ть ее безвредною.
     - Это слишком! - вскричал император.
     - Это  только  справедливое требование, - решительно возразил Керавн. -
Жизнь  моя  и  моих  детей  находится  в  опасности,  пока  этот дикий зверь
свирепствует на свободе.
     Адриан  ставил  монументы своим издохшим собакам и лошадям, а его Аргус
был  ему  не менее дорог, чем иным бездетным людям их четвероногие товарищи;
поэтому  требование смешного толстяка показалось ему дерзким и чудовищным, и
он вскричал с негодованием:
     - Вздор!.. За собакою будут присматривать, вот и все!..
     - Ты  посадишь ее на цепь!.. - потребовал Керавн, вращая зрачками. - Не
то найдется кто-нибудь, кто сделает ее безвредною навсегда.
     - Подлому  убийце  придется  тогда  плохо!  - вскричал Адриан. - Что ты
думаешь об этом, Аргус?
     Собака  поднялась  при этих словах и схватила бы Керавна за горло, если
бы ее господин и Антиной не удержали ее.
     Керавн  чувствовал,  что  Аргус  угрожает ему, но в эту минуту он был в
таком  возбуждении, что скорее позволил бы растерзать себя, чем отступил бы.
Он находился во власти гнева, возникшего из оскорбленной гордости.
     - Значит,  и  меня  в  этом  доме будут травить собакой?.. - спросил он
вызывающим  тоном  и  уперся  руками в бока. - Все имеет свои границы, в том
числе  и  мое  терпение относительно гостя, который, несмотря на свой зрелый
возраст,  забывает  всякое  благоразумие.  Я сообщу префекту Титиану, как ты
ведешь себя здесь, и как только прибудет сюда император, он узнает!..
     - Что?.. - засмеялся Адриан.
     - Что ты позволяешь себе относительно меня.
     - А  до  тех пор, - сказал император, - собака останется там, где была,
и,  конечно,  под  хорошим  присмотром. Но позволь сказать тебе заранее, что
Адриан  так  же любит собак, как и я, а ко мне он расположен еще больше, чем
к собакам.
     - Мы это увидим, - угрюмо проговорил Керавн. - Я или собака...
     - Боюсь, что собаке будет оказано предпочтение.
     - И  этим  поступком Рим совершит новое насилие!.. - вскричал Керавн, и
лицо его при этом судорожно перекосилось. - Вы отняли Египет у Птолемеев...
     - По  уважительным  основаниям,  -  прервал  Адриан,  - притом ведь это
старая история.
     - Право никогда не стареет, точно так же, как неоплаченный долг.
     - Но  оно исчезает вместе с лицами, которых оно касается. Как давно уже
не существует ни одного из Лагидов!
     - Вы  думаете  так  потому,  что  вам  кажется  выгодным  так думать, -
возразил  Керавн. - В человеке, который стоит здесь перед тобою, течет кровь
македонских  властителей  этой  страны.  Мой  старший сын носит имя Птолемея
Гелиоса, в лице которого, по вашему мнению, умер последний из Лагидов.
     - Добренький   маленький   слепой   Гелиос,   -  вмешался  черный  раб,
обыкновенно  пользовавшийся  именем  несчастного  малютки  как  щитом  в тех
случаях, когда его господин находился в опасном настроении духа.
     - Значит,  последний  потомок  Лага слеп! - засмеялся император. - Риму
нечего   ждать  его  притязаний.  Но  я  сообщу  императору,  какие  опасные
претенденты находят приют в этом доме.
     - Доноси  на  меня, обвиняй, клевещи, - презрительно вскричал Керавн, -
но я не позволю помыкать собою! Терпение! Ты еще узнаешь меня!..
     - А  ты  -  Аргуса,  если  сию  минуту не оставишь эту комнату вместе с
твоим полинявшим вороном.
     Керавн  кивнул  рабу  и,  не  поклонившись,  повернулся  спиной к своим
врагам.  На  пороге комнаты он еще раз приостановился на мгновение и крикнул
Адриану:
     - Будь   уверен  в  том,  что  я  буду  жаловаться  в  Совет  и  напишу
императору, как осмеливаются здесь обращаться с македонским гражданином.
     Когда  смотритель  вышел из комнаты, Адриан отпустил молосса, который в
бешенстве бросился к закрытой двери, отделявшей его от предмета ненависти.
     Император  приказал  ему  лежать  смирно  и  сказал, обращаясь к своему
любимцу:
     - Вот  так  чудище!  Смешон  и  притом  отвратителен  до крайности! Как
бушевала  в  нем  злоба  и  все  же  ни  во  что  не вылилась! Я предпочитаю
остерегаться  таких неисправимых людей. Берегите моего Аргуса и помните, что
мы  в  Египте, стране, уже по словам Гомера, изобилующей ядами. Пусть Мастор
зорко следит. Да вот наконец и он.


XV

     Когда  доверенный  раб  императора  вскочил,  чтобы  спасти  Селену  от
грозной  собаки  своего господина, он уже пережил нечто, чего не мог забыть,
получил  некое  неизгладимое впечатление: в душу его проникли слова и звуки,
которые  непрерывно  звучали  там вновь и вновь и так мощно очаровывали ум и
сердце,  что  он рассеянно и как бы в полудремоте оказывал своему повелителю
те  услуги,  с  которыми привык справляться каждое утро бодро и внимательно.
Зимой  и  летом  Мастор,  обычно  до  восхода  солнца,  покидал  опочивальню
императора,  чтобы  приготовить  все,  что  нужно  было  Адриану,  когда тот
поднимался  с ложа. Тут надлежало вычистить золотые бляшки на тонких поножах
и  ремни  солдатских  башмаков Адриана, проверить его одежду и попрыскать ее
чуть  заметно  его  любимыми тонкими духами. Но больше всего времени уходило
на  приготовление ванны. На Лохиаде еще не было, как в римских императорских
дворцах,  благоустроенных  бань,  а между тем слуга знал, что господин его и
здесь потребует большого количества воды.
     Ему  было  сказано, что если понадобится что-нибудь для его повелителя,
нужно   обращаться   к   архитектору   Понтию.   Мастор   нашел   его  перед
предназначенным  для  Адриана  помещением,  которому  Понтий вместе со всеми
помощниками  старался придать уютный и приятный для глаз вид, пока император
еще  спал. Архитектор отослал Мастора к работникам, занятым мощением первого
двора.   Эти   люди   должны   были  натаскать  столько  воды,  сколько  ему
потребуется.  Императорский  камердинер по должности не обязан был выполнять
столь   низменную   работу;   но  на  охоте,  в  путешествии  и  везде,  где
представлялась необходимость, он без приказания охотно брал это на себя.
     Солнце  еще  не взошло, когда он вступил во двор. Многие рабы еще спали
на  своих  циновках;  другие  улеглись  вокруг  костра  в ожидании похлебки,
которую  мальчик и старик размешивали деревянными палками. Ни тех, ни других
Мастор  не  хотел  тревожить,  а направился к другой группе рабочих, которые
сперва,   казалось,   только   беседовали  друг  с  другом,  а  затем  стали
внимательно  прислушиваться  к речам старика, по-видимому рассказывавшего им
какую-то историю.
     На  сердце  у  бедного  раба  было  тяжело,  он  был  теперь не в таком
настроении,  чтобы  слушать  сказки  и  прибаутки. Жизнь его была отравлена.
Услуги,  которые  от  него  требовались,  в другое время казались ему важнее
всего,  но  в этот день он смотрел на них совершенно иначе. В нем шевелилось
смутное  чувство,  что  сама судьба освободила его от всех обязанностей, что
несчастье  разорвало узы, которые приковывали его к службе и к императору, и
сделало  его  одиноким  и  самостоятельным  человеком. Ему приходила поэтому
мысль  -  не  следует  ли  ему взять все золотые монеты, которые швыряли или
совали  ему  в  руку  Адриан  и  богатые  люди,  желавшие быть допущенными к
императору  прежде  других,  и  с  этими  деньгами  бежать и растратить их в
кабаках  большого  города  на  вино  и на пиры с веселыми девками. Что будет
потом  -  ему все равно. Если его поймают, то, быть может, запорют насмерть;
но  он  уже принял немало пинков и побоев, прежде чем попал на императорскую
службу,  а  когда его везли в Рим, то однажды даже травили собаками. Убьют -
невелика  беда. Все равно когда-нибудь все кончится, а будущее, казалось, не
сулило  ему  ничего,  кроме томления на службе у беспокойного хозяина, кроме
горя и насмешек.
     Мастор  был  человек  добрейшей  души:  он  не  только не мог причинить
кому-либо  зло,  но  ему  даже нелегко было оторвать другого от удовольствия
или  развлечения.  А  нынче  он и того менее был к этому склонен, ибо только
тот, у кого болит сердце, чувствует настроение себе подобных.
     Подойдя  к  работникам,  из  числа  которых он намеревался выбрать себе
водоносов,  Мастор  решил  не прерывать рассказчика, которого окружавшие его
люди  слушали  с  таким  вниманием, и ждать, пока он окончит свою речь. Свет
костра,  горевшего  под  котлом,  озарял  лицо  говорившего.  То  был старый
работник,  но  человек  свободный,  на  что указывали его длинные волосы. По
окладистой   седой  бороде  Мастор  готов  был  принять  его  за  еврея  или
финикиянина.  В  наружности этого старика, одетого в убогий балахон, не было
ничего  необыкновенного,  кроме  его  каким-то  особенным образом сверкавших
глаз,  постоянно  устремленных  к  небу,  и  наклона  головы,  которую слева
подпирали поднятые ладони.
     - А  теперь,  -  сказал  рассказчик,  опуская руки, - примемся снова за
работу,  братья.  "В  поте  лица  вы должны есть хлеб ваш" - так говорится в
Писании.  Нам, старикам, иногда бывает трудно поднимать камни и часами гнуть
свои  спины;  но  зато  мы  ближе вас к более прекрасному времени. Жизнь для
всех  нас  нелегка,  но  Господь именно нас, носящих бремя и тяготы, первыми
приглашает  к  себе  и  уж,  конечно, не в последнюю очередь тех из нас, кто
пребывает в рабстве.
     - "Придите  ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас", -
прервал старика словами Христа какой-то человек помоложе.
     - Да,  так  говорит Спаситель, - подтвердил старик и продолжал: - И при
этом  он,  конечно, думал о нас. Я уже сказал, что нам нелегко; но насколько
тяжелее  было  бремя,  которое он добровольно взял на себя, чтобы освободить
нас  от страдания... Работать должен каждый, даже император; но тот, который
мог  жить  в  славе  Отца,  позволил осмеивать, ругать себя и плевать себе в
лицо,  позволил  возложить  на свою страдальческую голову терновый венец. Он
нес  свой  тяжелый  крест,  изнемог  под его тяжестью, претерпел мучительную
смерть  -  и  все  это  ради  нас и без ропота. Но он пострадал не напрасно,
потому  что  Господь  принял  жертву своего Сына и внял молению его, сказав,
что  "все верующие в него не погибнут, а будут иметь жизнь вечную". Пусть же
начнется  новый  тяжелый день, пусть за ним последуют тысячи дней, еще более
тяжких,   пусть   наша  жизнь  окончится  смертью,  -  мы  веруем  в  нашего
Искупителя.  Сам  Бог  обещал нам призвать нас из юдоли скорби и страдания в
свое  небо  и,  за  короткое  время  бедствования  в этом мире, даровать нам
нескончаемые  тысячелетия  радости.  Теперь  идите  работать.  За  тебя, мой
Кнакий,  вероятно,  потрудится  силач Кратет, пока не залечатся твои пальцы.
При   разделе   хлеба  пусть  каждый  вспомнит  о  детях  покойного  добряка
Филаммона.  Для  тебя,  мой  бедный Гибб, работа будет сегодня очень трудна.
Господин  этого  человека,  дорогие  братья,  вчера продал обеих его дочерей
купцу  из  Смирны.  Верь,  мой  Гибб, что ты снова свидишься с ними, если не
здесь,  в  Египте,  или  в  какой-либо  другой  стране,  то в обители нашего
небесного  Отца.  Земная  жизнь  - это наш путь, цель его - небо, а вожатый,
который  учит нас никогда не терять ее из виду, - это наш Искупитель. Труд и
работу,  горе  и  страдание  легко  переносить  каждому,  кто знает, что при
наступлении  праздничной  вечери  царь царей отворит для него свою обитель и
призовет  его,  как милого гостя, в дом свой, дающий приют всем, кто был нам
дорог.
     - "Придите  ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас", -
снова воскликнул громким голосом человек из окружавшей старика группы.
     Старец  поднялся,  дал  знак мальчику, распределявшему хлеб одинаковыми
порциями  между  всеми  работниками,  а  сам взялся за ковш, чтобы наполнить
вином деревянный кубок.
     Мастор  не  пропустил  ни  одного  слова  из этой речи, и несколько раз
повторенный  призыв:  "Придите  ко  мне все труждающиеся и обремененные, и я
успокою  вас"  -  раздавался  в  его  сердце точно гостеприимное приглашение
ласкового хозяина к прекрасным дням свободы и радости.
     В  ночной тьме его горя показалось отдаленное мерцание света, как будто
обещавшее  новое  утро,  и  он  почтительно  приблизился  к  старику,  чтобы
спросить его, не надсмотрщик ли он над окружающими его работниками.
     - Да,  -  отвечал  тот  и,  узнав,  что  нужно  Мастору,  указал ему на
нескольких молодых рабов, которые тотчас же понесли требуемую воду.
     По  дороге  императорскому  рабу  и его водоносам повстречался Понтий и
так   громко,  что  Мастор  мог  его  слышать,  сказал  сопровождавшему  его
скульптору Поллуксу:
     - Раб  римского  зодчего сегодня пользуется для своего хозяина услугами
христиан.  Это  добропорядочные,  трезвые  работники, безропотно выполняющие
свой долг.
     Подавая  своему  господину  простыни,  вытирая его и одевая, Мастор был
гораздо  рассеяннее, чем обыкновенно, потому что слова, которые он слышал из
уст старого надсмотрщика, не выходили у него из головы.
     Не  все эти слова были им поняты вполне, но он хорошо усвоил их главный
смысл:  именно  что  существует  какой-то любящий бог, который сам претерпел
жесточайшие  муки,  который  в  особенности  благоволит  к  бедным и рабам и
обещает  ободрить  их,  утешить  и  соединить  со  всеми, кто некогда был им
дорог.  Слова:  "Придите  ко мне..." - вновь и вновь отдавались в его сердце
чем-то  теплым  и родным, наводившим прежде всего на мысль о матери, которая
в  детстве часто звала его и, когда он подбегал к ней, принимала в раскрытые
объятия  и  прижимала  к  груди.  Точно так же и он не раз поступал со своим
умершим  сынком,  и  чувство,  что,  может  быть,  существует некто, готовый
призвать  к  себе его, несчастного и покинутого, освободить от всякого горя,
вновь  соединить  с  матерью,  с  отцом,  со  всеми  оставшимися  в  далекой
утерянной  родине  близкими  людьми  - это чувство наполовину утоляло горечь
его печали.
     Он  привык прислушиваться ко всему, что говорилось вокруг императора, и
мало-помалу,  из  года  в год, все более и более научался понимать эти речи.
Там  часто  происходили  разговоры  о  христианах,  и  обычно  эти последние
выставлялись  в  них  как заблуждающиеся и опасные безумцы. Некоторых из его
товарищей   рабов   тоже   называли   христианскими   безумцами.  Но  иногда
рассудительные  люди,  и  в  том числе даже сам император, принимали сторону
христиан.
     Теперь  Мастор в первый раз из их собственных уст услыхал о том, во что
они  верили,  на  что  надеялись,  и, выполняя свои обязанности, он едва мог
дождаться  времени, когда ему можно будет снова пойти к старому мостильщику,
чтобы  расспросить его и услышать от него подтверждение надежд, возбужденных
в сердце словами старика.
     Как  только  Адриан и Антиной ушли в другую комнату, Мастор поспешил во
двор  к  христианам.  Там  он  попытался  завести с надсмотрщиком разговор о
вере,  но  старик  ответил  только,  что  всему  свое  время.  Теперь нельзя
прерывать  работу; пусть он придет после захода солнца, и тогда он услышит о
том, кто обещал успокоить страждущих.
     Мастор  уже  не  думал  о  бегстве.  Когда  он  снова вернулся к своему
повелителю,  его  голубые  глаза  сияли  таким солнечным блеском, что Адриан
удержался  от  выговора,  который  собрался ему сделать. Указывая пальцем на
раба, он сказал Антиною со смехом:
     - Этот  плут,  кажется, уже утешился и нашел себе новую женку. Будем же
и  мы,  елико  возможно, следовать Горацию и наслаждаться нынешним днем*. Но
предоставить  будущее  собственному течению - это может себе позволить поэт,
но не я, ибо, к сожалению, я император.
     ______________
     *  Гораций.  Оды  1,  11,  8:  "Пользуйтесь  днем,  меньше  всего  веря
грядущему".

     - Рим за это благодарит богов, - вставил Антиной.
     - Какие  удачные  слова  порой находит этот мальчик! - сказал Адриан со
смехом  и  погладил  своего  любимца по темным кудрям. - Теперь я до полудня
поработаю  с  Флегоном и Титианом, которого жду к себе, а потом, может быть,
мы  посмеемся. Спроси долговязого скульптора за перегородкой, в котором часу
Бальбилла   собирается  ему  позировать.  Необходимо  также  посмотреть  при
дневном  свете  на  работы  архитектора  и  александрийских  художников: они
заслуживают этого за свое усердие.
     Затем  император  удалился  в  комнату,  где  секретарь  поджидал его с
письмами  и  актами, полученными из Рима и провинций и подлежащими просмотру
и подписи императора.
     Антиной  остался  один  и  целый  час  смотрел на суда, становившиеся в
гавани  на  якорь  или  покидавшие рейд, и любовался зрелищем быстрых лодок,
которые кишели вокруг больших кораблей, как осы вокруг созревших плодов.
     Затем  он прислушался к песне матросов и игре флейтиста, сопровождавшей
всплески   весел  триремы,  которая  как  раз  отчаливала  от  императорской
пристани  прямо  под  окнами дворца. Радовали его также чистая синева неба и
теплота  дневного  утра,  и  он спрашивал себя, приятен или неприятен легкий
запах  дегтя,  носившийся  над  гаванью. Когда солнце поднялось выше, резкий
свет  его  ослепил  Антиноя.  Зевая, отошел он от окна, растянулся на ложе и
безучастно  уставился на потускневшую роспись потолка, не думая о предметах,
на ней изображенных.
     Праздность  давно  уже  стала  его деятельностью. Но как ни привык он к
ней,  все  же  он  тяготился ее серой тенью - скукой, как противной помехой,
отравляющей радость жизни.
     В  подобные  часы  праздной мечтательности он обыкновенно думал о своих
родных  в  Вифинии, о которых не смел говорить в присутствии императора, или
об  охотах  своих с Адрианом, об убитой дичи, о рыбах, которых ему случалось
поймать как хорошему рыболову, и тому подобных вещах.
     Он  не  заботился  о  том,  что  принесет  с  собой  будущее, ибо жажда
творчества,  честолюбие  и  все,  что напоминало страстный порыв, до сих пор
было  чуждо  его  душе.  Восхищение,  вызываемое  повсюду  его  красотой, не
доставляло  ему  радости, и порой он испытывал такое чувство, будто не стоит
ни  шевелиться,  ни  дышать.  Почти  все,  что  он  видел,  было ему глубоко
безразлично,  кроме ласкового слова императора, который казался ему великим,
превыше  всякого  человеческого  мерила, которого он боялся, как судьбы, и с
которым  он  чувствовал  себя  все  же  связанным,  словно  цветок, служащий
приятным украшением дереву и умирающий, как только срубят ствол.
     Но  теперь,  когда  он  растянулся  на  ложе,  его  мечты  приняли иное
направление.  Он  невольно  думал о бледной молодой девушке, которую спас от
зубов  Аргуса,  о  белой  холодной  руке, которая на одно мгновение обвилась
вокруг его шеи, и о холодных словах, которыми Селена оттолкнула его.
     Антиной  начал сильно тосковать по Селене - тот самый Антиной, которому
во  всех  городах,  где  он  бывал  с  императором,  а в особенности в Риме,
прославленные  красавицы  присылали букеты и нежные письма и который, однако
же,  с  тех пор как оставил родину, не выказывал ни одному женскому существу
и  половины  того интереса, который он питал к охотничьей лошади, подаренной
ему императором, или к большой молосской собаке.
     Девушка  рисовалась ему как дышащий мрамор. Может быть, суждено умереть
тому,  кого  она  прижмет  к  прохладной  груди; но такая смерть должна быть
упоительной,  и  в  тысячу  раз,  думал  он,  блаженнее тот, кто погибнет от
застывшей крови, чем умирающий от горячего сердцебиения.
     - Селена...  - снова шептали его уста с легкою дрожью. Некое чуждое его
мирной  натуре и пронизывавшее все его члены беспокойство овладело им, и он,
который  в  иное  время  мог  часами  лежать  без движения и мечтать, теперь
внезапно  вскочил  со  своего  ложа  и,  тяжело  дыша, начал большими шагами
ходить  по  комнате.  Страстная  тоска по Селене гоняла его взад и вперед, и
желание  вновь увидеть ее пр