оим фантазиям, а беспристрастно
выслушивал других. К примеру, их," -
скользнув по нам глазами, - "или, скажем,
меня, когда решали мы, а стоит
вообще устраивать весь этот вздор..." -
Он замолчал. Мы выдохнули воздух.
"Но слушавших всегда бывает меньше,
чем знающих, " - опять продолжил Моно
с короткою усмешкой, - "ну а тем,
кто знает наперед, им никакой
доклад, отчет - я бы добавил, просто
совет - наверно, ни к чему, они
и так справляются. И непонятно,
что обсуждать тогда - все обсужденья,
пожалуй, лишни..." - Моно снял пенсне
и стал неторопливо протирать
стекляшки. Кто-то кашлянул и тут же
сказал: "Простите..." Моно быстро глянул
в ту сторону и снова стал брюзжать
на чьи-то прихоти, на чью-то блажь -
занудно, медленно - и нам казалось,
века пройдут, пока из липких слов
построится осмысленное что-то,
к чему ведет он, но договорить
ему не дали. "Замолчите, Моно, " -
раздался крик. Свалилась тишина
на головы и липкие слова
иссохлись вдруг и ссыпались бессильно
на пол - как будто обратились в пепел.


                            12

"Да, замолчите, Моно, - нет терпенья
выслушивать Ваш вздор, " - горя глазами,
со вздувшимися жилами на лбу
Роше еще раз крикнул, притянув
к себе все взгляды. - "Вы - бездарный лжец.
Вы - хитрый сплетник. Каждая свинья
Вас ненавидит, пусть, отвоевав
свой сладостный кусок, ни от кого
теперь не слышите Вы оскорблений -
не лезьте ж на рожон. Когда такой,
как Вы, себя записывает в судьи,
всем ясно: этот мир дошел до самых
низов..." - Роше, как будто захлебнувшись
своею яростью, вдруг замолчал
на несколько секунд. С полуулыбкой
на тонких, бледных старческих губах
молчащий Моно терпеливо ждал
развития событий. "Если Стерн
Вас не одернул, то теперь мои
наскоки не страшны, " - проговорил
Роше уже спокойнее, - "и я,
поверьте, Моно, не настолько глуп,
чтоб восковыми ядрами пулять
по Вашим крепостям - чугунным ядрам
их не разрушить, думаю. Но Вы
должны понять: всему бывает мера,
из Ваших демагогий ни одна,
пожалуй, не была еще такою
пронзительно-несносною, как та,
что Вы готовите сейчас. И я
прошу - уже не требую, прошу -
молчите, Моно, нам без Вас достанет
абсурда, горечи..." - Роше смешался
и, глядя в сторону, уже невнятно
пробормотал какие-то слова,
что мы не разобрали. Все глядели
теперь на Стерна. Тот, скользя глазами
поверх голов, все продолжал свистеть
сквозь зубы. "Ладно, Стерн, " - вальяжный Рональд
нарушил тишину, - "пришла пора
вмешаться, наконец. Претендовать
на то, что все уладится само,
приятно, нет сомнений, но, все видят,
разболтанность иных уже грозит
анархией - и, будто, создается
иллюзия, что некому теперь
одернуть нарушающих уклад -
иллюзия, не более, как все
иллюзии, которыми мы любим
себя побаловать..." - Стерн глянул зло
на Рональда. Тот не отвел глаза.
"Иллюзий нет, " - сказал брезгливо Стерн, -
"есть только неудачные попытки
неполную картину наблюдений
логически дополнить, что едва ли
понять Вам, Рональд. Вы, " - он повернулся
к по-прежнему сверкавшему глазами
Роше, - "Вы забываетесь. Никто
у нас не прерывает говорящих
по моему распоряженью. Вольность
имеет рамки, коль заходит речь
о важном, о насущном. И демарш,
подобный Вашему, у нас не терпят -
пора бы знать. Да, всем пора бы знать..." -
Стерн поглядел по сторонам. Никто
не поднял головы. "Я полагаю, " -
продолжил он, - "Вам нужно объясниться -
чем Моно провинился перед нами,
чтоб прерывать его и оскорблять
при всех, как школьника, - и забывать
при этом о канонах поведенья
со старшими - по возрасту, по званью," -
Стерн сделал кислое лицо... "Ну что ж, " -
уже почти спокойно, отвернувшись
от всех, проговорил Роше, - "для Вас
я объясню. Каноны хороши,
как острые заточенные пики
тех, мудростью намеченных оград,
что обрамляют - не погосты, нет,
но жизнь, бурлящую без передышки,
пьянеющую от себя самой
порою, не способную себя
сдержать на необузданном аллюре,
чтоб оглядеться. Строгие каноны,
и правила, и желчное брюзжанье
тех, кто помедленней - они тогда
уместны, сознаю. Мы их терпели
без вздохов и без жалоб в ту эпоху,
в те дни, когда и кровь кипела наша,
и мысли наши не косили вспять,
не мучались собой. Однако ж, все
проходит. Почему-то побеждают -
в каком-то диком, непонятном мне,
но очень верном смысле - побеждают
почти всегда спокойные душой -
те, кто помедленней. И похитрей,
добавили б Вы, Стерн, когда бы были
такими, как они. И их победы
немедля обращаются в каноны -
тут я готов цитировать - в каноны
'почтенья к старшим', ибо, только те,
кто одряхлел достаточно для званья
по старшинству, хотят себе почтенья,
как сладкого, иным же, сгоряча
сигающим с уступа на уступ,
стремящимся все дальше, невзирая
на годы спутников, свои ли годы,
не знающим покоя - тем почтенье
в обузу лишь, они бы предпочли
угрюмый вызов равного себе,
не прячущего взгляд... Простите, Моно -
я, в общем, не держу прямого зла
на Вас - ни зла, ни спрятанного где-то
за пазухой кинжала, как бы кто
Вам ни нашептывал. Моя беда
лишь в том, что мой кинжал давно отброшен,
и, может быть, скучает по нему
рука, и гордых подвигов желая,
как в глупой сказке, сложенной навзрыд,
душа скучает по былым страстям,
не зная отдыха... Когда, примкнув
к ним, Моно, променяв богатство, слуг,
блестящую карьеру, что светила
мне просто по происхожденью, без
особенных усилий, - променяв
спокойный лад размеренных удач
на тяжкое бессонное горенье
чужой идеей, на случайный проблеск
удачи, что безмерно далека
в осуществленьи, - я как будто что-то
навеки предрешил в себе. Мальчишкой
пришел я к ним, и навсегда остался
таким - в глазах ли тех, с кем начинал
(которых можно перечесть по пальцам
теперь), в глазах ли (часто не таких
доверчивых) всех тех, кто поспешили
нас поддержать потом, в глазах ли тех,
кто к нам приходят нынче, не стесняясь
извилистости собственных натур,
столь чуждой нам - тогда, теперь же кто
поймет, насколько чуждой... Мне не жаль
казаться таковым, я есть мальчишка
в каком-то смысле - рядом с Вами, Моно,
с Корзоном рядом, - жаль лишь одного:
запальчивость моя пережила
свое отмеренное скупо время,
восторженность мою едва ли кто
поймет теперь, а коль поймет - едва ль
одобрит. Да, в серьезные затеи
юнцам на встрять - одним большим мужам
вертеть колеса прибыльной игры,
где фишки не картонные уж больше
мелькают - золотые... Только чем
живут они - мужи - и чем живете
Вы, Моно, чем свою питают старость
собратья Ваши, Ваши должники,
ценители? Рутиной ежедневных
обманов? Осторожной полуправдой?
Интригами, волнующими кровь?
Где ваши помыслы, которых нам -
мальчишкам - в небесах не разглядеть,
не дотянуться до которых? Где,
в конце концов, единственное нечто,
что отличило б вас от мертвецов,
представило б хоть шаткую причину -
одну хотя бы - вашей жизнью жить,
не разлагаясь заживо? Быть может,
способность ваша подмечать каверны
усталости в деяниях других,
что вас смелее?.. Я не говорю
про Стерна, я вообще не называю
имен, но, согласитесь, это ваш
всегдашний хлеб: немедля распознать
любую слабость - даже пусть намек
на слабость - и вцепиться мертвой хваткой,
и понемногу отгрызать свое,
пуская кровь, изматывая болью,
не разжимая стиснутых зубов -
пинкам, щипкам, побоям вопреки -
ни на минуту... Втиснуться в доверье...
Сносить покорно вялые насмешки
усталых завсегдатаев... Обманом
их натравить, наивных, друг на друга
и делать удивленное лицо,
встречая подозрительные взгляды
в приемных, в коридорах, после - в залах
собраний, после - за дверьми, для всех
почти закрытыми, где заседают
немногие, решающие все
за остальных... Выслушивать упреки,
не отвечая - скрупулезно, впрочем,
их занося отточенным пером
в свои, такою тщательной линейкой
размеченные книги... Понемногу
вплетать скупые вкрадчивые фразы
живою ниткой в пылкий разговор,
как паутиной сковывая дух,
и ждать чужих оплошностей... Дождавшись -
ни вида не подать, ни восклицаньем
себя не выдать, но, поддакнув раз,
поспорив необидчиво, упрятав
за скорбной маской собственный триумф,
ошибки те, как нежные ростки
лелея, взращивать себе на пользу,
как чахлые зародыши интриг,
что, вознесясь, окрепнув, изумят
своею силою... Да: разогнать
последних из советников, способных
о чем-то мыслить, выдумать опасность
и с ней бороться, истощив казну,
и так полупустую. Или: взять
на мушку человеческую слабость
того, кто непомерно лучше вас,
упорной лестью заглушить призывы
других, потом - как будто невзначай
той слабости перечить, понимая,
что - поздно, завертелось колесо,
машина тронулась... Встречать у трапа
с любезными улыбками каких-то
заезжих умников, которым все
чужое здесь, чрезмерно восхвалять
заслуги их, затем в негодованьи,
в истерике их поносить, крича
на всех углах, что - вот она, измена,
что - вот он, тот таинственный навет,
что нам мешает жить, напоминая
тогда уже, что избранные лишь
об этом знали раньше... Развести
какую-то докучную возню
вокруг стараний тех же чужаков
себя спасти, не понимая толком,
чего от них хотят... Всех перессорить...
Настойчиво махать перед глазами
невиданными, будто, до сих пор
виденьями решающих усилий
закончить то, что начали... Свести
всех вместе - перепуганных гостей,
растерянных хозяев, - подключить,
быть может, слуг, кухарок, если кто
окажется под боком... Разродиться
уродцем - и с уверенной ухмылкой
пенять потом затянутым в ловушку
на их же слепоту... Ошеломить
абсурдом, подточив любую веру
сомненьями, которым нет числа,
и с этого плацдарма... - Подскажите,
что дальше? Что замыслили теперь
Вы делать, Моно? Может быть не Вы -
Корзон? Другие? Их теперь - чужих
всем помыслам, которым так желали
служить они - достанет на любую
зловещую затею..." - отвернувшись
к высоким окнам, сгорбившись слегка,
Роше швырял в глухую тишину
разборчивые фразы. - "Мне теперь,
я понимаю, лишь один конец -
отставка, " - он прищурившись взглянул
на Стерна. Тот, ни говоря ни слова,
не пряча взгляд, смотрел ему в глаза
с досадливым укором. "Я прошу
отставки, " - продолжал Роше, - "прошу
официально, не желая больше..." -
замешкавшись, - "я, впрочем, обо всем
сказал уже. Не буду повторяться.
Свидетелей достаточно..." Шумок
прошел по залу, словно налетел
короткий вихрь. Засуетились гости.
Корзон с немым вопросом заглянул
в лицо молчащему угрюмо Стерну,
пожал плечами и сказал негромко:
"Отставка принимается. Пожалуй,
теперь, Вы правы, ничего другого...
Не так ли, Стерн? " - но Стерн не отвечал,
лишь взгляд его смягчился, и черты
разгладились, как будто напряженье
какое-то оставило его
и унеслось бесследно. "Что ж, " - Корзон
задумался, - "Вы, может быть, хотите
каких-то компенсаций? " - осторожно
спросил он, - "может быть, каких-то пенсий,
почетных проводов..."  "Вы ж не глупы,
Корзон, " - Роше сощурился, - "к чему ж
Вам ерничать? Все знают, у меня
достанет средств, чтоб обойтись без ваших
подачек - и достанет разуменья
убраться с глаз долой, на материк,
без всяких проводов..." Он подошел
к столу и стал сворачивать бумаги
в тугой рулон. "Не бойтесь за меня,
побойтесь лучше за свои такие
тревожные и хлопотные судьбы, " -
проговорил он тихо. - "Я уеду
к красивой жизни - к женщинам холеным,
к беседам образованных людей,
к шампанскому и скачкам... Посмотрите
вокруг - зачем мне проводы..." - он вышел,
не попрощавшись. Проскрипела дверь.
С минуту все молчали. Наконец,
Стерн обратился к Рональду: "С утра,
пожалуйста, оформите все это
как нужно..."  "Да, " - он продолжал, - "еще
заботой меньше: лишним мненьем меньше,
сомненьем, я б сказал..."  "Распорядитесь,
хоть кто-нибудь, чтоб принесли еды
нам наконец!" - он крикнул в пустоту,
и суетой наполнилось пространство,
и взвился гомон. Оживились гости,
заулыбались женщины, как будто
и не было тех нескольких часов,
где бились армии, ломались копья,
и дым стоял стеной... Подняв бокал,
красавец Рональд весело вещал
о чем-то постороннем. Хитрый Моно,
повязанный салфеткой, ковырял
в тарелке, тихо обсуждая что-то
со Стерном. Ночь кончалась. Ни один
из взглядов не желал остановиться
на нас - как будто и не с нами вовсе
вели они беседы так недавно,
как будто и не нас они пугали
тревожными последствиями, будто
не нам - то раздраженно, то почти
доверчиво - пытались втолковать
какие-то особые свои
причуды, измышленья... Мы сидели -
понуры, брошены - не понимая,
что происходит, что произошло,
что будет с нами... Снова неизвестность -
уже другого сорта - навалилась,
как злое облако. Глаза слезились -
от дыма? от усталости? - и мысли
мелькали, беспорядочны, смешны
самим себе. Уставшие донельзя,
мы собирались, было, не простившись,
убраться прочь - и, кажется, уже
поднялись с мест своих, - но тут Корзон
подсел напротив, молча оглядел
нас, замерших, и начал: "Что ж, на этом
нам хорошо б..." - Он не договорил.
Пронзительный и страшный, где-то в доме
раздался крик. Все обернулись к двери,
не двигаясь, приколоты, как будто,
к своим местам - потом, сорвавшись разом,
засуетились, грубо мельтеша
по залу. Тут же, взявшись ниоткуда,
уверенные, собранные люди
мелькнули и исчезли, растворясь
в глубинах дома. Несколько минут
тянулось ожиданье, а затем
открылась дверь. За дверью, прижимая
ладонь ко рту, прозрачная, как смерть
на старом полотне, на сотни лет
внезапно постаревшая, Кристина
стояла, прислонившись к косяку,
невидящими, мертвыми глазами
обшаривая зал. Остановившись
на Стерне, усмехнувшись нехорошей
усмешкой, распрямившись, как палач
на людной площади, она сказала
раздельно: "Отрывая от забот
важнейших, сообщу, рискуя стать
назойливой, как раньше: только что
ко мне зашел Роше - чтоб попрощаться
(она сглотнула судорожно) перед
поездкой. Только, выйдя от меня,
он не уехал никуда и вряд ли
теперь уедет - выйдя от меня,
он выстрелил себе в лицо. Сейчас
там убирают..." - и сползла на пол,
как облако со склона в океан,
за горизонт, за грань... Мы плохо помним,
что было дальше. Кто-то восклицал
горячечно. Доказывая что-то,
слюною брызгал Моно. Суетились
врачи, прислуга... "Думаю, что он, " -
частил Корзон - то Стерну, то кому-то
у Стерна за спиной - "простите, Стерн, -
он просто помешался..."  "Да, прощаю, " -
Стерн рыкнул вдруг, заставив замолчать
всех в зале, - "да, он сумашедший. Что
еще хотите Вы добавить? Кто
еще желает высказаться? Нет
желающих? Тогда - ступайте прочь!
Все - вон отсюда!.. " Зала опустела
в одно мгновенье. Только мы одни
топтались у порога. "Вон отсюда! " -
Стерн прокричал, обрушивая ночь
на наши головы, и мы, не чуя
ног под собой, плутая в коридорах,
как в лабиринте замерших смертей,
покорно поплелись в свои покои,
в охваченный презрением, последний
оставшийся нетронутым приют -
укрытье грез. Обитель недостойных.


                            13

Прошла неделя. Постаревший дом
насупился в неловком ожиданьи.
Никто не приходил. Одни лишь тени
охранников мелькали под окном,
как жалкий отклик выцветших наветов,
что вспомнить некому. Нас перестало
тревожить наше будущее - мир
вокруг утратил всякий интерес
к подобным нам, и мы покорно ждали
финала, позабытые среди
отживших декораций, скучных слов,
самим себе доставшиеся в долю,
оставленные отвлеченным гидом
у перекрестка, где движенья нет,
и улицы застыли. Наконец,
к нам постучали. Нагловатый тип
принес депешу, глянул исподлобья
и как-то боком вышел. "Сим прошу
принять к вниманью, что с сего числа
наш договор расторгнут. Навсегда. " -
И подпись: "Канцелярия. " И больше
ни слова... И еще тянулись дни -
один, другой, - но вот на третий вечер,
шурша щебенкой, подкатил к крыльцу
автомобиль - и по привычке дрожь
прошла по спинам - но в проеме двери
не страшные стояли палачи,
что нам мерещились порою, нет -
взволнованные, встретили мы там
Кристину, неподвижными зрачками
глядящую в пространство... Попытав
какие-то неловкие слова
сочувствия, не услыхав ответа,
мы просто сели в разные углы,
томительное цепкое молчанье
распространив по комнате. "Я знала, " -
Кристина вдруг проговорила, - "знала,
что все это не кончится добром,
но почему расплачиваться должен
всегда невиннейший?.. Я не пойму,
кто выбирает столь занудный путь
развития событий? У кого
в трясущейся руке хромают куклы,
и нити перепутаны настолько,
что вся игра - одна лишь суета
случайного движенья? Предназначен
кому-то, неудачливый изгиб
натруженного пальца посылает
совсем другому гибельный сигнал -
и тот, другой, короткими шажками,
развинченной походкой, семенит
в неправильную сторону - к барьеру,
к концертной яме, падает в нее,
и зал, не понимая ничего,
все представляя чистою монетой,
покорно рукоплещет..." - Отойдя
от двери, зябко поведя плечами,
Кристина тихо подошла к кому-то
из нас и села рядом. "Я осталась
одна теперь, " - продолжила она, -
"не нужная ни вам, до отупленья
испуганным, ни Стерну - никому
в окрестности бессмысленных размеров,
намного превышающих размер
всех глупых жизней - и моей, и вашей..."

"Стерн был моим любовником, " - сказала
она, немного помолчав, - "едва ль
вы этого не знали... Впрочем, это
не важно. Да, Роше, " - она вздохнула
порывисто - "Роше был просто другом -
единственным, вернейшим - как бы кто
ни сплетничал и ни злословил. Глупо
теперь о том злословьи вспоминать,
но что поделать - я глупа, наверно,
бываю... И еще Антоски - о,
Антоски представлял великолепный
пример самопожертвованья: рыцарь
бесславно-терпеливый, воздыхатель
бессменный, тонкий, стойкий. И они
втроем как раз и составляли мир,
что окружал меня - до удивленья
устойчивый - и всем моим причудам,
всем многоликим образам, какими
в изменчивом желании своем
я обращалась им, там было место...
Роше, пожалуй, доставалось больше,
чем двум другим - он был моложе их
и чем-то лучше. Может - потому,
что вышел из семьи, где униженье
отменено - по праву богачей...
Он звал меня "Фрабьола". Для него
я и была Фрабьолой - компаньонкой
возвышенных бесед, неутомимой
партнершей в открывании чудес
там, где никто их больше не увидит,
достойным дуэлянтом в пикировке
словесной. Это был великий дар -
раскрыть шкатулку, музыки ее
не портя, или замереть от страха
щемящего у пропасти, где дна
в помине нет - и знать, этот страх
уйдет бесследно, стоит лишь очнуться
от дрем своих. А то - скупым движеньем
из ничего, из душной пустоты
вдруг вызволить и показать другому
сокровище, пусть пыльною стекляшкой
оно увидится кому-то - всем,
кто просто слеп. О, если б навсегда
такой остаться - безупречных грез
Фрабьолой, удивительного мира
хозяйкой... Только мир осиротел.
В нем - траур, горе, пыль воспоминаний,
и я там не нужна. И больше нет
Фрабьолы в нашем списке, лишь остались
Кристина, Джейла... Да и Джейла тоже
бледнеет, растворяясь... Это имя
принес Антоски - будто драгоценный
трофей принес и положил к ногам,
и я храню его, сентиментальна,
и знаю, где б он ни был, для него
я буду Джейлой вечные века:
царицей, божеством - неутоленным
и безнадежным, не желаньем, нет,
но смыслом. Возвращаясь с постоянством
непрошенным, вставая в изголовьи,
я буду вечным для него судьей -
по мне сверяться будут времена,
места, стремленья. Именем моим
до самой смерти будут отзываться
все эха, даже там, где эха нет,
где звук задушен - но и в тех пространствах
он голос мой в безмолвьи различит
и бросится к нему, и, обманувшись,
отчаявшись, лишь только будет ждать,
когда обман ему явится снова.
Да, не найти надежнее его
в том поклоненьи, но, увы, бессильно
оно теперь. Антоски побежден,
его лишили рыцарских регалий,
меча, щита - а кто ж рискнет без них
явиться к божеству, и, право, сколь бы
такое появленье показалось
неловким, жалким... Джейла остается
без рыцарей, ее надменный взгляд
обводит пустоту, в которой нет
зацепки для внимательного глаза,
привыкшего к приметам поклоненья
со всех сторон - лишь долгая печаль
в ее распоряженьи. Потому
все реже называют в перекличке
то имя. Лишь Кристиной полон список -
лишь жив одной Кристиной, и она
не пропадет, живучая, как травы
на каменистых склонах, до