  датчиков.  Стекла  отставили  в  сторону.
Сигнализация пока еще не срабатывала, на что и был расчет.
   Набрав в грудь побольше воздуха, прижмурившись, вор шарахнул молотком  по
второму стеклу. Вот тут тревога  поднимется  точно.  Теперь  надо  побыстрее
поворачиваться.
   Первый вор ворвался в помещение и ринулся  к  стене,  на  которой  висели
картины. В руках он сжимал остро наточенный нож. Перед этим были тренировки,
поэтому он мастерски срубил двумя движениями веревки, на которых висели  две
картины - портреты работы Карла Брюллова.
   Вор дернулся обратно к окну. Сердце  было  готово  выпрыгнуть  из  груди.
Дыхание срывалось, но времени было в  обрез.  Руки  его  дрожали,  когда  он
передавал напарнику картины.
   - Порядок, - прошептал он, вылезая из окна. - Теперь наддай газу!
   Напарник с картинами устремился в сторону парка...
   Сержант Саслов не  особо  надрывался  устанавливать  рекорды  бега  после
полученного по рации сообщения о срабатывании сигнализации. Он  был  уверен,
что тревога опять ложная. А время такое -  самая  ночь,  и  спать  очень  уж
хочется Перед сообщением по рации он почти  заснул,  уютно  прислонившись  к
забору.
   Он вяло направился к месту гипотетического проникновения.  Тут  и  увидел
сцену, от которой сон тут же испарился.  Кто-то  улепетывал  со  свертком  в
руках по улице. А другой человек только что перемахнул через забор.
   - Стой! - заорал сержант и ставшими  непослушными  пальцами  выдернул  из
кобуры пистолет.
   Второй был явно своим. Одет, похоже, в ментовский  комбез.  Наверное,  из
своих - в темноте не поймешь, кто именно.
   Саслов побежал вперед.
   - Стоять! Стрелять буду!  -  Эти  слова  были  рассчитаны  на  того,  кто
улепетывал с поклажей.
   Раздался выстрел. Когда обожгло щеку, сержант понял, что стреляли в него.
И в миг все его  существо  будто  сжалось  в  крохотный  беззащитный  комок.
Ощутил, насколько хрупка его жизнь. И как ему не хочется, чтобы  ее  разбила
вторая пуля.
   Он споткнулся. Потом выпрямился и бросился что было сил следом. Он понял,
что стрелял в него тот, второй, которого он принял за милиционера.
   Воры были уже далеко. Они мчались  к  парку.  И  постовой,  несший  рядом
охрану Российского музея этнографии, тоже не успевал выскочить им наперерез.
   Саслов прицелился и нажал на спусковой крючок. Но напрасно. Они  скрылись
в Михайловском саду. Ищи ветра в поле...
   - Ну, все, - прошептал сержант и нажал на кнопку рации.
   Случилось неслыханное. Русский  музей  обчистили  средь  белой  питерской
ночи...

***

   В изоляторе антиквар перестал бриться и  покрылся  жесткой  щетиной.  Аня
притащила ему передачу. Но когда я встретился с ним в комнате для  допросов,
он пообещал:
   - Сверну башку этой курице!
   - Чего так?
   - Дура, да! Чего приперлась?
   - Ладно. Милые бранятся, только тешатся... Признаваться будем? -  спросил
я.
   - Признаваться не будем. Следователю  я  уже  сказал,  что  невиновен.  И
вообще не понимаю, в каком качестве я здесь? Это допрос? Тогда где  адвокат?
- Горюнин начал  дымиться  от  приступа  ярости.  Нервы  у  него  постепенно
сдавали. Сейчас в этом взъерошенном типе  никто  бы  не  узнал  лоснящегося,
вежливого до приторности хозяина антикварного салона "Московский антикварный
мир".
   - Хочется поговорить с культурным человеком, - сказал я.
   - Тогда запишитесь в школу рабочей молодежи, - огрызнулся он.
   - Эх, какая молодежь. Годы уже не те, - вздохнул я. - Но я не ропщу.  Вам
тяжелее. Возраст уже за полтинник. Лет пять-шесть за все дела получите.
   - Да? За что? - осведомился он, ухмыляясь.
   - Язык не казенный. Все перечислять - устанет... Поют грузины.  И  отнюдь
не народные песни.
   - Они могут петь что угодно.
   - И вещички у вас нашли.
   - Не у меня, а у этой курицы.
   - Ладно, основам права пусть следователь с адвокатом вас учат.  Интересно
другое. Статья с конфискацией.  И  конфисковывать  есть  что.  В  возмещение
ущерба.
   - Время теряете.
   - Вы больше потеряете... И магазин конфискуют... Кроме того, вы  уверены,
что вещи вас дождутся?
   Он посмотрел на меня долгим печальным взглядом.
   - Не дождутся ведь. Вы их не в том месте оставили, где  они  годы  лежать
могут, так? На хате съемной лежат, - брякнул я наугад. - Мы по всем  газетам
списки  краденого  опубликуем.  И  хозяева  квартиры,  когда  вы  пропадете,
скрывать ничего не будут.
   - Лежат вещи. Лежат, - вздохнул Горюнин. Я ткнул  в  его  болевую  точку.
Наверное, не раз думал об этом.
   - Так нечего им там лежать. Поехали, возьмем, - великодушно предложил я.
   - А, черт!
   - Адвокат сказал - ни в чем  не  признаваться  -  так?  -  с  сочувствием
спросил я.
   - Так.
   - Если бы изымали имущество, принадлежащее адвокату, так глядишь,  он  бы
что  поумнее  посоветовал...  Поехали,  Николай  Наумович.  Сдадим  краденое
государству. И там, глядишь, под подписку о невыезде отпустят.
   В моих словах была логика. Горюнин понимал, что я прав. Поупиравшись  еще
пару минут, он сказал:
   - А, поехали...
   Утряся все формальности, мы с Железняковым забрали антиквара  из  ИВС  на
Петровке.
   Горюнин действительно повез нас на съемную квартиру в  Подлипках.  Держал
он эту хату специально, чтобы хранить вещи  с  особо  темным  прошлым.  Даже
девок на ту хату не таскал.
   - Вот, здесь, - он отпер ребристым ключом один  замок.  Потом  другой.  -
Здесь все.
   Горюнин прошел в квартиру. Мы - за ним.
   - Во, блин, - прошептал он, оглядываясь окрест себя.  Квартира  была  вся
завалена пакетами с картинами, иконами, церковной утварью. Свозило сюда  это
добро ворье со всего света. Все наверняка где-то похищено.
   - Что такое? - спросил я.
   - Где? - в миг осипшим голосом выдавил Горюнин.
   - Что где?
   - Где картины из коллекции Марата?
   - Где?
   - Не знаю! Здесь были! Здесь! У, блин, - завыл он. - Как же, е...!
   Он ударил кулаком по стене. Еще раз. Он не притворялся - это уж точно.
   - Чего, уперли? - поинтересовался я.
   - Да! Да! Да! - Теперь он пнул по стене ногой.
   - Кто знал о квартире?
   - Реваз мог знать. Он мне вещи привозил.
   - Сюда?
   - Нет. Передавал. Но  мог  проследить.  Или  кто-то  из  его  подонков...
Связался с бесчестными людьми на старости лет, а, - произнес он горестно.
   - Да,  это  тяжело  в  вашем  возрасте  терять  веру  в  человечество,  -
согласился я.
   - Несколько икон, три полотна, набор золотой посуды и  безделушки  всякие
ушли... И видеомагнитофон.
   - А эти картины не взяли?
   - Странно, весь Запад на месте. Хотя вот это, - он ткнул  на  голландский
городской пейзаж, - немалых денег стоит. Самое ценное оставили.
   - Какие полотна прибрали?
   - Саврасова, Поленова. Приличное полотно Клевера. Он глубоко  вздохнул  и
полез в шкафчик.
   - Э, - отдернул я его. Мало ли, что там у него.
   - Да виски там. Виски.
   Он действительно вытащил початую бутылку виски. И  одним  залпом  маханул
граммов триста...

***

   В тот день проснулся я  от  того,  что  Кира  тщательно  исследовала  мой
гардероб.
   - Отлично, - она покрутилась перед зеркалом, примеривая мою  ярко-зеленую
ветровку,  которую  я  привез  из  командировки  в  Германию.  На  ней   она
смотрелась, как парашют, опутавший десантника после приземления.
   - Ты чего? - сонно спросил я.
   - Как мне?
   - Как влитая. И размер твой.
   - Размер - не беда,  дорогой.  Главное  -  идет  или  не  идет.  Главное,
ощущение, что вещь создана для тебя. Как и при покупке антиквариата.
   - Кстати, эта вещь создана  для  меня,  -  заметил  я,  приподнимаясь  на
диване.
   - Тебе не идет. А мне идет. Подари.
   - Ох...
   - Ну, не жадничай, - она сбросила ветровку, осталась без ничего,  нырнула
ко мне под одеяло и задышала жарко в мое ухо.
   - Бери, - поморщился я.
   - И ту штуку, - она кивнула на мою фетровую шляпу.
   - А ту штуку оставь.
   У Киры второе хобби после того,  как  объедать  мой  холодильник,  -  это
забирать мои вещи.
   - Ты на работу чего не встаешь? - спросила она.
   - Мне попозже.
   - И мне попозже, - она легонько укусила меня в ухо. И началось...
   Постельная гимнастика - это такой  вид  спорта,  в  котором  Кира  весьма
преуспела. Если бы давали звания,  то  кандидата  в  мастера  она  заслужила
вполне. Бывали моменты, когда я так шалел от нее,  что  казалось,  этот  миг
хочется продлить вечно.
   - Женщина любит ушами, - проворковала она. - Ну скажи, чурбан, главное.
   - Что?
   - Главное слово.
   - Я тебя люблю, - казенно произнес я.
   Это был один из моментов, который всегда меня раздражал. Любит, не  любит
- главная игра девочек, в том числе и вполне взрослых. Но не мужчин. Люблю -
не люблю ее? Черт поймет. Когда люблю, когда не люблю. Не люблю,  когда  она
опустошает подчистую холодильник,  оставляя  меня  голодным,  стягивает  мои
любимые вещи, и я не могу ей отказать. И не люблю, когда  требует  говорить,
что я ее люблю...
   Потом я залез под душ. Побил по груше. Снова - под душ. Потом -  готовить
завтрак, поскольку Кира занялась нелегкой работой - накладыванием косметики.
   Я вдруг на миг представил, что мы с ней поженились и  я  привязан  к  ней
гирями. И этот момент повторяется каждый  день  -  я  готовлю  завтрак,  она
красит лицо. Тут мне стало дурновато.
   Познакомились мы, когда наша  контора  проводила  контрольную  закупку  в
магазине, где Кира то ли  менеджер,  то  ли  вояджер.  Я