смерть
разделяет пару, и - оставшаяся в живых "половина" неожиданно начинает
расцветать по-новому. Иногда женщины, которые были для своих спутников
слишком преданными, полностью сокращенными до "половины", узнают став
печалящимися вдовами, к своему собственному удивлению, чудесный поздний
расцвет своей подавленной, почти уже позабытой собственной сущности.

На деле быть "половинами" всегда плохо для обеих сторон и всегда бывает
тесно в их "жилище", если они к тому же еще "притерлись" друг к другу: хотя
они говорят теперь "мы" вместо "я", но "мы" уже не имеет никакой ценности,
когда захвачено "я", - и это относится не только к духовно бедным
личностям, но свойственно и для личностей с богатым внутренним миром, где
один у другого наивно отнимает его содержание, присваивает и пытается жить
сам, и для этого прячет внутрь свое собственное, до тех пор, пока они не
разлучатся. Теперь они, может быть, были бы друг для друга по-братски
родными, если бы они не любили друг друга - с воспоминаниями и страстными
желаниями - были бы, если бы только по ошибке из привлекательной,
плодотворной новизны - которой они были друг для друга - они не стали бы
смертельной банальностью друг для друга.

Люди говорят о любви с громким преувеличением. Зачем они преувеличивают?
Они вынуждены это делать, потому что они не могут объяснить это по-другому
- а в объяснении они никогда не были сильны - как же это все-таки
происходит, что становятся все больше уверенными в себе, когда любят
другого, и что двое только тогда становятся одним, если ли они остаются
двумя.

Они потому так редко остаются "двумя", потому что единство, по большей
части, означает искажение.

Отсюда постоянно растущее взаимное недовольство, столь сильно охватывающее
любовную страсть. Опасаются стать ограниченными, опасаются отсутствия
больших возможностей для развития и перемен, и смотрят с растущим
недоверием на "возможность вечной любви в дальнейшем".

В прежней их вере скрывалось много наивной нетребовательности относительно
действительно оживляющего любовного чувства.

Современный человек уже лучше знает, что люди никогда друг другом не
"владеют", что они получают или теряют друг друга в любой момент жизни, что
любовь вообще "существует" только в их фактическом спонтанном воздействии.
По этой причине сегодня трудней отделить легкомыслие или игру от подлинной
любовной страсти, и все же они перемешаны не сильней, чем раньше. Но если
раньше даже довольно незначительное и бедное в чувственном смысле весьма
малоплодотворное внутреннее отношение пытались представить божьей милостью,
то теперь можно отказаться, при обстоятельствах, от относительно богатой и
глубокой любовной связи спустя непродолжительный отрезок времени (так, как
раньше "от флирта"), потому что приходит понимание того, что она все же не
является абсолютно всем, что может дать любовь, и что лучше - идти дальше
порознь. Конечно, в таком понимании лежит определенная жестокость. Эта
жестокость знает, что там, где любовь хочет быть большим, чем чувственное
или мечтательное времяпрепровождение, она должна сотрудничать с той же
самой великой задачей жизни, которой принадлежат наши самые высокие цели и
самые святые надежды, - и что она из своей области, из самой себя должна
завладеть отрезком жизни после другого. Самая совершенная любовь останется
всегда такой, пока ей удается самым совершенным образом в большинстве
моментов и областей "сделать" так, что человек переживает все посредством
другого человека, - да, до тех пор, пока они в состоянии вместе быть
"всем": влюбленными, супругами, братом и сестрой, друзьями, родителями,
товарищами, играющими детьми, строгими судьями, милосердными ангелами.

Если мы взглянем в мир простейших существ, то мы обнаружим, что маленькие
амебы совокупляются и размножаются, причем они попарно вжимаются одна в
другую, абсолютно сливаясь с другим существом. Нам кажется естественным,
что люди в области физической уже не способны на столь полное слияние; наше
тело удовлетворяется тем, что лишь частичка его самого должна "пойти" для
оплодотворения, лишь она должна принять участие в этом полном слиянии и
только в узкоограниченной функции.

Странным образом, но в том, что касается души, а не тела, нам хочется,
чтобы это взаимопроникновение распространялось еще дальше, - так, как это
происходит у амеб. Душой мы хотим того же самого, что и телом: не
растворения в другом человеке, а - наоборот, благодаря своему контакту, -
плодотворного становления, усиления, удвоения, вплоть до плодотворного
роста. В таких же отношениях состоят художник и его творчество. Потому что
автор, даже не соприкасаясь при этом с предметом, пребывает с ним в этом
"амебообразном соитии", поскольку этот предмет оплодотворил его фантазию.

За этой полной аналогией физических и духовных способов выражения любовного
восприятия стоит то, что при этом речь идет только о двух сторонах одного и
того же процесса. Как творческое возбуждение коренится в процессах
фантазии, так эротическое возбуждение, подобно процессу творчества, нельзя
вычленить из фантазии, являющейся его порождающим центром. Несправедливо
относятся к эротическому процессу, если его ограничивают лишь грубым
физическим действием, а все дальнейшее больше не хотят признавать. Но с не
меньшей несправедливостью относятся к нему те, которые его лишь морализуют
и эстетизируют, искажая при этом половую жизнь. Эротическое - это все то,
что относится к изначальной силе притяжения, преодолевая при этом
существующую разделенность и несходство между телесными и духовными
проявлениями его сути, подчеркивая физический момент в духовном и наоборот.

С этой суверенной областью - ведь эротическое являет свой собственный целый
мир во всех его физических проявлениях - пребывают в разнообразных
конфликтах другие области человеческой жизни и различные мнения человека.
Пример тому - то, как часто люди могут одновременно любить и презирать. Я
при этом предвижу, в очень частом случае, что наше "презрение" только
привито и что именно любовь в действительности совпадает с нашей глубинной
оценкой вещей.

Притягательность предмета остается источником сильного опьянения, но
опьянение нашей целостной сущности существует лишь только в пределах
определенных моментов, в то время как в другие моменты наступает уныние,
разочарование. Если эта симпатия возникает в очень чувствительных местах
души, ей противостоят в нашей сознательной личностной направленности очень
сильные пристрастия и оценки: таков исток борьбы между любовью и
презрением, и, странным образом, от каждого человека, без исключения,
ожидается, что он преодолеет свою страсть, хотя никто - даже он сам - не
может предугадать, какие боги в глубине глубин борются тут за его сердце и
на какой стороне может быть самая тяжелая потеря, серьезное увечье.

Как своеобразный итог этих размышлений напрашивается вопрос: почему любимый
предмет так часто настолько мало нам подходит - по сравнению с большинством
симпатичных нам людей - и почему, тем не менее, для нас все
сосредотачивается в нем одном? Почти в каждой любовной страсти живет это
недоразумение и, невольно спрашивая себя о причине выбора и тайне своей
зависимости, мы, как правило, не в состоянии их объяснить.

Это происходит тогда, когда в основе любовной страсти лежит физическое
впечатление, причем это физическое впечатление говорит на совершенно
"другом языке", так сказать, символизирует, обещает совершенно иное, нежели
то, чем оказывается душа этого человека при более близком знакомстве. Это
происходит так, как будто его походка, его вид, его улыбка, его интонация,
короче, все, до самых мельчайших черточек его существа, рассказало о
совершенно другом человеке, чем он есть на самом деле.

Если речь идет о страсти легкого рода, то этот парадокс не сильно ее
разрушает, ведь она, собственно, и любит только физического человека, и
потому она не находится в трагическом конфликте, подобно конфликту между
любовью и презрением. В своих физических впечатлениях она не ошибается и
никогда не ошибется: в этом человеческие инстинкты не могут заблудиться. Но
может случиться так, что то, что она видит и чувствует в этом отдельном
индивидууме, явственно подчеркнуто только физически - может быть,
возрастом, предками, особенностями семьи, может быть, с детства - т.е. то,
чего он лишился со временем, что было отрезано приобретенными позднее
внутренними свойствами. Тело - более консервативная сила, и многое медленно
в него "внедряется".

То, что мы любим, схоже со светом тех звезд, которые от нас так далеки, что
их свет мы видим только после того, как они сами уже погасли. Мы любим
потом нечто, что есть и чего одновременно нет, но даже потом мы любим не
зря. Ибо даже потом этот еще видимый, уловимый луч угасающего света может
зажечь огонь всей нашей сущности, который не смог бы так вспыхнуть ни от
одной другой, самой богатой действительности. Эротически мы любим только
то, что в самом широком смысле физически выражено, что, так сказать, стало
физическими символами, обрело материальность. Это подчеркивает всю
окольность пути от одной человеческой души к другой. Это означает, что мы
уже действительно никогда не приблизимся друг к другу, и нечто подобное
только изображаем физически. Между тем, по причине дарованного нам
физического повода, сами в себе мы создаем блестящий портрет другого и тем
самым все наши силы высвобождаются и воодушевляются. В этом кроется и
причина того, почему в некотором смысле искалеченного или обезображенного
человека можно продолжать безумно любить, поскольку он уже прежде подал нам
не обезображенно и не изувеченно свою физическую символику.

Любовь - это как раз и полностью физическое, и самое глубоко-духовное,
спиритуалистическое, что в нас проявляется: она всецело удерживается в
теле, но и в нем всецело является символом, подобием для любого человека и
для всего, что прокрадывается через ворота чувств в нашу самую сокровенную
душу, чтобы ее разбудить.

Вечное отчуждение в вечном состоянии близости - древнейший, извечный
признак любви. Это всегда ностальгия и нежность по недосягаемой звезде.

Только творческий человек знает, что счастье и мучение являются одним и тем
же во всем самом интенсивном, самом творческом опыте нашей жизни. Но
задолго до него чудак-человек, который любил, - моля, простирал руки к
звезде, не спрашивая, будет ли это радостью или страданием.


                                 Вернадский

                             Лу Андреас-Саломе
                   Фридрих Ницше в зеркале его творчества

"Mihi ipsi scripsi!" ("Обращаю к самому себе") - не раз восклицал Ницше в
своих письмах, говоря о каком-либо законченном им произведении. И это
немало значит в устах первого стилиста нашего времени, человека, которому
удавалось найти, можно сказать, исчерпывающее выражение не только для
каждой мысли, но и для тончайших ее оттенков. Тому, кто вчитался в
произведения Ницше, слова эти покажутся особо знаменательными. Ведь, по
сути, он и думал, и писал только для себя, и только самого себя описывал,
превращая свое внутреннее "я" в отвлеченные мысли.
Если задача биографа заключается в том, чтобы объяснить мыслителя данными
его личной жизни и характера, то это в очень высокой степени применимо к
Ницше, ибо ни у кого другого внешняя работа мысли и внутренний душевный мир
не представляют такого полного единения. К нему наиболее применимо и то,
что он сам говорит о философах вообще: все их теории нужно оценивать в
применении к личным поступкам их создателей. Он выразил эту же мысль в
следующих словах: "постепенно я понял, чем до сих пор была всякая великая
философия - исповедью ее основателя и своего рода бессознательными,
невольными мемуарами" ("По ту сторону Добра и Зла").
Этим я и руководствовалась в своем этюде о Ницше, набросок которого прочла
ему в октябре 1882 года. К самому "учению Ницше" я еще тогда не приступала.
Однако из года в год, по мере появления новых произведений Ницше, мой этюд
о нем разрастался. Свою исключительную задачу я видела в характеристике
основных черт духовного облика Ницше, которые обуславливали развитие его
философских идей. Тот, кто стал бы оценивать Ницше как теоретика,
взвешивать, что внес он в отвлеченную философскую науку, тот испытал бы
разочарование и не постиг бы истинного источника силы Ницше. Значение этих
идей не в их теоретической оригинальности, не в том, что может быть
теоретически подтверждено или опровергнуто; все дело в той интимной силе, с
которой личность обращается к личности, в том, что, по его собственному
выражению, может быть опровергаемо, но не может быть "похоронено".
Кто, с другой стороны, захочет руководствоваться лишь внешней жизнью Ницше
для понимания его внутреннего мира, тот опять-таки будет держать в руках
лишь пустую оболочку.
Ведь в сущности никаких внешних событий в его жизни не происходило. Все
переживаемое им было столь глубоко внутренним, что могло находить выражение
лишь в беседах с глазу на глаз и в идеях его произведений. Монологи в
миниатюре, которые составляют, главным образом, его многотомные собрания
афоризмов, образуют цельные обширные мемуары, высвечивая его собственный
духовный облик. Этот облик я и попытаюсь воспроизвести здесь, передавая
события - картины - его душевной жизни через его же философские изречения.
* * *
Хотя за последние годы о Ницше говорят больше, чем о каком-либо другом
мыслителе, основные черты его духовного облика почти неизвестны. С тех пор
как маленький, разрозненный кружок читателей, которые действительно
понимали его, превратился в обширный круг почитателей, он стал достоянием
масс, испытав при этом судьбу всякого автора афоризмов. Отдельные его идеи,
вырванные из контекста и допускающие вследствие этого самые разнообразные
толкования, превратились в девизы для разных, порой противоположных идейных
направлений, и раздаются в ожесточенных спорах, в борьбе убеждений, в
столкновениях различных партий, совершенно чуждых их автору. Конечно, этому
обстоятельству он обязан своей быстрой славой, внезапным шумом, который
поднялся вокруг его мирного имени, - но то истинно высокое, истинно
самобытное, что таилось в нем, по этой причине оказалось незамеченным,
непознанным, быть может, даже отошло в более глубокую тень, чем прежде.
Многие, правда, еще превозносят его достаточно громко, со всей наивностью
слепой веры, не знающей критики, но именно они и напоминают невольно о его
собственных жестоких словах. В своем разочаровании он говорит: "Я
прислушивался к отклику и услышал лишь похвалы" ("По ту сторону Добра и
Зла"). Едва ли кто-то пошел за ним, прочь от людей и повседневности, в
одиночество своего внутреннего мира, едва ли хоть кто-нибудь сопутствовал
этому недоступному, одинокому, замкнутому, странному духу, который мнил
себя носителем чего-то безграничного и пал под бременем страшного безумия.
Порою кажется, что он стоит среди людей, ценивших его, как чужой пришелец,
как отшельник, который, только заблудившись, попал в их круг. С закутанной
его фигуры никто не снял покрывала, и он стоит с жалобой своего
"Заратустры" на устах: "Они все говорят обо мне, собравшись вечером вокруг
огня, но никто не думает обо мне! Это та новая тишина, которую я познал: их
шум расстилает плащ над моими мыслями". * * *
Фридрих Вильгельм Ницше родился 15 октября 1844 года в семье пастора в
Рекене близ Люцена. После окончания школы поступил на филологический
факультет Боннского университета, а с 1865 года продолжил учение в
Лейпциге, куда последовал за своим учителем - профессором филологии Ричлем.
Еще до получения диплома 24-летнего Ницше пригласили занять кафедру. Ницше
получил место ординарного профессора классической филологии. Лейпцигский
университет дал ему докторскую степень без предварительного экзамена. Он
также стал преподавать греческий в третьем (высшем) классе Базельского
педагогиума, который представлял нечто среднее между гимназией и
университетом. Ницше имел огромное влияние на учеников, обнаружив редкое
умение привлекать к себе молодые умы. Историк культуры Яков Бургхарт
говорил, что Базель никогда еще не имел такого учителя.
В 1870 году во время франко-прусской войны Ницше был добровольным
санитаром. Вскоре после этого у него начались периодические приступы
сильных головных болей. "Несколько раз спасенный от смерти у самого ее
порога и преследуемый страшными страданиями - так я живу изо дня в день;
каждый день имеет свою историю болезни". Этими словами Ницше описывает в
письме к одному приятелю страдания, которые он испытывал на протяжении
пятнадцати лет. В начале 1876 года из-за частых приступов он был вынужден
уйти из педагогиума.
Ницше провел зиму 1876-1877 гг. в мягком климате Сорренто, где жил в
обществе нескольких друзей: из Рима приехала его давняя приятельница
Мальвида фон Мейзенбух (автор известных "Мемуаров идеалистки"); из
восточной Пруссии прибыл д-р Пауль Рэ, с которым Ницше уже тогда соединяла
крепкая дружба. Увы, пребывание на юге не облегчило страданий. Ницше был
вынужден окончательно бросить преподавательскую деятельность. С 1879 года
он оставил и профессуру. Вел, в основном, отшельническую жизнь, чаще в
Италии -в Генуе, частью - в Швейцарских горах, в Энгадине, в маленькой
деревушке Сильс-Мария. Пожалуй, внешняя сторона его жизни на этом и
заканчивается, между тем как духовная его жизнь только тогда в сущности и
началась.
Его наружность к тому времени приобрела наибольшую выразительность, в лице
его светилось то, что он не высказывал, а таил в себе. Именно эта
замкнутость, предчувствие затаенного одиночества и производило при первой
встрече сильное впечатление. При поверхностном взгляде внешность эта не
представляла ничего особенного, с беспечной легкостью можно было пройти
мимо этого человека среднего роста, в крайне простой, но аккуратной одежде,
со спокойными чертами лица и гладко зачесанными назад каштановыми волосами.
Тонкие, выразительные линии рта были почти совсем прикрыты большими,
начесанными вперед усами. Смеялся он тихо, тихой была и манера говорить;
осторожная, задумчивая походка и слегка сутуловатые плечи. Трудно
представить себе эту фигуру среди толпы - она носила отпечаток
обособленности, уединенности. В высшей степени прекрасны и изящны были руки
Ницше, невольно привлекавшие к себе взгляд; он сам полагал, что они выдают
силу его ума. "Бывают люди, - писал он, - которые неизбежно обнаруживают
свой ум, как бы они ни увертывались и не прятались, закрывая предательские
глаза руками (как будто рука не может быть предательской!)"* ("По ту
сторону Добра и Зла").
* Такое же значение он придавал своим необычайно маленьким и изящным ушам,
о которых он говорил, что это настоящие уши для того, чтобы "слушать
неслыханное". (Заратустра).
Истинно предательскими в этом смысле были и его глаза. Хотя он был
наполовину слеп, глаза его не щурились, не вглядывались со свойственной
близоруким людям пристальностью и невольной назойливостью; они скорее
глядели стражами и хранителями собственных сокровищ, немых тайн, которых не
должен касаться ничей непосвященный взор. Слабость зрения придавала его
чертам особого рода обаяние: вместо того, чтобы отражать меняющиеся внешние
впечатления, они выдавали только то, что прошло раньше через его внутренний
мир. Глаза его глядели внутрь и в то же время - минуя близлежащие предметы
- куда-то вдаль, или, вернее, они глядели внутрь, как бы в безграничную
даль. Ведь в сущности вся его философия была поиском, изыскиванием в
человеческой душе неведомых миров, "неисчерпанных возможностей" ("По ту
сторону Добра и Зла"), которые он создавал и пересоздавал. Иногда во время
какой-нибудь волнующей его беседы с глазу на глаз он становился совершенно
самим собою, и тогда в глазах его вспыхивал и вновь куда-то исчезал
поражающий блеск; в угнетенном состоянии из глаз его мрачно струилось
одиночество, высвечиваясь как бы из таинственных глубин - глубин, в котор