принимать все, что происходит везде во вселенной.
Функция мозга и нервной системы заключается в том, чтобы защитить нас от
этой массы, в основном, бесполезного и не имеющего смысла знания,
ошеломляющего и повергающего нас в смятение, исключая большую часть того
что, иначе, мы бы воспринимали и помнили в любой момент, и оставляя лишь
очень маленькую и особую подборку того, что, вероятнее всего, окажется
практически полезным". В соответствии с такой теорией, каждый из нас
потенциально - Весь Разум. Однако, поскольжу мы - животные, наша задача
- во что бы то ни стало выжить. Для того, чтобы сделать биологическое
выживание возможным, поток Всего Разума должен быть направлен через
редуцирующий клапан мозга и нервной системы. То, что выходит с другого
конца, - жалкий ручеек того сознания, которое поможет нам остаться в
живых на поверхности данной планеты.
   Для того, чтобы формулировать и выражать содержание этого урезанного
осознания, человек изобретал и бесконечно разрабатывал те системы символов
и подразумеваемые философии, которые он называл языками. Каждая личность
- одновременно и бенефициарий, и жертва лингвистической традиции, в
которой эта личность родилась: бенефициарий - потому, что язык дает
доступ к накопленным записям опыта других людей, жертва - поскольку язык
укрепляет ее в той вере, что это урезанное сознание - единственное, и
искажает ее ощущение реальности настолько, что эта личность только рада
принять свои представления за данные, свои слова - за действительные
вещи. То, что на языке религии называется "этим миром", - это вселенная
урезанного осознания, раз и навсегда выраженная и окаменевшая в языке.
Различные "иные миры", с которыми человеческие существа вступают в
беспорядочные контакты, - это огромное количество элементов всеобщности
осознания, принадлежащего Всему Разуму. Большинство людей большую часть
времени знает только то, что проходит через редуцирующий клапан и освящено
местным языком как подлинно реальное. Определенные лица, тем не менее,
повидимому, рождаются с каким-то встроенным объездом, огибающим этот
редуцирующий клапан. У иных людей такие временные объезды достигаются либо
спонтанно, либо в результате намеренных "духовных упражнений", либо
посредством гипноза, либо посредством наркотиков. Через эти постоянные или
временные объезды протекает, может быть, и не совсем восприятие "всего,
что происходит везде во вселенной" (поскольку объезд не уничтожает
редуцирующий клапан, по-прежнему исключающий всеобщее содержание Всего
Разума), но все же нечто большее и, превыше всего, нечто отличное от
тщательно отобранного утилитарного материала, который наш суженный
индивидуальный разум считает полной или, по меньшей мере, достаточной
картиной реальности.
   Мозг снабжен некоторым количеством энзимных систем, которые служат для
координации его работы. Некоторые из этих энзимов регулируют поступление
глюкозы в клетки мозга. Мескалин подавляет выработку этих энзимов и, таким
образом, снижает количество глюкозы, поступающей в орган, которому
постоянно нужен сахар.
   Когда мескалин сокращает нормальный сахарный рацион мозга - что
происходит тогда? Наблюдению подверглось слишком мало случаев, и,
следовательно, исчерпывающего ответа дать пока нельзя. Но то, что
произошло с большинством тех немногих, которые принимали мескалин под
наблюдением, можно подытожить вот так:
   Способность помнить и "мыслить прямолинейно" слаба, если вообще не
редуцирована. (Слушая записи своего разговора под воздействием наркотика,
я не могу обнаружить, что был тогда глупее, чем обычно.)
   Визуальные впечатления в огромной степени усилены, а глаз вновь
приобретает что-то от перцептивной невинности детства, когда сенсум не
подчиняется концепту немедленно и автоматически. Интерес к пространству
уменьшен, а интерес ко времени падает почти до нуля.
   Хотя интеллект и остается незатронутым, а через восприятие в огромной
степени и улучшается, воля подвергается глубоким переменам к худшему. Тот,
кто принимает мескалин, не видит причины делать что-либо в частности и
обнаруживает, что большинство причин, по которым он обычно готов был
действовать и страдать, глубоко неинтересны. Его нельзя ими беспокоить,
поскольку есть нечто лучшее, о чем ему можно думать.
   Это нечто лучшее можно испытать (как я это испытал) или "снаружи", или
"внутри", или в обоих мирах - внешнем и внутреннем, - одновременно или
последовательно. То, что эти вещи - действительно лучше, кажется
самоочевидным всем принимавшим мескалин, тем, кто приходит к наркотику со
здоровым телом и необремененным умом.
   Такое воздействие мескалина - тот вид действия, которого можно ожидать
после введения наркотика, обладающего силой, чтобы ослабить эффективность
мозгового редуцирующего клапана. Когда в мозгу заканчивается сахар,
недопитанное эго слабеет, его нельзя беспокоить, требуя выполнения
каких-то необходимых заданий, оно теряет всякий интерес к тем временным и
пространственным отношениям, которые так много значат для организма,
решившего существовать в мире и дальше. Когда Весь Разум просачивается
через этот, больше уже не герметичный, клапан, начинают происходить разные
биологически бесполезные вещи. В некоторых случаях начинает иметь место
сверхчувственное восприятие. Другие открывают мир красоты видений.
   Иным является слава, бесконечная ценность и значимость чистого
существования, данного, неконцептуализированного события. На последней
стадии отсутствия эго появляется "смутное знание" того, что Вс„ - во
всем; что Вс„ - это, в действительности, каждое. Я понимаю, что это -
самое ближнее, к чему может прийти конечный ум, "воспринимая все, что
происходит везде во вселенной".
   Насколько значительно в этом контексте огромное усиление восприятия
цвета под воздействием мескалина! Для определенных животных биологически
очень важна способность различать определенные оттенки. Но за пределами
своего утилитарного спектра большинство существ совершенно не различают
цвета. Пчелы, к примеру, проводят большую часть времени за
"дефлорированием свежих девственниц весны"; но, как показал фон Фриш,
различают они всего лишь несколько цветов.
   Высокоразвитое цветоощущение человека - биологическая роскошь,
неоценимо драгоценная для него как для интеллектуального и духовного
существа, но не обязательная для его выживания как животного. Если судить
по прилагательным, которые Гомер вкладывает в уста героев Троянской войны,
то они едва превосходили пчел в своей способности различать цвета. В этом
отношении, по крайней мере, прогресс человечества был изумителен.
   Мескалин увеличивает силу всех цветов и заставляет воспринимающего
ощутить бессчетное количество оттенков, к которым он обычно совершенно
слеп. Может показаться, что для Всего Разума так называемые вторичные
характеристики вещей являются первостепенными. В отличие от Локка, он,
очевидно, чувствует, что цвета более важны, более достойны того, чтобы ими
заниматься, нежели массы, положения и размеры. Как и те, кто принимает
мескалин, многие мистики воспринимают сверхъестественно яркие цвета не
только внутренним взором, но и в объективном мире вокруг себя. Сходные
данные сообщают психики и сензитивы. Есть и некоторые медиумы, для которых
краткое откровение принимающего мескалин - дело ежедневного и ежечасного
опыта в течение длительных периодов.
   Из этого долгого, но необходимого экскурса в царство теории мы можем
теперь возвратиться к чудесным фактам - четырем бамбуковым ножкам стула
посреди комнаты. Подобно нарциссам Вордсворта, они несли с собой
всевозможные богатства - дар превыше всяких цен, дар нового
непосредственного видения самой Природы Вещей, вместе с более умеренным
сокровищем понимания на месте, в особенности - понимания искусств.
   Роза это роза это роза. Но эти ножки стула были ножками стула были Св.
Михаилом и всеми ангелами. Спустя четыре-пять часов после события, когда
воздействие недостатка мозгового сахара исчезало, меня взяли на небольшую
прогулку по городу, которая, уже ближе к закату, привела нас в то место,
которое скромно утверждало себя как "Самая Большая В Мире Аптека". В
задней комнате "Аптеки", среди игрушек, открыток и комиксов стоял, к моему
удивлению, ряд книг по искусству. Я взял первый попавшийся том. Это был
Ван-Гог, а картина, на которой открылась книга, оказалась "Стулом". Этим
ошеломляющим портретом "Ding an Sich'a", который безумный художник видел с
каким-то полным обожания ужасом и пытался выразить это на холсте. Но то
была задача, для выполнения которой даже силы гения оказалось совершенно
недостаточно. Тот стул, что видел Ван-Гог, очевидно, был? по сути своей,
тем же самым стулом, что видел и я. Но, будучи несравнимо более реальным,
чем стул обычного восприятия, стул на этой картине оставался никая не
большим, чем необычайно выразительным символом факта. Факт был проявленной
Таковостью; это же было всего лишь эмблемой. Такие эмблемы - источники
подлинного знания о Природе Вещей, и это подлинное знание может служить
для подготовки ума, который, сам по себе, принимает его как следствие
немедленных прозрений. Но на этом и вс„. Сколь бы выразительными ни были
символы, они никогда не смогут стать теми вещами, которые замещают.
   В этом контексте было бы интересными исследовать произведения
искусства, доступные великим знатокам Таковости. На какие картины смотрел
Экхарт? Какие скульптуры и картины играли роль в религиозном опыте Св.
Иоанна Крестителя, Хакуина, Хуи-ненга, Уильяма Лоу? Ответить на эти
вопросы выше моих сил; но я очень сильно подозреваю, что большинство
великих знатоков Таковости обращали очень мало внимания на искусство -
некоторые вообще отказываются иметь с ним какое-либо дело, другие
довольствуются тем, что критический глаз расценит как второсортную или
даже десятисортную работу. (Личности, чей преображенный и преображающий ум
может видеть Вс„ в каждом этом, первосортность или десятисортность даже
религиозной картины будет вопросом надменнейшего безразличия.) Искусство,
я полагаю, - только для начинающих или же для тех преисполненных
решимости упертых людей, которые твердо решили удовольствоваться
эрзац-Таковостью - символами, а не тем, что они значат, элегантно
составленным рецептом вместо настоящего обеда.
   Я поставил Ван-Гога обратно на полку и взял том, стоявший рядом. Это
была книга по Боттичелли. Я переворачивал листы. "Рождение Венеры" -
никогда не была среди моих любимых. "Венера и Марс", это очарование, так
страстно осуждавшееся бедным Раскиным на вершине его собственной
затянувшейся сексуальной трагедии.
   Великолепно богатая и замысловатая "Клевета Апеллеса". А потом -
несколько менее знакомая и не очень хорошая картина "Юдифь". Мое внимание
было привлечено, и я зачарованно глядел на нее: не на бледную
невротическую героиню или ее прислужницу, не на волосатую голову жертвы
или весенний пейзаж фона, но на лиловатый шелк плиссированного лифа Юдифи
и длинные юбки, развеваемые ветром.
   Это было тем, что я уже видел раньше - видел тем самым утром, между
цветами и мебелью, когда случайно опустил взгляд, а потом продолжал
страстно и пристально смотреть туда по своей воле - на собственные
скрещенные ноги. Эти складки на брюках - что за лабиринт бесконечно
значимой сложности! А текстура серой фланели - как богата, как глубока,
как таинственно роскошна! И вот они опять здесь, в картине Боттичелли.
   Цивилизованные человеческие существа носят одежду, поэтому не может
быть ни портретной живописи, ни мифологического или исторического
сюжетоизложения без изображения складчатых тканей. Но хотя простое
портняжное искусство может служить объяснением происхождения, оно никогда
не объяснит самого роскошного развития драпировки как основной темы всех
пластических искусств. Художники - это очевидно - всегда любили
драпировку ради нее самой - или, скорее, ради самих себя. Когда вы пишете
или режете драпировку, вы пишете или режете формы, нерепрезентативные во
всех практических целях, - тот вид необусловленных форм, на которых
художникам даже в самой натуралистической традиции нравится отвязываться.
В средней Мадонне или Апостоле строго человеческий, полностью
репрезентативный элемент отвечает примерно всего лишь за десять процентов
целого. Вс„ остальное состоит из множества раскрашенных вариаций
неистощимой темы мятой шерсти или полотна. И эти нерепрезентативные девять
десятых Мадонны или Апостола могут быть точно так же важны качественно,
как и в количестве.
   Очень часто они задают тон всему произведению искусства, они
устанавливают ключ, в котором излагается тема, они выражают настроение,
темперамент, отношение художника к жизни. Стоическое спокойствие являет
себя в гладких поверхностях, в широких неизмученных складках драпировок
Пьеро. Раздираемый между фактом и желанием, между цинизмом и идеализмом,
Бернини умеряет все, кроме карикатурного правдоподобия своих лиц с
огромными портняжными абстракциями, которые суть воплощение - в камне или
бронзе - непреходящих общих мест риторики: героизма, святости,
возвышенности, к которой человечество вечно стремится, по большей части,
- тщетно. А вот вам юбки и накидки Эль Греко, тревожно напоминающие
внутренности; вот острые, перекрученные, пламеобразные складки, в которые
свои фигуры облачает Козимо Тура: у первого традиционная духовность
проваливается в безымянное физиологическое влечение; у второго - корчится
в агонии ощущение, в сущности, чужого и враждебного мира. Или давайте
рассмотрим Ватто: его мужчины и женщины играют на лютнях, готовятся к
балам и арлекинадам, на бархатных лужайках и под благородными деревьями
пристают к Цитере, о которой мечтает каждый влюбленный; их огромная
меланхолия и освежеванная мучительная чувственность их создателя находят
выражение не в зарегистрированных действиях, не в изображаемых жестах и
лицах, но в рельефе и текстуре их тафтяных юбок, атласных колпаков и
дублетов. Здесь - ни дюйма гладкой поверхности, ни мгновения мира или
уверенности, - только шелковая глушь бессчетных крохотных складок и
морщинок с непрекращающейся модуляцией - внутренней неуверенностью,
переданной с абсолютной убежденностью руки мастера, из тона в тон, из
одного неопределенного цвета в другой. В жизни человек предполагает, Бог
располагает. В пластических искусствах предположение совершается
субъективной материей; а то, что располагает, - это, в конечной степени,
темперамент художника, непосредственно же - по крайней мере, в
портретной, исторической или жанровой живописи - вырезанная или
написанная драпировка. Между собой эти двое могут постановить, что fкte
galante(4) должно трогать до слез, что распятие должно быть умиротворенным
вплоть до веселья, что стигматизация должна быть невыносимо
соблазнительной, что подобие чуда женской безмозглости (я думаю сейчас о
несравненной Мадемуазель Муатессье Энгра) должно выражать суровейшую,
бескомпромисснейшую интеллектуальность.
   Но это еще не все. Драпировки, как я теперь открыл, - гораздо больше,
чем средства для введения нерепрезентативных форм в натуралистические
картины и скульптуры. То, что остальные из нас видят только под
воздействием мескалина, художник обладает врожденной способностью видеть
все время. Его восприятие не ограничено тем, что полезно биологически или
социально. Немногое из знания, принадлежащего Всему Разуму, просачивается
мимо редуцирующего клапана мозга и эго в его сознание. Это знание
подлинного значения всего существующего. Для художника, как и для
принимающего мескалин, драпировки - живые иероглифы, которые каким-то
странным образом выразительно замещают невообразимую тайну чистого бытия.
Даже более, чем стул, хотя, возможно, менее, чем те совершенно
сверхъестественные цветы, складки моих серых фланелевых брюк были заряжены
"есть-ностью". Чему они были обязаны этим привилегированным статусом, я
сказать не могу. Возможно, потому, что складчатые формы драпировки так
странны и драматичны, они захватывают взгляд и таким способом заставляют
внимание обратиться к чудесному факту просто существования? Кто знает?
Причина опыта менее важна, чем сам опыт. Раздумывая над юбками Юдифи там,
в "Самой Большой В Мире Аптеке", я знал, что Боттичелли - и не один
Боттичелли, но и многие другие - смотрел на драпировки теми же самыми
преображенными и преображающими глазами, какими были в то утро и мои. Они
видели Istigkeit, Всеобщность и Бесконечность сложенной материи, и сделали
все, что могли, чтобы передать ее в краске или в камне. И, конечно же,
непременно - без успеха. Ибо слава и чудо чистого существования
принадлежат другому порядку, они выше силы выражения даже высочайшим из
искусств. Но в юбке Юдифи я мог ясно видеть, что, будь я гениальным
художником, я мог бы сделать из своих старых фланелевых штанов. Нет,
немного - видит Бог! - по сравнению с реальностью; но достаточно для
того, чтобы восхищать созерцателей, одно поколение за другим, достаточно
для того, чтобы заставить их понять, по крайней мере, хоть немногое из
подлинного значения того, что мы в своей прискорбной имбецильности
называем "просто вещами" и чем мы пренебрегаем в пользу телевидения.
   "Вот как следует видеть," - повторял я, глядя на свои брюки или бросая
взгляд на драгоценные книги на полках, на ножки бесконечно более чем
ван-гоговского стула. "Вот как следует видеть, каковы вещи на самом деле."
И все же у меня оставались кое-какие сомнения. Потому что, коль скоро
всегда видишь вот так, то никогда не захочешь больше ничего другого
делать. Просто смотреть, просто быть божественным Не-Я цветка, книги,
стула, фланели. Этого будет достаточно. Но как, в таком случае, насчет
других людей? Как насчет человеческих отношений. В записи разговоров того
утра я нахожу постоянно повторяемый вопрос: "Как насчет человеческих
отношений?" Как можно примирить это лишенное времени блаженство видения
так, как должно, с временными обязанностями делания того, что должен
делать, и чувствования того, что должен чувствовать? "Следует уметь видеть
эти брюки, - говорил я, - как бесконечно важные, а человеческие существа
- как еще более бесконечно важные." "Следует" - на практике же это
казалось невозможным. Это участие в явленной славе вещей не оставляло
места, так сказать, для обычных необходимых забот человеческого
существования, а превыше всего - для забот, касающихся личностей. Ибо
личности - это "Я", а я, по крайней мере, в одном отношении был теперь
Не-Я, одновременно воспринимая и являясь Не-Я вещей вокруг меня. Для этого
вновьрожденного Не-Я поведение, внешний вид, сама мысль о "Я", которым оно
в одно мгновение перестало быть, и о других "Я", некогда своих приятелях,
казались не то чтобы в самом деле противными (ибо противность не была
одной из тех категорий, о которых я думал), но в огромной мере
безразличными.
   Понуждаемый исследователем анализировать и сообщать все, что я делал (а
как я хотел быть оставленным наедине с Вечностью в цветке, с
Бесконечностью в четырех ножках стула и с Абсолютом в складках пары
фланелевых штанов!), я осознал, что намеренно избегаю глаз тех, кто был со
мною в комнате, намеренно воздерживаюсь от того, чтобы слишком сильно
ощущать их присутствие. Одним из этих людей была моя жена, другим -
человек, которого я уважал и который мне очень нравился; но оба
принадлежали к миру, от которого в тот момент мескалин освободил меня, -
к миру "Я", ко времени моральных суждений и утилитарных соображений, к
миру (и именно этот аспект человеческой жизни я превыше всего прочего
желал бы забыть)
   самоутверждения, самоуверенности, чрезмерно ценимых слов и
идолопоклоннически обожествляемых представлений.
   На этой стадии развития событий мне дали большую цветную репродукцию
хорошо известного автопортрета Сезанна - голова и плечи человека в
большой соломенной шляпе, краснощекого, красногубого, с густыми черными
бакенбардами и темным неприветливым взглядом. Это великолепная картина; но
не как картину я ее теперь