сь.
     - Что? - не поняла Марина.
      -  Амплуа такое - именно для вас... Вот, понимаете ли,
попал  в  объятия эскулапов. Надеюсь скоро выбраться.  Хотя,
a,.b`n, здесь есть некоторые прелести и прелестницы. Так как
вас зовут, моя прелестница?
      За  спиной  пациента  Марине уже делал  круглые  глаза
завотделением,  неизвестно откуда взявшийся  здесь  в  столь
ранний час.
       Всполошился  Лев  Борисович  оттого,  что  ночью   на
отделение на "скорой" привезли самого Павла Македонского.  К
утру  больной  оправился от сердечного  приступа  и  не  без
удовольствия  внимал  комплиментам  польщенных  присутствием
столь высокого пациента врачей и медсестер.
      -  Павел  Сергеевич, весь коллектив  нашей  Покровской
больницы...   Рады,   рады...  Всегда   поможем,   -   гудел
завотделением.  -  Моя  жена, я, моя теща  -  мы  поклонники
вашего  таланта. Я помню все ваши фильмы. Как  там?  "Позови
меня  в  даль ясную" - так, да? Вот лет двадцать назад,  да,
точно,  я еще школьником был, мы прически под вас носили,  -
обрадовал актера лысоватый Лев Борисович.
     Последняя фраза заставила поморщиться Павла Сергеевича.
      Лет  двадцать тому назад он и в самом деле был  бешено
популярен, играя всего одну и ту же роль бессменного  героя-
любовника, не суть важно, были ли это фильмы про колхоз  или
костюмные  мелодрамы. Фильмов ставили много, спрос  на  Пашу
был  великий  и, незаметно для самого себя,  он  протянул  в
одном  амплуа  и  десять  лет, и еще  пять.  Его  сокурсники
старились,   былые   подруги  юности  с  травести   начинали
переходить на характерные роли, а то и в билетерши. Лишь  он
один  по какому-то капризу природы оставался юн и свеж.  Ему
не давали больше тридцати - несмотря на его давно стукнувшие
сорок, заполненные отнюдь не монашеским образом жизни. Павел
Сергеевич по-прежнему был великолепен - проблема заключалась
только  в  том,  что теперь он был никому не  нужен,  кроме,
разумеется, его родного театра, охотно принявшего назад,  из
кинематографа,  своего блудного сына, согласившегося  играть
много  и играть практически бесплатно. Никаких новых лент  в
Питере  уже  давно  не  снимали,  в  Москву,  где  кино  еще
теплилось,   Павла  Сергеевича  не  звали  он  был   слишком
породист,   а   новая  эстетика  требовала  неврастенической
простоты...
      Поэтому упоминания о том, что он когда-то был и кто-то
когда-то его обожал, выводили актера из себя.
      Вчера,  после концерта и банкета на юбилее  очередного
банка,  на котором он за греющую сердце сумму создавал  ауру
светского  салона для меценатов в цепях и их жен,  почему-то
сплошь  в  черных кружевах, это сердце-то и  прихватило.  Да
так, что вмиг пришли тоскливые мысли о возрасте. О том,  что
ничего  не  достигнуто. Что нет и не будет уже того  старого
доброго   кино,  в  котором  всегда  было  место  для   Паши
Македонского.  Кто он теперь? Так, нанятый фигляр.  "Спойте,
пожалуйста...   Прочтите,   пожалуйста...   Ах,   мы    ваши
поклонники! Такой гонорар вас устроит?.."
      Что  за  глупость  ляпнул  он  той  милой  рыжеволосой
девчушке?  "Трепло старое, мышиный жеребчик, мне  уже  давно
пора  благородных  отцов  семейств  играть.  Только  как  их
играть, если у самого - ни семьи, ни детей. Вечный Паша",  -
".`g + он, пытаясь устроиться на продавленной койке.
     Уже днем ему стал невыносим душный и тошнотворный запах
больницы,  помятые  мужики, ответственно бренчавшие  банками
для   анализов  и  отпускавшие  сальные  шуточки   в   адрес
медсестер.
     Завотделением был искреннее расстроен:
       -  Павел  Сергеевич,  вам  надо  подлечиться.  Вы  уж
извините, но я напрямую: у вас опасный возраст, так сказать,
переходный.  С  сердцем в этом возрасте не шутят.  Пить  уже
нельзя. С женщинами тоже - поаккуратней...
     Паша улыбнулся представлениям доктора о богемной жизни:
     - Лев Борисович, актеры - самые обыкновенные люди. Днем
-  репетиции,  вечером спектакль, потом  еле  ноги  до  дома
дотащишь,  какой-нибудь бутерброд перехватишь, а  утром  все
сначала. Все, как у вас. Смены, дежурства...
     - В любом случае. Всегда рассчитывайте на нас.
     И, смущаясь, завотделением попросил автограф для тещи.
      В  коридоре  Павел Сергеевич, уже одетый в  концертный
смокинг - а что поделать, в чем привезли, в том и выходил, -
вновь  столкнулся с Мариной. Отчего-то он вдруг заговорил  с
этой девочкой:
     - Простите меня за ту глупость. Сам не знаю... Я уже не
молод, но иногда по привычке... Да, послушайте, может  быть,
вы  бы  пришли к нам на спектакль, - нашелся он. -  Как  вас
найти?
      -  Найти?  - Марина растерялась. - Я живу в общежитии.
Днем здесь. Вечером в университете.
      -  Приходите  завтра, да? Я встречу вас  у  служебного
подъезда.
     - Завтра я могу. Завтра суббота.
     - Приходите. Пожалуйста.
      На следующий вечер она пришла к нему на спектакль.  Не
только  потому,  что  отказываться было  неудобно.  Все-таки
Павел  Македонский был личностью легендарной, кумиром юности
ее матери. Да и в театр, в котором он играл, попасть было не
так-то  просто. К тому же что-то тронуло ее в его словах,  в
его просьбе...
      В  тот  день давали "Братьев Карамазовых". Македонский
играл   Митю   и  как  раз  в  этот  вечер  -  запутавшийся,
отчаявшийся, простодушный, как ребенок Митя - был им  самим.
Марина едва ли не дословно знала "Карамазовых", но только  в
этот  вечер, на спектакле, она внезапно поняла, что вся  эта
выдуманная  история  - это история о том,  что  пришлось  ей
пережить  не  так  давно,  там,  в  своем  доме.  В  старике
Карамазове она вдруг с отвращением увидела своего  отчима...
А  Митя?  Боже мой, она страдала вместе с ним. И она  любила
этого Митю.
      Так  произошло  то, что никогда не поддается  никакому
разумному  объяснению. Есть ли логика  в  том,  почему  один
полюбил другого? Позднее, когда Марина пыталась разобраться,
почему,  отчего  и за что, она не находила  ответа  на  свои
вопросы: никакой мотивации - просто душевный порыв. Или, как
сказала бы Катька, слепая страсть.
      После спектакля она, как и договорились, прошла к нему
'   кулисы.  Было  темно и пыльно. Волнующий  мир  театра...
Первой  встретилась  актриса, только что  игравшая  светскую
львицу  -  в помятом ситцевом халатике, едва сходившемся  на
мощном  торсе.  Марина и не узнала бы ее  -  с  уже  стертым
гримом, уставшую и ссутулившуюся, - приняла бы за уборщицу.
     - Это Ольга Круглова, - подсказал Македонский, подметив
растерянность Марины и спешно увлекая ее в свою гримуборную.
После небольшой экскурсии по закулисью он предложил:
      - Может, пойдем перекусим где-нибудь? А то у меня дома
хоть шаром покати. - Он располагающе улыбнулся.
      Не  прошло  и десяти минут, как они уже вошли  в  один
экзотический   ресторанчик,  расположившийся   на   той   же
набережной, что и театр. Македонского здесь, судя по  всему,
ждали. Встретивший их мужчина был не похож на официанта,  но
он  сам  принес  и меню, и карту вин. Не заглядывая  в  них,
Павел Сергеевич распорядился:
       -   Баранью  котлету  и..,  лягушачьи  лапки.   Идет?
переспросил он у Марины. Марина округлила глаза.
      -  А мы что, состоим в обществе защиты земноводных?  -
усмехнулся Македонский.
     Она невольно засмеялась.
      Ужин прошел почти в молчании. Марина чувствовала  себя
неловко - ей казалось, что любое из сказанных ею слов  будет
звучать   несусветной  глупостью.  Спектакль  еще  продолжал
давить  на нее. Как бы угадав ход ее мыслей, Павел Сергеевич
усмехнулся:
     - Раскрепощайтесь.
     - Что? - переспросила Марина.
      Македонский начал сомневаться, стоило ли  тащить  сюда
эту девчонку, явно перепугавшуюся непривычной ей обстановки.
Пауза затянулась.
      -  Годится  -  снимаю с ручника, -  вдруг  проговорила
Марина, запивая жгучий рис бокалом легкого вина.
     - Чего-чего? - удивился уже Павел Сергеевич.
     - Прихожу, значит, в себя. Сленг такой.
     - Ясно: пропасть поколений! - засмеялся Македонский.
      - Да нет, меня только вчера саму научили, - улыбнулась
Марина. Чтобы заполнить разговор, она принялась рассказывать
о  больнице, о своей подруге и о филфаке. Беседа  потянулась
сама  собой,  и они не заметили, как уже подали  кофе.  Пора
было уходить.
      - Где ваше общежитие? - спросил Македонский, когда они
садились в его машину.
     - На Васильевском.
      -  Значит, соседи. Знаете что, а поехали-ка ко мне,  -
ляпнул  он  наугад,  сам не слишком  уверенный  в  том,  что
следовало поступать именно так.
      Марина, даже не желая сознаться себе в том, как именно
хочет поступить она сама, молча кивнула. Они долго ехали  по
каким-то  линиям, номера которых Марина так и не усвоила  за
все  это время, и вырулили к странному месту, притормозив  у
самого входа перед Смоленским кладбищем.
      -  Это дом священников кладбищенской церкви, - пояснил
Павел Сергеевич, вводя Марину в подъезд. - Здесь жил еще мой
/`  $%$.  У  меня  странная фамилия, да? Это  не  псевдоним.
Обычная  поповская фамилия. Когда крестьянские дети попадали
в семинарию, они всегда выбирали что-нибудь позвучнее.
     - Я знаю.
      - Ты все знаешь.., я так и понял, когда увидел тебя  в
первый раз.
     - Сегодня - только второй.
     - А это важно для нас?
      Они  уже  стояли на лестничной площадке,  перед  самым
входом  в  квартиру. Совсем по-детски вздохнув, Марина  тихо
спросила:
     - Можно, я подумаю?
     - У тебя нет и минуты. Мы уже пришли.
     - Я вхожу...
     Все случилось само собой, как будто они оба уже давным-
давно  были готовы к тому, чтобы встретиться друг с  другом.
На счастье, оба были не слишком разговорчивы, а потому им  и
не   пришлось   изобретать   каких-либо   слов,   подыскивая
оправдание  тому,  что  произошло.  Эта  природная  мудрость
Марины  потом  тихо  восхищала Павла Сергеевича,  по  правде
говоря,   давно  уже  зарекшегося  иметь  дело  с  юными   и
незамужними особами. Через месяц-другой после знакомства эти
особы  непременно превращались в заурядных и  пошлых  теток,
кокетливо заводивших разговоры о детках и замужестве. Марина
была  иная.  А потому она осталась здесь надолго  -  в  этой
квартире  у  нее прошла вся осень. Миновала зима.  Наступила
весна.
      Квартира Павла Сергеевича была старой и запущенной.  В
ней,  как  с  удивлением  открыла  для  себя  Марина,  легко
расставшаяся    со    своим   прошлым,   десятилетиями    не
выбрасывалось  ни  одного пустяка. То ли Паше  было  некогда
заниматься  разбором всякого старого хлама,  старых  книг  и
вещей. То ли ему, одному, было уютнее так жить - окруженному
тем, что принадлежало еще его прадеду и прабабке.
     Он любил это неведомое Марине прошлое. Любил показывать
ей   старые   открытки,   которые   какие-то   родственницы-
гимназистки посылали друг другу с дачи в Петербург: "Дорогая
Нюся,  приезжай к нам завтра вечером в Сиверскую, мы  вышлем
извозчика".  Вместе  они  листали  старые  книги   городских
адресов  и,  загадав  страницу  и  строчку,  натыкались   на
редкостную  фамилию, а потом додумывали историю про  какого-
нибудь  фон  Дервиза. У Паши была забавная  страсть:  готовя
какие-нибудь  роли  из  пьес  минувших  времен,  он,  всегда
неожиданно для самого себя, настолько погружался в  прошлое,
что зачем-то начинал бродить по антикварным лавкам, покупать
без  разбору  вот  эти старые открытки, тусклые  чернильницы
толстого  стекла,  какие-то  бронзовые  безделицы,  бисерные
кошельки,  замусоленные колоды карт, серебряные  кольца  для
салфеток, фарфоровые шишечки для уголков скатертей,  тяжелые
веера из перьев, перчатки, рамки для миниатюр... Иногда он с
радостью предъявлял Марине что-то, предназначения чего она и
вовсе   не   понимала.  А  иногда,  чтобы  полюбоваться   ее
трогательной  радостью,  приносил  ей  какую-нибудь   дивную
старинную куклу.
      Паша не был коллекционером - в его страсти к собиранию
вещей  не  было  никакой  системы. Просто  покупал  то,  что
приглянется. Но знатоки говорили, что с годами из его  вещиц
сложилась  коллекция, отмеченная весьма  неплохим  вкусом  и
солидной  стоимостью.  Он  и  Марину  втянул  в  свою  тихую
страсть,  и  вскоре  она  безошибочно  подсказывала  ему   в
антикварной лавочке, на что бы стоило обратить внимание.
      Окна  их  квартиры  выходили на  набережную  Смоленки.
Мрачноватое  место.  Слева - Смоленское  кладбище,  прямо  -
армянское, справа - немецкое. По вечерам на улице - ни души,
но  постепенно Марина привыкла к этой пустынности, и она  ее
больше не тревожила.
      К  тому же в этой квартире вовсе не было тихих  ночей.
Почти  каждую  они устраивали довольно бурные,  как  говорил
Паша,  "бдения  Александра Македонского" и только  под  утро
засыпали...
      Все  равно  ей  уже  не надо было по  утрам  бежать  в
больницу. У нее остались только Паша и университет. Иногда к
ней   заходила   Катька,   потрясенная   бешеной,   по    ее
представлениям, переменой в судьбе подруги. "Мариша, ну  как
же  тебе  повезло!.. А вот я упустила", -  и  Катька,  цепко
оглядывая  старинную  мебель  и  безделушки,  не  без  юмора
делилась очередной драмой из своей жизни.
      -  Маришка, ну откуда у тебя такая прыть взялась,  кто
тебя  научил? - иногда притворно и грозно удивлялся Паша  ее
проснувшейся чувственности.
      -  Дорогой,  изучая  античность,  я  почерпнула  много
полезного,  - передразнивала Марина интонации той  противной
дамы  из  приемной комиссии, которая на самом деле оказалась
отличной  теткой,  специалисткой по русскому  фольклору,  со
смаком  цитировавшей  на  лекциях  непотребные  частушки   и
приворотные заговоры.
     - Сегодня ты узнала что-нибудь новенькое?
      -  О,  да.  Сегодня  мы  как  раз  проходили  весенние
вакханалии.
      -  Ты  меня  погубишь. Лев Борисович предупреждал:  не
увлекайтесь, Пал Сергеич, барышнями...
     Они редко куда выходили вместе. Паша не хотел, чтобы на
Марину смотрели как на его очередную глупенькую подругу,  он
оберегал  ее от шуточек своих приятелей-актеров, которые  не
преминули  бы пройтись по поводу его амплуа героя-любовника.
Честно  говоря,  он  боялся  показывать  ее  и  своим  былым
приятельницам: щадил не Марину, а их самих. Что бы  испытали
они, увидев эту цветущую особу двадцати лет?
     Марина и в самом деле стала необыкновенно хороша. Куда-
то  исчезла  ее  спортивная  угловатость,  она  похудела,  и
сходство с той актрисой, вроде бы ирландкой, именем  которой
он   назвал   ее  еще  при  первой  встрече,  стало   просто
удивительным. Так что теперь он только так ее  и  называл  -
моя  ирландка. Марина отвечала, что, вообще-то, она  полька,
которой,  кстати,  как и ирландке, весьма грешно  заниматься
тем, что они оба так любят...
      -  Ах, так! А знаешь ли ты, ревностная католичка,  что
тебе положено любить и плодить детей? - как-то раз отважился
/`.('-%ab( он то, о чем уже давно думал.
     - Ты это серьезно?
      -  Ну,  мне  уже давно пора стать отцом. Пал  Палыч  -
почему тебе не нравится такое имя для твоего будущего сына?
     - А что, если я подумаю?
     - Пожалуй, на этот раз я отпущу тебе две минуты...
     - Нет. Я не люблю маленьких детей. На самом деле Марина
не  любила  того,  что  называется  семьей.  Воспоминания  о
семейной  жизни во Львове были отвратительны. Да и  то,  что
она видела еще в домах своих школьных подруг, не вызывало ни
малейшей  симпатии.  Семья  -  это  всегда  что-то  нервное,
истеричное,  тупо сосредоточенное на еде и  заунывном  быте.
Подчинить  себя, свою жизнь кому-либо, пусть  даже  и  Паше?
Ценить постоянство она еще не научилась...

                             ***

      Как-то летом, когда были сданы все экзамены и в театре
тоже  наступили недели замечательного летнего безделья, Паша
предложил Марине съездить на пикник к одному своему  старому
приятелю - банкиру.
      -  Черт  его  знает,  что там  за  публика  будет,  но
развеемся,  да и тебе после твоей зубрежки полезно  подышать
свежим воздухом. Лес, взморье - ты ведь еще ничего этого  не
видела, сидишь у меня затворницей. Пора и в люди выбираться.
Должен же я, наконец, познакомить тебя со своими друзьями.
       Утром   Марина  с  удовольствием  надела   просторную
футболку, хлопчатобумажный джемпер, натянула легинсы, влезла
в кроссовки и в таком очаровательно-небрежном виде предстала
перед сонным Пашей:
     - Годится?
     - А черт его знает, - честно ответил Павел Сергеевич.
      Они  выехали из города на просторное шоссе, ведущее  к
Выборгу, и только через час Павел Сергеевич приметил  нужный
им  поворот.  Попетляв по проселочной  дороге  в  лесу,  они
неожиданно  уткнулись в перегородившие путь  мощные  сварные
ворота. У ворот стоял немолодой мужчина в камуфляже.  Только
после  того,  как  он сверил номер их "пятерки"  с  каким-то
списком, мужчина перевел взгляд на Павла Сергеевича,  узнал,
простецки улыбнулся и пожелал хорошего отдыха.
      Минут через пять они вырулили еще на одного охранника,
который  по  рации передал кому-то, что Македонский  прибыл.
Все  это  начинало  не  нравиться  Марине,  но  Паша  бросил
небрежно:  "Да брось ты ворчать. Наблюдай, как я -  в  жизни
все  пригодится.  Просто  отдыхай. Короче,  не  задумывайся,
о'кей?"
      Дача  банкира  стояла на берегу тихой  бухты  Финского
залива, а точнее, даже не на берегу, а на выходящем в  залив
полуостровке, перешеек которого был столь узок, что по  нему
не  могли  бы  разъехаться две машины. Не  составляло  труда
догадаться, почему банкир присмотрел для своего дома  именно
такое  местечко. Сюда было невозможно проникнуть нежеланному
гостю.
     Дом, вопреки ожиданиям Марины, уже насмотревшейся вдоль
$.`.#( на массивные особняки-крепости новых русских, был  не
красно-кирпичным, а деревянным, каким-то  легким  снаружи  и
очень комфортным внутри. Обшитый белыми досками внахлест, он
походил  на  приставший к берегу корабль.  Теплое  дерево  -
светлые  паркеты  в  комнатах, сосновая  мебель,  некрашеные
рамы, обрамлявшие слегка затененные стекла, камин в гостиной
все это создавало ощущение еще не испытанного Мариной уюта.
      Она  не  сразу  приметила, сколь сиротливо  смотрелась
Пашина    "пятерка"   среди   сияющих   лаком    джипов    и
представительных  "вольво". Как и не  обратила  внимания  на
выразительные  взгляды  женщин,  скептически  оценивших   ее
студенческий вид.
      -  Мариша, моя спутница, - представил ее Паша высокому
черноволосому мужчине лет пятидесяти.
      -  Андрей Артурович, - галантно склонился над  ее  по-
деловому протянутой рукой хозяин пикника. - Что же ты, Павел
Сергеевич,  скрывал  от  нас  такое  сокровище?  Ну,  чистая
ирландка. Ах, где мои семнадцать лет... Завидую тебе,  Паша.
Все  люди, как люди: старимся, лысеем, толстеем. А ты,  охо-
хо,  всегда  молодой.  Теперь-то я  знаю,  откуда  это.  Вы,
надеюсь, не обиделись? Вам еще не скучно с нами, стариками?
      Вскоре  Марине и в самом деле стало нестерпимо скучно.
Гости  за  столом, поставленном на просторной веранде,  вели
деловые разговоры - про таможню, про кредиты и поставки.
      Сегодня  Паша  вызывал  в ней досаду.  Он  рассказывал
актерские  анекдоты  и  байки,  исправно  отвечая  ожиданиям
гостей  Андрея Артуровича. В тихом мире своей  квартиры  они
были  только вдвоем, и Марина никогда не задумывалась о  той
пропасти в возрасте, что разделяла ее и Пашу. Здесь же она с
разочарованием  видела, что ее Паша скорее принадлежит  этим
немолодым, пошловатым мужчинам, чем ей самой... Как и у них,
через час застолья у него погрузнело и покраснело лицо,  как
и у них, речь стала немного смазанной...
      Расслабившись, Павел Сергеевич стал не то чтобы  пьян,
но  выглядел не совсем удачно, отметила про себя  Марина.  А
также,  видимо, и сидевшая напротив суховатая  дама,  потому
что внезапно она прошипела Мар