ут  эти
связи.
     Каждое из четырех обозначенных здесь свойств может  играть  большую или
меньшую  роль.  В  зависимости от  того,  какое  из  них превалирует,  можно
по-разному классифицировать массы.
     Когда речь шла об открытых и закрытых массах, было подчеркнуто, что эта
классификация устанавливается по признаку роста. Покуда этому росту ничто не
препятствует, масса открыта; она закрыта, когда ее рост ограничен.
     Другое  разделение  о  нем  речь  впереди  между ритмической и замершей
массами.  Оно основано  на двух  следующих  главных  свойствах: равенстве  и
плотности, причем на обоих вместе.
     Замершая масса живет  ожиданием разрядки.  Она  не  сомневается в  ней,
однако оттягивает ее. Она хочет относительно долго оставаться плотной, чтобы
подготовиться к  мгновению  разрядки. Позволительно сказать, что она в  этом
плотном состоянии разогревается, а разрядку  откладывает  как можно  дольше.
Масса  начинается  здесь  не  с  равенства,  а  с  плотности.  Равенство  же
становится  главной целью  массы,  которого  она  наконец  достигает; всякий
совместный крик, всякое совместное  проявление  оказывается тогда выражением
этого равенства.
     В массе же ритмической плотность и равенство, наоборот, с самого начала
присутствуют одновременно. Здесь все связано с движением. Всякое возбуждение
тел,  которое  можно  наблюдать,  заранее  известно  и выражается  в  танце.
Расходясь и вновь  сближаясь,  участники как бы  умело расчленяют плотность.
Равенство же демонстрируется само собой. Демонстрация плотности и  равенства
искусно  создает  чувство  массы.  Быстро  возникают  ритмические  образы, и
положить им конец может лишь физическая усталость.
     Следующая  пара   понятий,   медленной   и   быстрой   массы,   связана
исключительно с  характером цели. Самые  приметные  массы,  о которых обычно
идет речь  и которые составляют столь важную часть нашей  современной жизни,
политические, спортивные, военные массы; они  ежедневно у  нас перед глазами
все   это   быстрые  массы.  Весьма  отличны   от  них   религиозные   массы
потустороннего мира или паломников; их цель вдали, путь их  долог, подлинное
образование массы отодвигается в отдаленную страну или в царство небесное. В
сущности, мы можем  наблюдать  лишь стечение этих медленных масс, потому что
конечные  состояния,  к которым они  стремятся, невидимы и  недостижимы  для
неверующих.  Медленная   масса  медленно  собирается   и  видит  собственное
осуществление лишь в дальней дали.
     Все  яти  формы,  суть которых здесь  лишь  обозначена,  требуют  более
детального рассмотрения.

Ритм

     Ритм первоначально это ритм  ног. Каждый  человек ходит, а поскольку он
ходит  на  двух  ногах и  попеременно  касается земли ступнями, поскольку он
передвигается,  покуда  происходит это  касание,  независимо от его  желания
возникает  ритмический  звук.  Шаг правой и  левой  ноги  никогда не  бывает
совершенно  одинаков. Разница между  ними может быть больше или меньше,  это
зависит  от  личных  свойств  или настроения. Можно  также  идти быстрее или
медленнее, можно бежать, внезапно остановиться или прыгнуть.
     Человек  всегда  прислушивался  к  шагам  других  людей, они  наверняка
интересовали его  больше, чем свои  собственные. Хорошо известна  и  походка
разных животных. Многие  из их ритмов богаче  и выразительней, чем  у людей.
Когда бегут стада  копытных словно движутся  полки барабанщиков.  Древнейшим
знанием человека  было  знание животных, которые его  окружали,  которые ему
угрожали и на  которых  он охотился.  Он  учился распознавать  их  по  ритму
движения.  Древнейшим  шрифтом,  который  человек  учился  читать, был шрифт
следов.  Это  была своего рода ритмическая  нотопись, существовавшая испокон
веков; она  сама  собой запечатлевалась на мягкой земле, и человек, читавший
следы, связывал с ними шум, при котором они возникали.
     Следы  зачастую  бывали  многочисленные,  густые.  Люди,  первоначально
жившие  мелкими  ордами, молча разглядывали их и  проникались сознанием, как
велика разница между  их малым  числом  и  громадностью  этих стад. Они были
голодны и все время искали добычу; чем больше добычи, тем  лучше для них. Но
они так же хотели,  чтобы их самих  было больше. Стремление людей умножаться
всегда  было сильным.  Не  стоит, однако, понимать  под этим словом  простое
желание плодиться.  Люди  хотели,  чтоб  их  было  больше  теперь, в  данном
конкретном месте, в этот самый момент. Многочисленность стад, на которых они
охотились, и  желание множить собственное число своеобразно переплетались  в
их  душе.  Свое  чувство  они  выражали  в   определенном  состоянии  общего
возбуждения, которое я называю ритмической или конвульсивной массой.
     Средством для этого был прежде всего ритм их  ног. Вслед за одними идут
другие.  Шаги,  быстро вторя шагам, создают впечатление множества людей. Они
не сдвигаются с небольшою пятачка, танцуют все время на одном месте. Шаги их
не становятся  тише, они повторяются и повторяются с неизменной громкостью и
живостью. Их  интенсивность компенсирует недостаток численности. Когда топот
становится  сильней,  впечатление такое, будто  людей больше. Для всех людей
вокруг танец обладает притягательной силой, которая не ослабевает, покуда он
не кончится.  Все, кто  только  может его  слышать,  присоединяются  к нему,
включаются  в него. Самым естественным  было бы, если  бы этот приток  людей
продолжался. Но поскольку вскоре не остается  уже  никого, кто мог бы  к ним
присоединиться,   танцующие,  сознавая  свое   ограниченное   число,  должны
изображать  нарастание сил.  Они двигаются так,  как будто их становится все
больше. Их возбуждение растет и доходит до неистовства.
     Но каким  образом они компенсируют недостаток численности? Тут особенно
важно, что каждый из них делает то же, что  и  другие, каждый топает так же,
как и другой, каждый  машет руками,  каждый совершает одни и те же  движения
головой. Эта равноценность участников как бы разветвляется  на равноценность
членов  каждого. Все, что только в человеке подвижно, обретает особую жизнь,
каждая  нога,  каждая  рука  живет  сама по себе. Отдельные члены сводятся к
общему знаменателю. Они совсем сближаются,  часто покоясь друг  на друге. Их
равноценность подкрепляется  плотностью  и совмещается  с  равенством. И вот
перед  тобой  пляшет единое существо с пятьюдесятью головами, сотней  ног  и
сотней  рук,  все  движутся  единообразно  и  с  единой  целью.  На  вершине
возбуждения эти  люди  действительно чувствуют  себя  одним  целым,  и  лишь
физическое изнеможение валит их с ног.
     У  всех  конвульсивных  масс--именно  благодаря   ритму,   который  ими
овладевает, есть  что-то  сходное.  Это  наглядно  может  продемонстрировать
рассказ об одном таком танце, относящийся к первой трети прошлого века. Речь
идет  о  танце  хака  новозеландского  племени  маори,  танце  первоначально
воинском.
     "Маори  стали в  длинный ряд  по  четыре  человека.  Танец,  называемый
"хака", должен был внушить страх и ужас каждому, кто видел его впервые.  Все
племя, мужчины и женщины, свободные и рабы, стояли вперемешку, независимо от
занимаемого ими положения. Мужчины  были совершенно  нагие,  если не считать
патронташей,  опоясывавших  их.   Все  были  вооружены  ружьями  и  штыками,
прикрепленными к  концам  копий и к палкам.  Молодые  женщины  с  обнаженной
грудью, включая жен вождя, также принимали участие в танце.
     Такт   пения,  сопровождавшего   танец,   выдерживался  весьма  строго.
Подвижность этих людей была поразительна. Вдруг все они высоко подпрыгивали,
отрываясь от  земли одновременно, как будто ими двигала одна воля. В тот  же
миг они взмахивали своим  оружием и изображали  на  лице  гримасу. Со своими
длинными волосами, которые у  них обычны как для  мужчин,  так и для женщин,
они были подобны войску горгон. Опускаясь, все издавали громкий стук о землю
двумя ногами одновременно. Этот прыжок в воздух  повторялся  часто  и во все
более быстром темпе.
     Черты   их  были  искажены  так,  как  только  возможно  для   мускулов
человеческого  лица,  и  всякую  новую  гримасу  в  точности  повторяли  все
участники. Стоило одному сурово, как  будто винтом, стянуть лицо, все тотчас
ему подражали.  Они так  вращали глазами, что порой виден был только белок и
казалось,  что  в  следующий  миг  они выскочат из  орбит. Все  одновременно
высовывали длинные-предлинные языки, как этого никогда не смог бы сделать ни
один европеец; для этого нужно долго, чуть ли не  с детства, упражняться. Их
лица представляли собой зрелище ужасающее, и облегчением было отвести от них
взгляд.
     Каждая часть  их тела жила отдельной жизнью:  пальцы рук и  ног, глаза,
языки, равно как сами руки и ноги. Они громко били себя ладонями то по левой
части груди, то по бедрам. Шум их пения был оглушителен, в танце участвовало
более 350 человек. Можно себе представить, какое воздействие производил этот
танец  в  военные  времена,  как  он  возбуждал  храбрость  и  как  усиливал
враждебность обеих сторон друг к другу" '.
     '  I. S.  Polark. New Zealand. Л narrative of  travels and  adventures.
London, 1838, Vol. 1, p. 81-84.
     Вращение глазами  и  высовывание языка знаки вызова и противостояния. И
хотя  война, вообще-то, дело  мужчин, причем  свободных  мужчин, возбуждение
хакой охватывает  всех.  Масса здесь  не  знает  ни  пола,  ни возраста,  ни
общественного положения: все действуют как равные.  Однако что отличает этот
танец от других подобного же рода это особенно ярко выраженное  разветвление
равенства.  Получается,  будто  каждое  тело  оказывается   разложенным   на
отдельные  части,  не только на  руки  и ноги, это как раз  бывает часто, но
также и на пальцы рук и ног, языки  и глаза, причем все эти  языки действуют
синхронно, делают одно и то же в один и тот же миг. Равными в одном и том же
действии оказываются то все  пальцы, то все глаза. Самые мелкие частицы  тел
объединяются  этим равенством, которое  проявляется в непрерывно нарастающем
действии.   Вид  350  человек,  которые  одновременно  подпрыгивают   вверх,
одновременно  высовывают  языки,   одновременно  вращают   глазами,   должен
произвести впечатление неодолимого  единства.  Плотность здесь это не только
плотность людей, но также плотность отдельных частей  их тела. Кажется, что,
даже  если  бы  эти  пальцы и  языки не  принадлежали  людям, они  могли  бы
действовать и сражаться сами по себе. Ритм хаки делает  самоценным каждое из
этих равенств в отдельности. Все вместе и на таком подъеме они неодолимы.
     Ведь происходит все так, как будто  предполагается, что это увидят: как
будто  враг на них смотрит. Интенсивность  совместной угрозы  вот что  такое
хака. Но возникнув ради этой цели, танец стал  чем-то большим. Выучиваемый с
малых лет, он имеет разные формы и исполняется  по всяким возможным поводам.
Многих  путешественников приветствовали,  исполняя перед  ними  хаку.  Из их
рассказов   мы   и   получили  эти  сведения.   Две  дружественные   группы,
встретившись, также приветствуют друг друга исполнением хаки; и это делается
так  серьезно,  что неосведомленный наблюдатель каждый  миг опасается начала
битвы.  При  торжественном  погребении  большого вождя,  после всех  горьких
стенаний  и актов самоистязания,  принятых у маори,  после торжественного  и
весьма  обильного пиршества  все  вдруг вскакивают,  хватают  свои  ружья  и
начинают хаку.
     В  этом танце,  в котором  могут  участвовать все, племя  ощущает  себя
массой.  Они исполняют  сто всякий раз, когда  испытывают потребность в том,
чтобы  быть  массой и предстать  в этом качестве  перед  другими.  Добившись
ритмического  совершенства,  племя  обретает необходимую уверенность в своей
цели.  Благодаря  хаке его  единство  не  подвергается  серьезной внутренней
угрозе.

Неподвижность

     Замершая масса плотно стиснута, действительно свободное  движение  было
бы для нее невозможно.  В се состоянии есть нечто пассивное,  замершая масса
ждет. Она ждет, пока ей покажут обещанную голову или что-то скажут, или  она
следит за борьбой.  Плотность значит здесь особенно много: давление, которое
отдельный человек ощущает со всех  сторон, дает  ему  представление  о  мощи
целого,  лишь частицу  которого  он собой представляет. Чем больше стекаегся
людей,  тем это  давление  сильней.  Ноги никуда не  могут  двинуться,  руки
стиснуты,  свободными  остаются лишь  головы,  они могут  видеть  и слышать;
всякое возбуждение  передастся  непосредственно  от тела  к телу. Чувствуешь
себя  телесно  связанным одновременно со  многими  вокруг.  Знаешь,  что это
разные люди, но, поскольку они здесь так плотно объединены, ощущаешь  их как
единство.   Этот  вид  плотности  существует  определенное  время,  действуя
какой-то срок как постоянная  величина; она  аморфна, не  подчинена никакому
известному  или  выученному  ритму.  Долго  ничего  не   происходит,  однако
потребность в  действии нагнетается, возрастает и тем сильней в конце концов
прорывается.
     Терпение  замершей  массы,  возможно, не  покажется таким удивительным,
если как  следует уяснить,  что значит для нее это  чувство  плотности.  Чем
масса плотнее, тем больше  она притягивает к себе новых людей. Плотность для
нес мера  собственной величины, и она же побуждает ее к  новому росту. Самая
плотная  масса  растет быстрее  всего.  Неподвижность  перед разрядкой  есть
выражение этой  плотности. Чем дольше масса остается неподвижной, тем дольше
чувствует и проявляет свою плотность.
     Для   каждого   в  отдельности  из   составляющих   массу  длительность
неподвижного состояния есть длительность накопления;
     можно  отложить  в сторону оружие, убрать многочисленные  шипы,  обычно
направленные Друг против друга; можно стоять тесно и не чувствовать тесноты,
не испытывать страха перед прикосновением, не бояться Друг друга. Прежде чем
тронешься с места, все равно куда, хочется проникнуться уверенностью, что ты
останешься вместе со  всеми.  Нужно, чтобы ничто  не  мешало  этому процессу
срастания. Замершая масса еще не вполне  уверена в своем единстве  и  потому
как можно дольше держится тихо.
     Но  у этого  терпения  есть  свои  границы.  Разрядка  в  конце  концов
необходима,  без   нее  вообще  нельзя   сказать,  действительно  ли   масса
существовала.  Крик,  звучавший обычно  при  публичных казнях,  когда  палач
поднимал голову преступника, или возгласы,  знакомые  по нынешним спортивным
соревнованиям,  это  голоса массы. Важнее всего  их  спонтанность. Возгласы,
выученные заранее и регулярно повторяемые время от времени, еще не означают,
что  масса обрела  собственную  жизнь.  Они,  видимо,  должны способствовать
этому,  но  они  могут быть  чисто  внешними, как отрепетированные  движения
воинской части. Напротив, спонтанный, заранее не подготовленный массой  крик
это без обмана,  и его  воздействие огромно. Он может выражать эмоции любого
рода;  порой   не  так   важен  их  характер,   как  сила,  разнообразие   и
непредсказуемость последствий. Именно они формируют душу массы.
     Впрочем, порой они бывают  столь сильными  и концентрированными,  что в
следующий  момент взрывают массу. Таков эффект публичных казней ведь  одну и
ту  же жертву можно убить лишь однажды.  Если казнят кого-то,  кто  считался
неуязвимым,  в  возможности  его  смерти  можно  сомневаться  до  последнего
момента.  Такое  сомнение еще  усиливает неподвижность  массы.  Тем острее и
резче действует затем вид отрубленной головы. Крик, следующий за этим, будет
ужасен,  но это уже последний крик данной определенной массы. Таким образом,
можно сказать,  что в этом случае  она расплачивается  мгновенной смертью за
избыток    напряженного   ожидания,    которое   переживает    с   особенной
интенсивностью.
     Гораздо целесообразнее наши нынешние  спортивные  мероприятия.  Зрители
могут сидеть; это наглядно подчеркивает общее терпение. Свобода ног им дана,
чтобы топать, но они не двигаются с места. Рукам обеспечена свобода хлопать.
Для состязания  предусмотрено определенное  время; обычно не предполагается,
что оно  может быть сокращено; по  меньшей мере  какое-то время все остаются
вместе.  За  это  время может  произойти  что угодно. Нельзя  знать заранее,
когда, в  какие  ворота  и  будет  ли  вообще забит  гол;  а наряду  с  этим
вожделенным  главным  событием существует много других,  порождающих  бурные
вспышки.   Возгласы  звучат  здесь  часто   и  по  разным   поводам.  Однако
необходимость  распада,  когда все в конце концов должны  разойтись, заранее
предусмотрена  по  истечении  срока  и  потому  не имеет такого болезненного
характера. Кроме того, проигравший может взять  реванш, а значит,  здесь нет
ничего   совсем   уж  окончательного.  Итак,  масса   получает   возможность
по-настоящему  удобно  расположиться;   скопиться  сначала  у  входа,  затем
замереть  на сидениях,  при  подходящем случае как  угодно кричать,  и, даже
когда все кончится, в будущем у нее есть надежда на повторение.
     Замершие  массы гораздо  более пассивного  рода  образуются в  театрах.
Идеальный случай когда играют  при полном  зале.  Желательное число зрителей
известно с самого начала. Они собираются  сами по себе,  находя дорогу в зал
каждый по отдельности, если не считать некоторых скоплений перед кассами. Их
места указаны. Все установлено заранее: исполняемая пьеса, занятые  артисты,
время  начала  и само  наличие  зрителей  на местах.  Опоздавших встречают с
легкой враждебностью.  Как упорядоченное стадо, люди сидят тихо и бесконечно
терпеливо.  Но  каждый  хорошо  сознает  свое  отдельное  существование;  он
сосчитал и отметил, кто сидит рядом. Перед началом представления он спокойно
наблюдает  ряды  собравшихся   голов:  они  вызывают  у  него  приятное,  но
ненавязчивое чувство плотности. Равенство зрителей состоит, собственно, лишь
в  том,  что все получают со сцены одно и  то же. Но возможность  спонтанных
реакций на происходящее  здесь ограничена. Даже  для аплодисментов есть свое
определенное  время,  и  аплодируют  действительно  тогда,   когда  положено
аплодировать.  Лишь   по  силе   аплодисментов   можно   судить,   насколько
сформировалась  масса;  это  единственный для нее масштаб;  так  относятся к
аплодисментам и артисты.
     Неподвижность  в   театре  стала  уже  настолько  ритуальной,   что  ее
воспринимают лишь внешне, как мягкое давление извне, которое не оказывает на
людей более  глубокого  воздействия  и, во  всяком  случае,  вряд  ли  может
породить в них чувство внутреннего единства и общности.  Не следует, однако,
забывать, какой степени достигает совместное ожидание, с которым  связано их
присутствие  здесь,  причем  это   ожидание  длится  все  время,  пока  идет
представление.  Редко  покидают театр  прежде, чем  оно окончится; даже если
зрители разочарованы, они держатся;
     но ведь это значит, что они все это время держатся вместе.
     Противоположность   между   тихим   поведением   зрителей   и   громкой
деятельностью аппарата, на них  воздействующего, еще  сильней проявляется на
концертах. Здесь все  рассчитано  на полное отсутствие помех. Любое движение
нежелательно, любой звук предосудителен. В то время как для музыки, звучащей
со  сцены, много  значит  ритм, никак нельзя не чувствовать, чтоб этот  ритм
сказывался  на  зрителях.  Непрерывно  меняющаяся   музыка  вызывает   самые
разнообразные  и  бурные  чувства.  Не  может   быть,  чтобы  большая  часть
присутствующих  их не испытывала, не может также быть,  чтобы они испытывали
их не одновременно. Но никаких внешних реакций на это не заметно. Люди сидят
не шелохнувшись,  как  будто  им удается ничего не слышать. Ясно,  что такое
умение  замирать  нужно  долго  и искусно  воспитывать, к результатам  этого
воспитания  мы  уже  привыкли.  Ведь  если  взглянуть непред