1990



                      EXERCIZE


        "На крутящемся шаре отдаться прибою,
        загадать на прощанье желанье любое,
        непохожей судьбы зачерпнуть из колодца,
        удивиться в саду на собачку-уродца,

        переставить часы и вскочить спозаранку,
        в тарахтящей машине засесть за баранку,
        с развеселым купцом поменяться местами..." -
        это было не так, да и будет не с нами,

        не зовите меня в эти лучшие дали,
        напевая слова неиспытанной роли,
        это было не так, да и будет едва ли -
        в тарахтящей машине, в прибое, на воле.

        Кувыркается год с независимым видом,
        мы шагаем за ручку с неопытным гидом,
        мы, прилежные дети, придавлены годом,
        мы едва успеваем смотреть мимоходом,

        как веселые птички садятся на ветки,
        как в железную щель опускают монетки,
        получая стакан с пузырящимся газом,
        как ворона косит настороженным глазом,

        и лучи незлобиво пылятся над полом.
        Мы умелые дяди, неглупые в целом,
        и у школьной доски исполняющий соло
        наш неопытный гид перемажется мелом

        и лукаво запишет задание на дом,
        обведя непосед привередливым взглядом -
        "на крутящемся шаре отдаться прибою,
        напоследок себя примиривши с собою".

        1990



                          * * *


                    Я пишу на снегу,
                    на глубоком снегу,
                    отступивши от края
                    покрывала-листа,
                    чья поверхность чиста,
                    но исчезнет, растая,
                    и, мелка ль, глубока,
                    растворится строка,
                    чуть воспрянет природа,
                    чуть событья вздохнут,
                    ускользнувши от пут
                    уходящего года.

                    Наши мысли смелы,
                    мы друг другу милы,
                    и осознанно прочно,
                    что суетность скучна,
                    безрассудность точна,
                    убежденность порочна,
                    и легко забрести
                    и других завести,
                    помолившись во благо,
                    в суррогаты-слова,
                    что так ценит молва,
                    да не терпит бумага.

                    Где-то круто творят
                    и в созвездьях парят,
                    не скрывая усмешки,
                    их пора далека,
                    их расчет - на века,
                    им неведома спешка,
                    но меняется мир,
                    и уходит кумир,
                    не ответив урока,
                    и сидит, одинок,
                    арестованный бог
                    по доносу пророка.

                    Я пишу на песке,
                    на зыбучем песке
                    без кавычек и точек,
                    торопливым пером
                    восполняя урон
                    исчезающих строчек,
                    от движенья песка
                    замирает тоска,
                    и досада не гложет,
                    как сомнения в том,
                    что когда-то потом
                    приключится, быть может.

                    Мы страшились себя
                    и, пророкам грубя,
                    по кумирам скучая,
                    свой запутали след,
                    от придуманных бед
                    уберечься не чая,
                    но приметы-гонцы
                    отыскали концы
                    и прикрыли вопросы,
                    довершили итог,
                    оторвали квиток
                    и вручили без спроса.

                    Положенья планет
                    нам поведали - нет,
                    не отвертитесь, братцы,
                    как судьбой ни верти,
                    не раздвоить пути,
                    и не стоит стараться,
                    выверенье шагов
                    по ухмылкам врагов
                    бесполезно на деле,
                    как слова, что кричим,
                    не упомня причин
                    и не ведая цели.

                    И теперь мы вдвоем,
                    и оконный проем
                    для пространства не тесен,
                    завывание вьюг
                    обращается в звук
                    непридуманных песен,
                    и в смятеньи времен,
                    сам собою пленен
                    неожиданно-длинно,
                    охраняет порог
                    наш лукавый пророк,
                    ухмыляясь невинно.

                    1989



                           SEASIDE


                     Ветер листает книгу,
                     пальцам давая фору,
                     приноровившись к мигу,
                     что возникает в пору
                     оцепененья взгдяда
                     при узнаваньи места,
                     в коем - избыток яда
                     неги покоя вместо.

                     Бьются о берег волны,
                     ветер волнует море, -
                     так умирают войны,
                     не умаляя горя,
                     шепчут свое монашки,
                     перебирая четки,
                     так не дают промашки,
                     если желанья четки.

                     Слишком усталый шепот
                     волн, волочащих гальку,
                     переносящих опыт,
                     словно чертеж на кальку,
                     в строгость огранки пляжа,
                     есть отраженье спора,
                     что, достигая ража,
                     во избежанье ссоры

                     определяет участь -
                     пены роняя проседь,
                     завоевать, измучась,
                     завоевавши - бросить,
                     не полюбя, не слыша
                     птиц возмущенный окрик,
                     что долетает свыше
                     и не находит отклик.

                     Завоеванье брега -
                     краткий уход от сути,
                     на протяженье бега
                     даденной им, и судьи -
                     это, увы, не птицы,
                     рвущие хлябь устами,
                     и нелюбовь простится,
                     если они устали.

                     Ветер волнует море,
                     катятся волны, тая
                     в необратимом споре
                     между собой у края,
                     у горизонта - грани
                     куцей фальшивой страсти,
                     что обещает ранить,
                     но не имеет власти.

                     И проникают дальше
                     крадучись, понемногу,
                     не допуская фальши
                     при обращеньи к богу,
                     и на другой странице
                     жизнь начинают снова,
                     перешагнув границу
                     проникновенья слова.

                     1989



                        ЗНАКОМОЙ


             Мы очутились, как будто, в виду
             первого лета,
             в гулко-колесном стучащем бреду
             кабриолета,
             мчащего нас меж угрюмых застав
             пылкого права
             тех, кто потом проклянут, поотстав
             у переправы.

             Мы оказались, как будто, вблизи
             года-разлада,
             наши колеса увязли в грязи -
             так нам и надо,
             мы вспоминаем и чуда не ждем,
             счастья не просим,
             наши дороги размыты дождем -
             дело под осень.

             Тянут лошадки, копытом скребя,
             стонет подпруга.
             Мы нашептали себе на себя
             и на друг друга.
             К мерному тону сползли голоса,
             смолкли наветы.
             Мы охраняем свои полюса
             сирой планеты.

             Знать, не претило лукавить судьбе
             с нами когда-то.
             Наши вершины избрали себе
             форму квадрата.
             Тянутся дни, безучастно храня
             скорбные лики.
             Все расстоянья от Вас до меня
             равновелики.

             Что нам потери ухоженных лет -
             жалко ли Крезу.
             Катится, трудится кабриолет -
             можно, я слезу.
             Наши долги скороспелым словам -
             куцая трата.
             Я назначаю свидание Вам
             в центре квадрата.

             1990



                      ГНОМ


                Тянет зимой. Дом
                полон дремот. Здесь
                бродит чудак-гном,
                старый, седой, весь
                в сизом пуху, - плод
                чьих-то химер, он
                тщится найти вход
                в свой уголок-сон.

                Он, незлобив, тих,
                что-то бурчит в нос,
                словно твердит стих
                давних своих грез,
                пыльных своих книг, -
                и не возьмет в толк,
                как это мир в миг
                вдруг для него смолк.

                Что до него нам,
                нас не возьмет в плен
                жалких волшебств хлам,
                мертвых чудес тлен,
                нас бередит звук
                вовсе иных нужд,
                способ его мук
                этим стенам чужд.

                Мир запестрел дном,
                с ним утеряв связь,
                бродит чудак-гном,
                словно себе снясь,
                странен его путь,
                ломок, нетверд след,
                а присмотрись чуть -
                нету его, нет.

                1989



                          РЕТРО


                   И это тянулось век.
                   Ордой сумашедших конниц
                   промчались по клочьям век
                   кошмары моих бессонниц,
                   она уходила вновь,
                   и вновь онемевший вечер
                   терзал пятернею бровь,
                   ломая себя, калеча...

                   И так продолжалось год,
                   и рушились стены, своды,
                   творя беспокойный плод
                   безумья самой природы,
                   светило ползло к утру
                   и делало рыжим хаос,
                   я думал, что я умру,
                   но я ошибался, каюсь...

                   И так продолжалось день,
                   униженно сжатый словом,
                   и мы отступили в тень,
                   страшась ошибиться снова,
                   и мир понемногу сник,
                   себе поубавив цену,
                   а гордый отживший миг
                   шутил, покидая сцену.

                   1989



                          ПОЕЗД


                 Пустая станция Московия.
                 По колее воспоминания
                 скрипит колесами злословие,
                 опережая понимание.

                 В прорехе тучи месяц пучится,
                 дорожный свет слабеет, мечется,
                 о чем-то шепчется попутчица,
                 негромко лается буфетчица.

                 Квадрат окна. Разводы инея,
                 над ними - радио. Мелодия
                 как будто движется по линии,
                 не существующей в природе, и

                 среди привычного сомнения
                 не очень внятного звучания
                 внезапно чудится волнение,
                 переходящее в молчание.

                 Пустая станция раздельная.
                 Российский сумрак - оборотная
                 рубаха мягкая, нательная,
                 слепое зелье приворотное.

                 Ползет от времени отставшая
                 равнина замершая, снежная.
                 Кивает спутница уставшая
                 чьему-то говору неспешному.

                 Проходит женщина невидная,
                 воюя с мальчиком зареванным.
                 Гудит компания солидная
                 в холодном тамбуре заплеванном.

                 Дрожит ночное освещение,
                 мерцает сумрак фиолетово,
                 и принимается решение,
                 не приходившее до этого.

                 В холодном тамбуре прокуренном
                 стою я, сигарету тиская,
                 меня приветствием нахмуренным
                 встречает станция российская,

                 пылится царствие дремотное,
                 и воздается паче чаянья
                 слепое зелье приворотное -
                 вознагражденье за отчаянье.

                 1991



                         ПИКНИК


              Подрамники задвинуты в углы,
              напитки преломляют освещенье,
              гарцуя, как на острие иглы,
              на выпуклых изъянах помещенья.

              Изнанкою повернуты холсты,
              по мастерской снуют неутомимо
              тела, предметы, хрупкие пласты
              душистого расцвеченного дыма.

              Его голубоватые слои
              взмывают к потолку без проволочки,
              как души, позабывшие свои
              не слишком дорогие оболочки.

              А те, внезапно брошенные тут,
              страдая от нежданного обмана,
              затейливые казусы плетут
              никем не сочиненного романа -

              стремясь к преодолению границ,
              как будто избавляясь от недуга,
              цепляются за выраженья лиц,
              желая оказаться друг у друга

              не то чтобы в плену, скорее - в той
              зависимости, что не ранит словом,
              желая обмануться простотой
              и заменяя старое не новым,

              но будто опрокинутым навзничь, -
              цепляются глаза, одежда, руки,
              не требуя немедленно постичь,
              скорей - в неторопливом перестуке

              расшифровать таинственную вязь,
              косые знаки скользкого капрона
              и как-то неосознанно боясь,
              что станет тише звук магнитофона.

              И мир воспринимается на слух,
              без зрения, наощупь, вполовину -
              пиликает на дудочке пастух,
              и тучные стада текут в долину,

              а на холме приплясывает люд,
              и старики раскуривают трубки,
              текут стада, столетия снуют,
              шипит вино, переполняя кубки...

              И из застежек сыпятся крючки,
              придуманное обретает волю,
              и кажутся огромными зрачки -
              быть может, от избытка алкоголя,

              и мир воспринимается внадрыв -
              сухой короткой вспышкой над трамваем,
              скупым кивком, который тороплив,
              но как-то безусловно узнаваем,

              и, потакая громким голосам,
              спешат событья, но неумолимо
              сверяются движенья по часам,
              и не родится музыка помимо

              магнитофона, смолкшего давно, -
              отдельные опережая звуки,
              на скатерть проливается вино,
              и в рукава не попадают руки,

              молчит подруга... Извлеченье нот
              из темы, обозначенной вначале,
              приостановлено, к сознанью льнет
              расчет на совпадение печали,

              и в яркую желанную страну
              пастух веселый не зовет с собою
              хватавшихся за каждую струну,
              не замечая фальши в разнобое.


              Об этом жестче думается, чем
              о смерти - в темноте, когда под утро
              одна звезда, как позабытый челн
              поманит неприкаянно и утло

              немного постаревшего тебя,
              и ты увидишь, как на остановке,
              своей судьбе беспомощно грубя,
              стоит прохожий, хмурый и неловкий.

              Когда кольнет предутренняя дрожь,
              и чье-то непридуманное горе
              тебя пронзит, и ты его поймешь,
              трезвея в городском таксомоторе.

              Когда шоссе пустынно на беду,
              и нет надежды встретиться глазами
              и замереть, остаться на виду,
              скуля от нетерпенья тормозами.

              1991



                         ГОРОД


              Вечереет. Выбившись из тона,
              рыщут звуки, в царство кутерьмы
              плавно опускается истома,
              размягчая души и умы.

              Город погружается в дремоту,
              зябнут руки, падает пенсне,
              теребя единственную ноту
              в беспокойном зрячем полусне.

              Светотень, растерянные краски -
              он обманчив, странен, многолик,
              мудрый лжец, оставшийся без маски
              перед строем каверзных улик.

              Он недобр. В его круговороте
              не спастись, не прокричать отбой
              бессловесной невесомой плоти
              одиночеств, занятых собой.

              Он недобр, и нет идеи в этом,
              перепутав истины в клубок,
              он спешит отделаться ответом,
              и ответ бывает неглубок.

              Он всегда готов за пару гривен
              запродать, до дна истеребя,
              он порою сам себе противен,
              но ему не выверить себя.

              Нет идеи. Пакостно и плоско
              липнет к стенам грязноватый цвет,
              светофор в пучине перекрестка,
              как паяц, подмигивает вслед,

              город спит: нахмуренные брови,
              крепких скул угрюмая гряда -
              маленькое кладбище любовей
              на пути, ведущем в никуда...


              Тишину встревожив полупьяно,
              переулкам головы вскружив,
              город спит, исполненный обмана,
              сам себе обман наворожив,

              как порыв в желаньи невеликом,
              как слова, которыми хитрим,
              как виденье девичьего лика
              в западнях притушенных витрин.

              Нет идеи. Отголоском стона
              будоражит каменный редут
              тщетный изыск избранного тона,
              что впотьмах столетия ведут

              средь громад, поднявшихся гурьбою,
              меж огней, парящих впереди...
              Девочка, возьми меня с собою,
              дай мне сон и стон переведи.

              1990



                           * * *


             Вот такие дела.
                              Этих дней череду
             прокрути, как кино,
                                  в полуночном бреду
             и запомни навек,
                               вколоти в глубину,
                                          не доверив бумаге,
             как нелепы слова
                                и объятья пусты
             там, где рушат мосты
                                    и сжигают кресты,
             и, смеясь над собой,
                                   опускают к ногам
                                           присмиревшие флаги.


             Ты все выдумал сам.
                                  У обочин дорог,
             приводящих к домам,
                                   что воротят порог,
             на глухих чердаках,
                                  в паутине, в пыли,