Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
которые ждали у поворота
садовой стены, где, должно быть, прождали всю ночь, тоже
торопливо поднимаются на ноги.
Я пошатываясь побрел в их сторону, и огромный пес шагал
рядом со мной; однако я все это время чувствовал, что какая-то
часть его души еще принадлежит его мертвому хозяину и что для
того, чтобы завершить то, что мы начали, потребуется много
осторожных, терпеливых дней... Внезапно, после очередного шага,
море и берег завертелись вокруг меня; я увидел, как лицо
Флавиана дернулось вперед, а потом меня накрыла ревущая
чернота, поднявшаяся из земли, словно волна.
x x x
Когда свет вернулся, это было не холодное свечение утра на
морском берегу, а дымное желтое мерцание лампы. И когда у меня
немного прояснилось в голове, я понял, что лежу на сваленных в
кучу овчинах в спальне гостевых покоев Маглауна и что моя левая
рука - как я обнаружил, неосмотрительно попробовав
повернуться, - плотно прибинтована к моему боку. Сидящая рядом
на корточках тень быстро наклонилась вперед, говоря:
- Лежи спокойно, сир, а не то твоя рана опять откроется.
Этот голос и лицо, на которое я сощурился, пытаясь свести
его в фокус, были грубоватым голосом юного Эмлодда и его
встревоженной физиономией.
- Где пес? - спросил я. Мой язык был словно сделан из
вываренной кожи.
- На цепи среди сторожевых собак на переднем дворе, -
сказал мой оруженосец. А потом, когда я сделал какое-то
движение яростного протеста, добавил: - Сир, мы были вынуждены
посадить его на цепь. Он совершенно дикий. Нам пришлось
накинуть на него рыбацкую сеть, прежде чем мы вообще смогли к
нему подойти, и даже тогда он покалечил многих из нас.
Я слабо выругался. Бог знает, что они натворили, смогу ли
я теперь когда-нибудь завоевать этого пса.
- А его спускают вместе с остальными после того, как
загонят коров?
- Нет, сир. Я же говорю, он совершенно дикий; к нему
никто не может подойти даже во время кормежки, только леди
Гэнхумара. Неужели бы мы выпустили в замок волка? Кстати, когда
ты окрепнешь, если ты все еще будешь хотеть видеть этого зверя,
пара Товарищей стянет ему голову ремнем, и мы как-нибудь
притащим его сюда.
Я покачал головой.
- Как бы я хотел, чтобы вы не сажали его на цепь, но я...
понимаю, что у вас не было... выбора, кроме как только убить
бедное животное... на месте. Но раз уж вы посадили его на
цепь... никто не должен спускать его, кроме меня.
- Да, сир, - сказал Эмлодд с таким явным облегчением,
что я рассмеялся и обнаружил, что смех острой болью отдается в
моем плече.
- Найди мне Флавиана. Я должен известить Кея, что... я
застрял здесь с раной от копья в плече, но что я... вернусь в
Тримонтиум, как только смогу сидеть на лошади.
- Мы уже позаботились обо всем этом, сир, - сказал
Эмлодд.
И какая-то женщина шагнула вперед из мрака за лампой и
склонилась надо мной с миской в руках, и ее толстая рыжеватая
коса качнулась вперед и скользнула по моей груди.
- Хватит разговоров. Теперь выпей и засыпай снова. Чем
больше бульона и больше сна, тем скорее ты снова сядешь на свою
лошадь, милорд Артос.
Я увидел, что это Гэнхумара, дочь князя; но теперь я был
трезв и почти уже не помнил, как прошлой ночью увлек ее
наверху, на холмах, в Долгом танце; запах вербены больше не
льнул к ее волосам, и единственным, что меня интересовало, был
пес и то, что Эмлодд сказал о ней и о Кабале.
- Почему он подпускает тебя к себе, если... он не
подпускает никого другого? - пробормотал я, да простит меня
Бог, немного ревнуя; сон, что был в бульоне, уже плескался
вокруг меня темными волнами.
- Откуда мне знать? Может быть, в его старой жизни
какая-нибудь женщина ласково разговаривала с ним и давала ему
теплые объедки со стола, и мы не так страшны для него, как
мужчины, которые посадили его на цепь, - она забрала у меня
миску. - Но даже мне он не позволяет прикасаться к себе.
- Есть и другие вещи, помимо прикосновений. Сохрани его в
живых для меня, если сможешь.
- Я сделаю то, что он мне позволит... А теперь спи.
Дни шли, а я все лежал в гостевых покоях, обхаживаемый
леди Гэнхумарой и похожей на ворону старой женщиной, которая
прежде была ее нянькой; а Флавиан и остальные Товарищи
приходили и уходили, и часто меня навещал сам Маглаун, который
усаживался на обтянутый шкурой табурет, упирался ладонями в
широко расставленные колени и разговаривал обо всем, что только
есть под солнцем, - задавая множество вопросов. Некоторые из
них касались того, как я живу, есть ли у меня жена или женщина,
которая делила бы со мной постель, и я сказал ему: "Нет", и,
такой глупец, так и не понял, к чему ведут его расспросы.
На третий день у меня в голове стало горячо и туманно, а
рана воспалилась, несмотря на прикладываемые женщинами травы,
про какой-то период времени я ничего не помню отчетливо. Потом
лихорадка выжгла сама себя, и рана начала заживать. Но месяц,
который был молодым, когда на нас напали скотты, снова стал
молодым, когда я наконец смог дотащиться до порога -
пошатываясь, как родившийся час назад теленок, - чтобы
посидеть на солнышке перед дверью в гостевые покои и посмотреть
на петуха, который важно вышагивал среди своих грязно-серых
кур, копошащихся у кучи мусора. Он был гордым и властным, этот
петух, и солнце рождало на перьях его надменно выгнутого хвоста
зеленые и бордовые блики. Вскоре я увидел, как он, вытянувшись
и широко расставив крылья, бросается к полюбившейся ему курице;
но она была как раз за пределами его досягаемости, и когда он
уже прыгнул на нее, веревка, которой он был привязан, дернула
его обратно, и он, разгневанный и утративший все свое
достоинство, шлепнулся в пыль. Это повторилось три раза, а
потом мне внезапно надоело смотреть, и я начал выдергивать
коричневые стебельки травы, цветущей около дверного косяка, и
плести из них косичку.
Как только я достаточно окреп, я доковылял до переднего
двора. Стоял жаркий полдень разгара лета, и воздух над пустым,
лишенным всяких признаков человеческой жизни двором дрожал и
колебался. Сторожевые собаки спали или хватали зубами жужжащих
вокруг них радужных мух. Я огляделся, ища огромного волкодава.
Прошло несколько мгновений, прежде чем я его увидел, потому что
он затащил свою цепь на всю длину в узкую полоску тени у
подножия кладки торфа, а его янтарно-черная шкура превосходно
сливалась со всем окружающим. Я замер на месте и позвал его, не
ожидая никакого ответа. Но он шевельнулся и поднял лежавшую на
лапах огромную голову, словно то имя, что я дал ему, коснулось
чего-то в его памяти.
- Кабаль, - сказал я, - Кабаль.
И в следующее мгновение он был уже на ногах и рвался ко
мне со своей цепи, умудряясь, несмотря на душащий его ошейник,
вскинуть голову и залаять - неистовый, умоляющий звук.
- Тихо, тихо теперь. Я иду!
Как только он увидел, что я приближаюсь к нему, он
перестал дергать цепь и стоял спокойно, с поднятой головой,
наблюдая за мной серьезными золотистыми глазами и начиная
неуверенно вилять хвостом. Рана у него на боку зажила, но что
касается всего остального, то он был в ужасном состоянии; он
потерял уважение к себе до такой степени, что был покрыт
собственными нечистотами, его шерсть стояла дыбом, сквозь
некогда великолепную шкуру проступали ребра, а шея там, где в
нее постоянно впивался тяжелый ошейник, была стерта до самого
мяса. Позже я узнал, что почти все это время он отказывался
есть. Должно быть, он был на волосок от смерти.
Я нагнулся, отстегнул тяжелую цепь и почесал его морду и
уши - необычайно мягкие уши, несмотря на всю жесткость его
шкуры, - и он с усталым вздохом привалился ко мне, так что я
пошатнулся на своих еще слабых ногах и чуть было не свалился
наземь.
Когда мы вышли со двора, он шел рядом со мной без всякой
привязи, касаясь мордой моей руки. Я отвел его в гостевые покои
и крикнул кого-нибудь, кто был поблизости. На мой зов прибежал
Флавиан.
- Принеси мне мяса для этого мешка с костями, -
потребовал я; пес стоял рядом со мной, и его загривок
подергивался под моей ладонью. - Гром и молния! Как вы
позволили ему дойти до такого состояния?
- Эмлодд же сказал тебе, сир, мы не могли спустить его.
Он бы точно загрыз кого-нибудь; а на цепи он отказывался есть.
- Леди Гэнхумара..., - начал я.
- Если бы не леди Гэнхумара, он бы умер. Но даже ей он не
позволял прикоснуться к себе. Один раз она попыталась это
сделать, чтобы промыть ему рану на боку. Тогда-то он ее и
укусил.
- Укусил?
- Не очень сильно. Разве ты не видел ее разорванную руку,
когда она приходила ухаживать за тобой?
- Нет, я... не заметил, - тут я почувствовал себя
пристыженным, но все еще злился. - А ты не мог сказать мне?
Он посмотрел мне в лицо своим спокойным, ровным взглядом.
- Нет, сир. Ты ничего не смог бы сделать, ты только начал
бы волноваться, и у тебя бы снова началась лихорадка.
И это было правдой. Мгновение спустя я признал это и
кивнул.
- Это так. А теперь пойди поухаживай за кухаркой, чтобы
она дала тебе мяса. А потом уходи и держи остальных подальше
отсюда. Мне нужно кое-что сделать.
И вскоре Кабаль, на плече которого все еще лежала моя
рука, сидел перед огромной кровавой массой свиных потрохов и
наконец-то ел досыта.
Несколько дней спустя, когда я рассудил, что наши дела уже
достаточно продвинулись, и когда ко мне вернулось побольше сил,
я прикрепил к его ошейнику ремень на случай неприятностей с
другими собаками и взял его с собой на ужин в пиршественный
зал. Я опоздал, потому что подравнивал бороду, которая стала
слишком длинной за то время, что я болел, и это отняло у меня
больше времени, чем я рассчитывал; и почти все дружинники
Маглауна уже собрались. Когда я с Флавианом и остальными
Товарищами за спиной вошел в зал, они вскочили на ноги и
приветствовали нас, как приветствуют вождей, ударами рукоятей
кинжалов по столу перед собой; и Кабаль, услышав этот шум,
насторожил уши и угрожающе ворчал до тех пор, пока я не
заговорил с ним и не успокоил его.
- Похоже, что ты - победитель во всем, - сказал
Маглаун, когда я подошел к почетному месту в сопровождении
огромного пса.
Ужин перерос в праздничное пиршество по поводу нашей
победы над морскими разбойниками, и я сидел вместе с Маглауном
в верхнем конце зала, на сиденье, застланном великолепной
оленьей шкурой, - Кабаль, настороженно пригнувшись, сидел на
папоротнике у моих ног - и ел вареный медвежий окорок, и
сдобный белый ячменный хлеб, и творог из овечьего молока, пока
Флак, певец князя, пел песню, которую он сложил в мою честь,
потому что именно я и мои Товарищи сыграли решающую роль в этой
стычке со скоттами. Это была не такая песня, какую сложил бы
Бедуир, но у нее был хороший, крепкий ритм, похожий на рокот
волн, набегающих на западное побережье, и на удары весел, -
она была бы хороша на боевой ладье, чтобы гребцы не сбивались с
ритма.
В зале Маглауна все еще соблюдался старый обычай Племен, и
женщины ели не вместе с мужчинами, а отдельно, на женской
половине. Но после окончания трапезы они входили, чтобы
наполнить своим мужчинам чаши, а маленькие темнокожие рабы,
прислуживавшие за едой, незаметно исчезали или пристраивались
вместе с собаками у очага. Так что и этим вечером, когда с едой
было покончено, Гэнхумара, как обычно, вошла в зал в
сопровождении других женщин. Она ухаживала за мной во время
болезни так же часто, как Бланид, ее старая нянька, и с гораздо
большей мягкостью, но за исключением тех мгновений у Костра,
когда я так живо ощущал ее присутствие, я вообще ее не замечал.
Казалось, я не замечал ее и теперь. И однако, оглядываясь в
прошлое, я очень четко вспоминаю, какой она была, и это очень
странно...
На ней было платье в синюю и красновато-коричневую клетку,
сколотое где-то у плеча золотой брошью с вишневым янтарем, а к
концам ее длинных рыжеватых кос были привязаны маленькие
золотые яблочки, которые слегка покачивались при ходьбе, так
что я невольно ждал, что они вот-вот зазвенят, как
колокольчики. Она медленно шла через зал, держа в ладонях чашу
темно-зеленого стекла, и ее лицо было так сильно накрашено, что
я уже издали мог видеть малахитовую зелень на ее веках; то, как
были подтемнены и удлинены сурьмой ее брови, словно черные,
острые, как кинжал, крылья стрижа.
Она медленно, очень медленно прошла через затихающий за ее
спиной зал, поднялась по ступенькам на помост и вложила
переполненную чашу в ладони своего отца.
Маглаун, качнувшись, встал на ноги и поднял чашу вверх,
слегка расплескав ее по дороге. Я увидел, как напиток струится
у него между пальцами, золотистый и почти такой же густой, как
чистый мед. Маглаун повернулся и взглянул на меня из-под рыжих
бровей.
- Слава Артосу Медведю. Я пью за тебя, милорд граф
Британский. Пусть солнце и луна сияют на тропе, по которой
будут идти твои ноги, и пусть никогда не ослабеет твоя рука,
держащая меч.
И он откинул голову назад и выпил; а потом остался стоять,
держа чашу в руке и глядя поверх нее на меня поблескивающими,
расчетливыми глазами. Я понял, что готовится что-то еще, и с
внезапно запульсировавшим в голове предостережением ждал, что
бы это могло быть.
- Я много думал о тех вещах, о которых мы говорили с
тобой до того, как напали скотты, - ты видишь, в этом я был
прав, но тем не менее, мне все сильнее сдается, что мы
действительно, как ты и сказал, должны на будущие времена
встать против варваров щитом к щиту. Поэтому мне сдается также,
что мы с тобой должны соединиться узами, которые скрепили бы
наши щиты воедино; и за узы между нами я пью снова.
Опустошив огромную чашу больше чем наполовину, он протянул
ее мне - к этому времени я тоже поднялся на ноги - говоря:
- Выпей и ты.
Я взял ее в ладони, и свет пламени центрального очага,
сияющий сквозь толстое стекло, наполнил ее тусклым золотистым
огнем.
- За какие узы я должен выпить? - спросил я, все еще
чувствуя, как бьется у меня в голове этот тихий, четкий сигнал
опасности.
Он ответил:
- Почему бы не за узы родства? Они самые верные из всех.
Возьми мою дочь Гэнхумару от моего очага к своему. И тогда мы
станем родичами, соединенными кровной связью, как брат с братом
и отец с сыном.
На какое-то мгновение мне показалось, что меня ударили
поддых. Я так и не знаю до сих пор, что заставило Маглауна
заговорить об этом публично, рискуя унижением своей дочери
перед целым залом; может быть, ему хотелось объединить все
причины для торжества, чтобы этот вечер заполыхал одним
грандиозным, великолепным костром; и он даже не подумал, что я
могу отвергнуть то, что он мне предлагал. Может быть, он хотел
подтолкнуть меня. Может быть, он был игроком - а может, просто
более сведущим в обычаях мужчин и женщин, чем это казалось. Мой
потрясенный взгляд словно сам собой метнулся к лицу Гэнхумары,
и я увидел, как его до самых корней волос заливает волна
мучительного румянца, и понял, что она не была предупреждена,
но, в отличие от меня, опасалась заранее; и что густой слой
краски на ее лице был для нее тем же, чем для юноши - его
доспехи. Мои мысли разбегались во все стороны, пытаясь найти
выход для нас обоих, выход, который не нажил бы мне врагов там,
где мне так нужны были союзники. Потом я услышал свой голос:
- Маглаун, друг мой, ты оказываешь мне великую честь, но
ты должен простить, что я не отвечу тебе сегодня. Мне
запрещено, это табу для меня с самого рождения, даже думать о
женщинах каждый год начиная с того времени, как угаснут Костры
Середины Лета, и до того, как зажгутся факелы Ламмаса, факелы
Урожая.
Это прозвучало как безумно неправдоподобный предлог, но, в
конце концов, он был не более неправдоподобен, чем табу,
наложенное на Конери Мора, скоттского героя, которому запрещено
было когда-либо объезжать Тару, двигаясь слева направо, и спать
в доме, из которого по ночам сиял свет очага... Во всяком
случае, поскольку никто не мог этого опровергнуть, я по крайней
мере получил передышку...
В зале послышался приглушенный шум голосов, шепот женщин;
брови князя сдвинулись и только что не сошлись над переносицей,
а на его скулах запылал темный румянец. Я бросил еще один
быстрый взгляд на Гэнхумару и увидел, что она, напротив,
побелела так, что на ее веках и щеках четко и уродливо
выступили пятна краски, - хотя она встретила мой взгляд
спокойно и с едва заметным подобием улыбки.
Потом в коротком затишье прогремел раскат глубокого,
гортанного смеха Маглауна.
- А, ладно, что там пять дней? Мы можем провести это
время достаточно весело, а в конце ты дашь мне свой ответ. А
пока выпьем за узы дружбы между нами, милорд Артос Медведь!
Пять дней! Я забыл, как долго пролежал в лихорадке; забыл,
что лето уже клонилось к концу. Ну что ж, пять дней передышки
было все же лучше, чем ничего.
- За узы дружбы между нами, - сказал я и выпил то, что
осталось от сладкого, жгучего напитка, а потом вернул чашу в
ладони Гэнхумары, которая встала, чтобы принять ее у меня; и я
почувствовал, что ее руки дрожат. Она улыбнулась, взяла чашу с
восхитительным достоинством, которое только сделало более
очевидными для меня ее доспехи, и повернулась, чтобы
присоединиться к остальным женщинам.
Неловкая тишина, воцарившаяся в зале, внезапно утонула в
рычании и гомоне собачьей драки, когда Кабаль - который весь
вечер спокойно пролежал у моих ног, лишь время от времени
ощетиниваясь и предупреждающе ворча, когда какая-нибудь из
собак, напрягшись и ощетинившись подбиралась к нему чересчур
близко, - вскочил с глубоким, яростным рычанием и бросился
сразу на трех из них (потом, познакомившись с ним поближе, я
узнал, что у него не было обыкновения драться со своими
сородичами, но уж если он дрался, то число противников не имело
для него никакого значения). Большинство остальных собак тоже
кинулось в драку, и в течение какого-то времени мы трудились в
поте лица, оттаскивая их друг от друга; нам даже пришлось
пустить в ход несколько головешек и кувшин с пивом, содержимое
которого полетело в их гущу; и когда мне в конце концов удалось
оторвать Кабаля - сдавив ему горло - от его воющего
противника, и остальные собаки, вышвырнутые пинками за дверь,
отправились доканчивать свою грызню где придется, только что
произошедшая сцена, казалось, была забыта, и пиво пошло по
кругу быстрее, чем прежде.
Я был так благодарен Кабалю, словно он бросился в бой,
защищая мою жизнь.
Глава шестнадцатая. Факелы Ламмаса
На следующее утро я свистнул к себе Кабаля и отправился на
расстилающуюся за замком вересковую равнину, держа путь к
пустынным высокогорьям, как всегда делал в моменты потрясений с
тех самых пор, как был ребенком. К тому же я твердо решил
испытать свои силы, поскольку знал, что после окончания Ламмаса
мне будет лучше как можно скорее покинуть замок Маглауна. Это
был день торопливо несущихся грозовых облаков и быстро
меняющегося света, который метал