Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
не сверкали, небо прояснилось; старик Петря
задремал, как только уселся в кресло; остальные после трех выпитых кубков
доброго вина полны были бодрости.
- Какие вести из Кракова?
- Из Кракова? - удивился Лубиш Философ. - Разве теперь могут прийти
из Кракова добрые вести? Большие паны там все пляшут под чужую дудку.
Отплясав французские танцы, бросили их и стали разучивать венгерские
чардаши.
- А правда ли, друг Лубиш, что кое-кто из старых ястребов задумал
посадить в Польшу королем семиградского князя Стефана Батория?
- А где им другого-то взять? - засмеялся Философ. - Принц Генрих
Французский оставил польский престол: отправился на родину занять место
усопшего брата Карла. Став польским королем, князь Стефан поднялся бы на
ступень выше. Но в Семиградье он властитель, а здесь ясновельможные
магнаты на первом месте, а король - на втором.
- Правильно. А как теперь изменились порядки в Речи Посполитой!
Шляхетский закон, будто скала, придавил простой народ. Потому и вспыхивают
восстания, особенно на Украине, и умножаются запорожские курени у Днепра.
- Есть опасность, гетман, что в Речи Посполитой рекой потечет кровь.
Будем все же надеяться, что такая опасность минует нас. Но есть и другая
беда, смерти подобная: шляхтичи будут плясать в Кракове, как ручные
медведи, под звон турецких бубен.
- Не думаю, Лубиш. От Тадеуша узнал я в пути, что в Могилеве шел о
том разговор и бургомистр будто крикнул: "Сие невозможно".
- Не удивительно, что старый бургомистр пан Леон Завецкий отбросил от
себя с отвращением подобную мысль, точно дохлую крысу. Но у Бога и у
шляхтичей все возможно.
- Куда же девалась их надменность и прославленная храбрость? Где их
одетая в латы конница? Ведь они завладели землями от Северного моря до
Черного. Видно, все это ненадежно, все недолговечно, если народ притеснен
и несчастен.
Философ мгновенье молчал. Потом склонил голову.
- Великую истину ты изрек, гетман. Ой, немало поездил я по торговым
делам в странах, подвластных Речи Посполитой, и знаю, что такое гнет
безжалостных властителей. Да! Многие из моих сородичей заплатили кровью за
ошибки князей, ибо страшен народ во гневе своем, подобно всесокрушающей
стихии. Ах! Я видел, как чернь сжигает замки, кладет ясновельможных панов
меж двух досок и распиливает их пилами. Паны упорно старались нажить себе
врагов. И теперь некого им поднять супротив турецких варваров. Приходится
ясновельможным поубавить надменности и склонить перед измаильтянами
голову.
Он умолк, и тогда дьяк тихо прошептал старые поговорки своей родины:
- "Кто сеет ветер, пожнет бурю", "Алчность - хворь безумная...", "Боярин -
стебель без корня".
Лубиш поднял глаза и с удовольствием взглянул на чужеземного воина,
затем, часто мигая, обратил взгляд к Никоарэ.
- Дьяк, - проговорил Никоарэ, - лишь только ты отверз уста, как нашел
себе друга. Ты думал, что говоришь свои пословицы только для меня, но
Иаков Лубиш знает все языки этого уголка мира.
Лубиш рассмеялся.
- Недаром я пью вино из Фэлчиуского края, где жил и уснул праведным
сном мой дед Мойша. Он был знаменитым философом в Молдове. Отец мой был
философом поменьше, а я унаследовал только прозвище Философ.
- Друг Куби, пыхнештское вино пью один я, когда останавливаюсь в
твоем доме.
- А не все ли равно, дорогой гетман Никоарэ? Все равно, что пил бы
его Куби Лубиш. Хотел бы я, дьяк, услышать еще подобные речения, они по
вкусу мне; услышишь их - будто стакан сладкого вина выпьешь.
- Знаю еще одно от друга моего Гицэ Ботгроса, - улыбнулся дьяк Раду:
- "Столько волков нападает, что и овца кусать начинает".
Младыш Александру засмеялся.
Дед Петря открыл глаза и пробормотал: - "Где пил боярин - родник
отравлен". Тоже от твоего друга, дьяк, услышал. Поглядеть на этого
Ботгроса - кажется, гроша ломаного не стоит. А вот так и сыплет подобными
словами.
Подкова задумался и, вздохнув, молвил:
- Да-а...
- Государь, - сказал дьяк, - батяня Гицэ дал клятву сбрить усы (коих
у него нет), если не придет вслед за нами.
Никоарэ усмехнулся и проговорил, берясь за чарку:
- Если Гицэ Ботгрос заглянет сюда, Лубиш Философ его от себя не
отпустит.
Все развеселились. Только Младыш вдруг загрустил и погрузился в
мрачное молчание.
- Вернемся, коли дозволишь, гетман, к польским королям, - попросил
Куби Лубиш. - Высоко они поднялись на гору надменности, считают, что
никогда не сидели в низине, у костра, поджав под себя ноги. А разве цари
Израиля не происходили от таких пастухов, как Авраам и Исаак? А предки
наших владык не носили разве залитые кровью звериные шкуры? Не терпели
голода? Не дрожали у костров среди болот? Забыли они все и считают себя
помазанниками божьими. Погодите, вспомнят они о древнем братстве людей, да
поздно будет.
Гетман отведал мелиссовой настойки.
- Теперь бы надо братьям встать плечом к плечу, - проговорил он, -
ибо близится час падения тиранов-измаильтян. Вспомните растленные нравы
сановников Оттоманской Порты! Взятка и донос стали гнойниками на теле
турецкого царства. Такой великий султан, как Сулейман, поправший своими
ордами столько стран и народов от Стамбула до Будапешта, преклонил голову
на колени рабыни, венецианки Рокселаны, и послушался ее ядовитых
нашептываний, пожертвовав ради нее своим возлюбленным сыном и наследником,
храбрым Мустафой, чтобы на престоле наследовал ему Селим, сын Рокселаны.
Все это произошло в наше время, козни этой бабы пошатнули основы халифата.
Видели мы и падишаха Селима, сына Рокселаны, прозванного Пьяницей;
властвовал он над телами, душами и законами измаильтян восемь лет. За эти
восемь лет он и одной недели не был трезв, а все дела империи были отданы
в руки лукавых царедворцев. Близится конец черного турецкого владычества.
А теперь на золотой трон взошел Амурат, повелевший немым рабам сераля
обезглавить и задушить всех его братьев, сыновей его отца от жен и
наложниц-рабынь и прикончить всех прочих родичей, двоюродных братьев и
дядюшек. Было это недавно, в минувшем году. С той поры, как сказано у
некоего древнего писателя, за спиной всадника таится страх. Амурат потонет
в своем кровавом болоте. Царство его останется на произвол диких орд.
Близится час расплаты. Порабощенные народы могли бы подняться и очистить
Византию от скверны. Но ослабели народы под гнетом несправедливости и
насилий властителей.
Гетман Никоарэ уже давно встал с кресла и шагал взад и вперед по
комнате, держа недопитую чару в левой руке, и возбужденно размахивал
правой, словно обращаясь к видениям, возникавшим перед ним.
- И что же отсюда получается, гетман? - спросил Лубиш, тоже вскочив и
подходя к Подкове, и сам себе ответил: - Получается лишь горе миру и
отвращение к жизни. И зачем только мы родились в такое время? Уж лучше бы
уснуть вечным сном в могиле!
- Успокойся, Куби, - проговорил Подкова.
Куби успокоился.
- Сядь.
Куби сел.
- После того как мир осилит теперешнюю свою болезнь, - проговорил
гетман, допив последний глоток и разглядывая сквозь прозрачную чару игру
солнечного света, падавшего из окна, - знайте, родятся новые люди и
построят лучший мир. Расцветут цветы и созреют хлеба на пепелище
минувшего. Нас уже не будет тогда. Но до той поры потрудимся
справедливости ради, исполним назначенное нам.
- Тоже станем жертвами? - горько усмехнулся Младыш.
- Да, королевич Фэт-Фрумос.
- А в чем мы повинны, батяня? За что не знать нам радости?
- Ни в чем мы не повинны, королевич. Но да будет тебе известно, что
обновление человеческой души совершается только через страдание. Одни
живут без дум, без цели, другие посвящают жизнь свою мечте; одни в
одиночестве увядают, другие восстанут от смерти в памяти завтрашних
братьев.
- Но что это за справедливость, и что же нам назначено, батяня?
- Узнаешь, королевич, когда наступит час.
Но так как печали королевичей легки, долгий путь на коне тяжел, а
стол у Философа был обилен, Александру вскоре очутился в опочивальне; и
лишь только склонил он голову на подушку, чудесная птица сна в одно
мгновенье перенесла его в Дэвидены, в зеленую рощу у обрыва, к плите на
могиле Давида Всадника.
Внучка мазыла ждала его.
Сладостный трепет охватил все существо Младыша.
Над ними поднимался темнеющий свод небес, словно огромный,
дымчато-серый цветок. Дважды щелкнул вблизи соловей на старом ясене; когда
он замолчал, откликнулась деревенская лягушка.
- Давно жду тебя, королевич, - шепнула Илинка, пронизывая его
взглядом.
Она протянула к нему руки. Лягушка смолкла. С уст Младыша рвались
слова, тщетно искали они выхода: голос не повиновался ему. Он хотел
сделать шаг и обнять свою милую. Он ждал, не появятся ли первые свидетели
его любви - козочка, когда-то смотревшая на него из-за плеча Илинки,
медвежонок, положивший голову на бок дикой кабанихи, волчонок и сокол; но
у каменной гробницы, где стояла Илинка, показалась лишь зеленая ящерица;
она пристально глядела на него топазовыми глазками, а белый ее зоб
медленно вздувался и опадал. Королевич не мог произнести ни слова, не мог
шагнуть, не мог шевельнуть рукой. Словно щит, поднялась вдруг плита с
письменами, защищая красавицу девицу, и одетый в кольчугу скелет Давида
Всадника двинулся с поднятым мечом на королевича.
Младыш в ужасе застонал и проснулся; все исчезло, он поворотился на
бок и с бьющимся сердцем стал ждать нового волшебства, потом сомкнул веки,
и пелена сна без сновидений окутала его.
- Дед Петря, вставай, - позвал Никоарэ старого Гынжа, заснувшего в
той комнате, где шла беседа. - Поди отдохни.
Старый воин слегка похрапывал. Он перестал храпеть, но не проснулся.
Никоарэ, дьяк Раду и Иаков Лубиш глядели на него с жалостью.
- Вставай, дедушка, - громко сказал гетман.
Дед вздохнул во сне и заснул еще крепче.
- Устал! - молвил Лубиш. - Измучили его долгие годы трудов и
волнений. Никогда я не видел, чтобы он спал на людях.
В голосе Лубиша Философа звучало смущение, как будто ему было стыдно
за деда Петрю.
- Однако он еще бодрый старик, и сил у него как будто немало, -
удивился Никоарэ.
- Столько дней провел он в волнениях и заботах... - сказал дьяк Раду.
- Видно, только здесь, у Иакова Лубиша, он отбросил тревогу. Здесь у Буга
начинаются владения запорожцев, друзей его светлости.
Никоарэ Подкова уселся в кресло.
- Друг Куби, - обратился он к хозяину, - если ты еще не догадался, то
узнай, что дьяк Раду служил при покойном господаре Ионе Водэ - вечная ему
память. Был он тогда в Большом приказе. Я взял Раду Сулицэ с собой, и стал
он моим казначеем и хранителем оружия и ведает посольским приказом. По
делам казны он ничего не предпримет без совета с твоей милостью. Как
хранитель оружия он позаботится и об оружии, и о конях для молдаван,
обещавших прийти ко мне. Как посол он будет разъезжать, смотря по
надобности. Стало быть, надо достать ему добрых коней и повозку.
- Кони есть у вас в Запорожье, - отвечал Лубиш Философ. - Легкие
повозки я могу привезти из Кракова, оружейников в днепровских таборах
сколько хочешь. А дворецким для Острова молдаван и хранителем винного
погреба для двора в Черной Стене останется все тот же Иаков Лубиш, если
дозволишь, государь.
- Дозволяем, - с улыбкой сказал Никоарэ, сделав широкий жест рукой. -
Представь себе, Куби, - прибавил он, - после неудачи, постигшей меня под
Галатской крепостью в минувшем июне, когда я едва не лишился головы, я еще
более укрепился в своем решении. Случай сей показал мне, что спешить
нельзя. Надеюсь, то была последняя вспышка опрометчивой молодости.
Заглянув в пропасть, я проникся благоразумием; я понял, что обязан
сохранить себя для исполнения своего долга, чтобы не устыдиться мне в
смертный час, когда ляжет на меня тень погибшего брата.
Иаков Лубиш молчал, опустив голову.
Раду Сулицэ, подойдя к своему господарю, преклонил на ковер колено.
Гетман взял его за руки, поднял и усадил на стул рядом с собой, а другой
стул пододвинул Лубишу.
- Теперь я еду к Черной Стене, - продолжал он. - Хочу пожить там,
якобы отдыхая после тяжелых испытаний. Пусть обо мне говорят мало, дела
мои пусть остаются в неведении. Но надо, чтобы воины мои не ленились, и не
уменьшалось бы их число. Пусть стоят рядом с витязями Запорожья, точат
сабли и получают плату, пока мне не понадобятся. Дьяк Раду запишет их в
реестры и будет выдавать им жалованье. Иаков Лубиш разменяет деньги и
пришлет. Если потребуется, он съездит во Львов либо дальше, продаст рубины
и жемчуг.
- Государь мой гетман, - проговорил Лубиш, - о казне нечего
печалиться. Есть у тебя и серебро и золото, есть драгоценные камни -
список я представлю твоей светлости. И ты ведь знаешь: коли понадобится, я
могу собрать для твоей светлости и больше. Да и все мое достояние
принадлежит тебе.
- Добро, Лубиш, - сказал гетман, положив тяжелую руку на плечо Иакова
Философа.
- Слушай, гетман, - продолжал с воодушевлением Лубиш, - я открою тебе
свои потаенные думы. В груди твоей по-прежнему бьется сердце юного
Никорицэ. Мне еще не встречался такой человек, как ты, - с таким сердцем,
чистым, словно цвет эдельвейса на горных вершинах. В бурях, обманах, в
грязи подлого нашего мира сердце Никорицэ осталось нетронутым. Быть бы
тебе ученым, отвергшим суету мирскую, не знать бы ратных дел.
- Ратные наши дела справедливости ради, Куби.
- Нет уж, прости меня, светлый гетман. Не на своем ты месте в этом
мире. А потому я, отправляясь по твоему государеву делу во Львов,
по-прежнему стану разыскивать для тебя свитки, которые еще привозят иногда
из Византии. Буду тебе посылать их, чтоб было над чем коротать долгие
ночи. И кое-где на обороте свитков я напишу на языке, ведомом теперь
немногим книжникам, слова, которые один лишь ты поймешь; так я буду
сообщать вести, в которых ты нуждаешься.
- Добро, Лубиш. Поступай, как поступал и раньше.
- Был у меня еще обычай, гетман, посылать в Черную Стену плотно
закупоренные кувшины со старым вином - знаю, тебе оно по вкусу.
- Про вино ни в коем случае не забывай, Лубиш. Да гляди, чтоб
проезжие торговые люди, которые остановятся у моего двора, привезя оные
драгоценные кувшины, ведали обо всем, что делается и говорится вдали от
меня, всюду: от лагерей измаильтян до немецкого царства, от Крыма до Киева
и от Молдовы до Львова и Кракова. Будь сим людям добрым наставником. Надо,
чтоб обо мне все забыли, а я бы в своем уединении знал все.
- Хорошо, славный гетман. А теперь, прежде чем отправляться в свою
глушь, узнай, что, помимо пана капитана Тадеуша, которого ты видел в
Могилеве, у Ваду-Рашкулай пока находится и другой верный друг твоей
светлости - Елисей Покотило, давний приятель дедушки Петри, а в Ямполе
вместо себя пыркэлаб Цопа поставил другого человека - Гаврила Чохорану, а
каков он, я еще не раскусил. Цопа отправился за своей супругой в Немиров.
Чохорану - в Ямполе. Я дам им знать, что ты, государь, вступил на Украину
и отправляешься в Запорожье. Ко мне дошла весть от гетмана Шаха с Порогов;
говорит, что ежели воротишься в добром здравии, то изволь приехать к его
воинам в праздник двадцать девятого августа.
- Так он сказал? - вздрогнув, спросил Никоарэ.
- В точности. А мне ведомо, преславный гетман, что двадцать девятого
августа у православных день усекновения главы Иоанна Предтечи, кое
совершено было во времена Ирода и падчерицы его Саломеи. В этот день в
Запорожье служат панихиду по воеводе Иону.
- Да, гетман Шах тоже ходил два года тому назад в Молдову, воевал
вместе с Ионом.
Настало долгое молчание. За окнами синели сумерки. Вошла закутанная
по самые глаза служанка, принесла подсвечник с тремя ветвями, в которых
горели сальные свечи. Поставив его на стол, вышла.
Никоарэ сидел в своем кресле, согнувшись под бременем мыслей. Иаков
Лубиш встал и подошел к нему.
- Ведомо мне, славный гетман, - сказал он, - что по душе тебе люди
памятливые. Один из них, по имени Куби, узнал у посланца гетмана Шаха
другую весть: будто сейм издал закон о запрещении охоты в днепровских
землях, чтобы размножалась истребляемая охотниками дичь и особливо косули.
И теперь на охоту будут вольны выходить одни лишь знатные паны. Простым
людям не велено охотиться на волков и лисиц и промышлять их шкурами: "Нам,
запорожцам, - говорил, смеясь, воин гетмана Шаха, - остается только
охотиться на знатных панов". Я думаю, Никоарэ, не осмелятся паны вступить
в Запорожье.
- Слушай, Куби, и ты, дьяк, - молвил Подкова, - паны и не то еще
придумают! Будто нарочно стараются они разжечь гнев народный.
24. В ЧЕРНОЙ СТЕНЕ
Двадцать пятого июля Никоарэ Подкова достиг со своими товарищами,
молдаванами и хохлами, Черной Стены. От самой Умани не встречали они
признаков польского владычества. Сюда паны осмеливались вступать только с
обнаженным мечом. Народ упорно отстаивал свою вольность, а Краков считал,
что теперь не время пытаться сломить подобное упорство. Находясь под
угрозой с юга, Речь Посполитая довольствовалась и сомнительным
владычеством над этим краем.
День отвели отдыху, еде и сну, а затем дьяк Раду наделил деньгами и
съестными припасами стражу, которую после перехода через Днестр Тадеуш
присоединил к людям гетмана. Хохлы потуже затянули пояса, попрятали палицы
в переметные сумы и пришли проститься. Собравшись у крыльца гетманского
дома, они скинули свитки, пригладили волосы и стали ждать, когда отворится
дверь.
Дверь вскоре распахнулась, и провожатые с удивлением увидели гетмана
в новом убранстве, совсем непохожем на прежнее дорожное платье. И не был
он опоясан саблей, не глядел на них сурово, как подобало прославленному
гетману. Глаза были кроткие, голос мягкий.
Неужели это Подкова? Как будто и не он!
Нет, это все же гетман Никоарэ Подкова, ибо рядом с ним стоит старый
воин капитан Петря и, прижав руку к сердцу, отвешивает поклон.
- Люди пана Тадеуша Копицкого домой возвращаются, государь, - говорит
он. - Проститься пришли.
- Жалованье выдано?
- Выдано, государь, вчера было двадцать ден.
- Прибавить от меня в благодарность по сгрибцору [народное название
старинной монеты] на двоих, - приказал гетман, - и чтоб было им известно:
это дар мой для детишек и жен.
- Слыхали, паны-браты? - спросил дед.
- Слыхали, - отвечал атаман хохлов. - Желаем его светлости здоровья и
победы в Молдове. А ежели потребуемся, шлите весть.
Люди отошли, надели шапки и направились в каморку казначея, где
задержались недолго. И снова, уже верхом, собравшись во дворе, кланялись
они гетману, который спустился с крыльца, с белым посохом в правой руке.
- Счастливый путь! - крикнул им господин Черной Стены и долго стоял
на одном месте, глядя, как быстро мчатся всадники на север. Когда они
совсем скрылись из виду, Никоарэ вернулся к своим давно заброшенным
хозяйским делам.
Он окинул взглядом свой двор, яблоневый сад, где была пасека из
двадцати ульев, коровник, где укрылись от мух коровы, кухню, г