ыться, и оказалось - тоже
ватажники!
     - Чего ж убегаете? С нами идите!
     - Куда?
     - На Мамая!
     - Постойте. Тут неподалеку бортники есть, мы их кликнем.
     - Кличьте!
     Так, обрастая числом, от Скопина прошли они к Черным Курганам, обошли
стороной Баскаки, чтобы не встречать там Дмитриевой либо Олеговой  стражи,
так же стороной миновали Дубок и вечером вышли на Куликово поле.
     Это было пятого сентября 1380 года.
     Где-то кричала сова. Ее унылый стон стоял над безмолвным полем.
     - С ума, что ль, сошла? Весной ей время так ухать, а не теперь.
     - Может, в теплые края собралась?
     - А совы нешь улетают?
     Дикая, никем не заселенная степь начиналась с Дона, от устья  Смолки,
от речки Непрядвы, до устья Ситки.
     В ее густой траве ютились кулики, звери  ее  обегали:  кругом  стояли
дебри, леса, а в лесах зверью спокойней. Только чибисы клали свои гнезда в
кочках и вскакивали на бугорках, подняв высокие хохолки, либо  с  жалобным
воплем летели прочь, заметив пробирающуюся к гнездам лисицу.
     Извечная тишина и мир лежали на этом поле. Столетия текли над ним, не
тревожа его ни человеческим голосом, ни конским  ржаньем.  И  эта  тишина,
после  многодневного  лесного  гула,  показалась  Кириллу  легкой,  но   и
встревожила.  Зверь затихает,  когда,  затаившись,  подстерегает,  а  если
гремит, нападать не будет. Так и человек. Так, может, и это поле?
     Всю ночь, не зажигая костров на краю леса, опасаясь выйти в  открытое
место, ночевал, часто просыпался и вслушивался Кирилл.
     И не один он спал сторожко. Многие подымали от сна головы.
     Ухала сова. В небе горели звезды.
     Рано поутру, вспугнув стаи птиц, они пересекли поле и продолжали идти
на поиски русских  воинств.  Останавливались  послушать  лес,  влезали  на
вершины больших деревьев, но всюду, куда ни обращался их взгляд,  тянулись
леса, заглушая своим ровным гулом всякую жизнь.  Да и не  виделось  кругом
никаких знаков человеческой жизни.
     Путались целый день, а едва начало смеркаться, увидели варева костров
позади, над Доном.
     - А свои ль?
     - Надо б узнать.
     Темным вечерним лесом пошли обратно, держа путь по варевам.
     Под ноги подвертывались невидимые ветки.  Уткнулись в бурелом и долго
его обходили. Сучья царапали лицо и цеплялись за ремни вооруженья. Кое-где
мечами просекали путь: путь им указывало варево воинских  костров,  и  шли
они напролом, прямо на это зарево.
     Уже совсем смерклось, когда вышли к первым кострам.
     Дмитриева рать остановилась на берегу  Дона,  когда  по  сырым  мятым
травам растекалась предвечерняя мгла.  Влажный ветер клонил кустарники.  В
сером небе курлыкали журавли, от  осеннего  холода  отлетая  в  полуденную
даль.  В полуденную даль, плещась, утекали донские струи.  Дон  тек  тихо,
светло, ничего не ведая.
     Подходили  остатние  полки,  скрипели  телеги  обозов.  Над  конницей
поднимался пар; всхрапывали и заливисто ржали кони; звякало оружие;  глухо
гудел людской говор.
     Вглядывались: не? видать ли татар на том берегу? Двести тысяч  воинов
глядело на Дон и в Задонщину.  Многое о реке той наслышано. Далеко-далеко,
за теми вон струями, начиналось великое поле Половецкое, чужая  земля.  На
чужую землю глядели, свою под ногами  чуяли.  А  ноги  затекли  в  седлах,
избились в ходьбе. Устало разговаривали:
     - За сей Дон ходил Игорь-князь бить половцев, чаял донскую воду своим
шеломом черпать; певали о том.
     - Старики сказывали, по сему Дону  от  наших  снегов  птицы  к  теплу
улетают.
     - А он течет и славы своей не ведает.
     - Ан не видать татар на той стороне.
     Там, близко отсель, ждет враг.  Но берег, в сырой мгле, пуст. Лишь  с
края поля темнеет, врезаясь шеломами в небо, лес.  Вдали  неровной  грядой
застыли холмы. Безлюдно и хмуро там - притаился ли враг, отошел ли?
     Кирилл нашел своей  ватаге  место,  разожгли  костры.  Воины  подошли
любопытствовать:
     - Кого бог принес?
     - Душегубов, - ответил Кирилл.
     - Ой, что б тебя! Ты взаправду скажи.
     - Взаправду и говорю: татей, душегубов, разбойников. А я атаман им.
     - Да где ж это разбойники в княжьем обличье ходят?
     - А на ком таково обличье?
     - Да глянь на себя - весь золотом осиян!
     Тонкий, сухой, весь обросший сединой, как мхом, опираясь  на  длинный
посох, к ним подошел старик.  Коричневое лицо, как у суздальского святого,
покрылось будто зеленоватой плесенью, лишь глаза смотрели твердо и строго.
Старик сказал:
     - Нет здесь ни татей, ни душегубов.  Здесь все воины! А коли ты  есть
князь, должен с молитвой изготовиться: ведешь не в разбой, а в битву.  Все
свои прежние грехи вспомяни и покайся. Все тебе простится: кровь, пролитая
за правое дело, как огонь, всякую нечисть смывает.
     И он,пошел от рати к рати, от полка к полку, суровыми глазами  из-под
нависших бровей вглядываясь в воинов - мужественны ли, тверды ли, разумеют
ли подвиг, готовы ли совершить его.
     Кирилл тоже  пошел  меж  воинами.  Вывертывались  изї_-ї.под ног  большие
кудлатые псы, пришедшие за ополчениями, может быть, от самого Белого моря.
Густо пахло дымом и  варевом.  И  вдруг  лицо  к  лицу  перед  ним  встала
широкоплечая громадина.  Она  глядела  исподлобья  и  растерянно  ворочала
круглыми холодными глазами.
     - Здорово, Гриша! - сказал Кирилл, и Капустин спросил:
     - Пришел?
     - А как же!
     - Ну, тогда ладно.
     Они молча постояли друг перед другом, и Гриша рассмотрел и  Кириллово
вооруженье, и самого Кирилла; рассмотрел, тяжело дыша, будто долго догонял
и наконец дорвался.
     - Хорошо, что пришел.
     - А то б?
     - Поймали б.
     - Князь тоже здесь?
     - Весь путь - с нами. Здеся. У него в Чернаве совет.
     Опять помолчали, разглядывая друг друга.
     -  А  ты  ловок!  -  сказал  Гриша.  -  В  Рязани-то  промеж  пальцев
вывернулся.
     - Да и ты, гусь, среди белого дня поймать орла вздумал!
     - Да я вижу: орел!
     - Ты где?
     - При Андрее Ольгердовиче. В Запасном.
     - Я иду сведать, куда нас поставят.
     - К нам просись. Ежели у тебя все таковы, могутная рать будет.
     - А далеко в Запасном. Мне б к переду ближе.
     - Я те говорю: с татарами нельзя знать, кто будет впереди, кто сзади.
Просись к нам, вместе будем.
     - Пойду сведаю.
     Они разошлись, и Кирилл пошел искать Клима.
     Отъезжали сторожевые заставы.
     Плескалась вода о конские  бока:  на  ту  сторону  реки  перебирались
дозоры - <языка>  добыть,  нехристей  проведать.  Много  глаз  следило  за
удальцами.  Что их там  ждет?  Каждая  пядь  неведомого  поля  грозила  им
стрелой, засадой.
     Дозорные вышли на берег, отряхнулись, затянули подпруги, взяли  копья
на руку. Многие взглядом провожали их вдаль.
     - Мамайского меда испробуют.
     - Сами ихнево царя отпотчевают.
     Раскидывались шатры княжеские и боярские.  Воеводы  уходили  к  своим
полкам стелиться на ночь. Многие ждали: не доезжая Дону, в Чернаве, князья
и большие воеводы остановились на совет.
     Войска ждали вестей оттуда.


                            Сорок шестая глава

                                   ДОН

     Войска от Лопасни прошли к реке  Осетру,  потом  через  Березуй-город
вышли по старой Данковской дороге на  Дорожин-город,  к  реке  Таболе,  и,
пройдя Чернаву, теперь стояли у Дона.
     Наполовину врытые в землю, как червивые грибы, склонившиеся в  траву,
гнили низкие избы Чернавы.
     Пригнувшись, лезли в  дверь  князья.  Пригнувшись,  рассаживались  на
скамьях.
     Стены избы изнутри были чисты, - видно, хозяйки шпарили их,  вениками
терли, хвощом, песком.  Лишь верхние венцы и  потолок,  будто  от  черного
китайского лака, поблескивали копотью.  Отдушина в  стене,  через  которую
выходит дым из жилья, светилась позади печи; через нее  виднелось  осеннее
небо, в седых лохмотьях туч просвечивала синева.
     Пока рассаживались,  пока  кое-кто  черпал  донскую  воду  ковшом  из
хозяйкиной кади, слуги застилали стол тканой скатертью, затеплили свечи  в
серебряных ставцах.  Розоватым струящимся светом наполнилось жилье, и тени
людей, застя свет, ворочались по стенам.
     Князья расселись вокруг стола.  Бояре  расстановились  позади.  Князь
Холмский обернулся к Боброку и негромко спросил:
     - Не худо ль - на дворе день, а тут свечи запалены?
     - Не робей, князь: в церквах палят, худа не имут.
     - Так там - богу.
     - А се - народу русскому.
     - Не обговоришь тебя.
     Дмитрий выжидал. Он уперся грузной спиной в угол и высился оттуда над
всеми. Черные его волосы закрывали лик Спаса, поставленного в углу. Поднял
глаза на совет свой и опять опустил их.
     Разно  были  одеты  Дмитриевы  князья.  Холмский  сидел  в    цветном
персидском кафтане, оправленном соболями. торжественный, словно не к  бою,
а к свадьбе собрался, - никак не поймет,  что  враги  рядом.  Ольгердовичи
сидели вместе в полной ратной сбруе, готовые вскочить на ноги и кинуться в
бой.  Так и Боброк был снаряжен. Только  поверх  панциря  накинул  простой
полушубок, расшитый зелено-красным  узором.  Молодой  Тарусский  тоже  был
одет, как будто у себя в вотчине к  обедне  собрался.  А  Белозерские  оба
сидели окованные, окольчуженные, суровые.  Дмитрий Ростовский, прикрыв  от
свечи глаза, взирал из-под тонких, как прутики, пальцев.  А Дмитрий Бобрик
не мигая глядел на свечу, и пламя, будто пугаясь его взгляда,  отклонялось
прочь и мигало.  На Ольгердовичах  оружие  отливало  синевой;  справленное
хорошо, оно показалось Дмитрию тяжеловатым.  Андрей -  черен  и  горбонос:
видно, в бабку.  Надо у Владимира спросить: Ольгердова, что  ль,  мать  из
Венгрии взята, у Белы-короля? Старые родословия Дмитрий  плохо  помнил,  в
таких делах полагался на брата Владимира, но знал хорошо, что на Западе не
было ни  королевского,  ни  княжеского  дома,  с  кем  не  оказывалось  бы
какого-нибудь родства.
     Прямо глядя Дмитрию в глаза, обернувшись к нему  всей  грудью,  сидел
брат Владимир.  В воинском уборе он словно  выпрямился,  стал  широкоплеч,
русая борода расплылась по стали колонтаря.  А Иван Белозерский -  плотен,
высок и чернобород и, когда в раздумье закрывает глаза,  становится  похож
на Дмитрия.  Тарусских - двое.  Оба  чернявы,  узколицы,  худощавы,  но  в
прежних битвах славно секлись.  Дмитрию не любо в них лишь  одно:  даже  в
походе говорили между собой, как монахи царьградские, по-гречески, а терем
им греческие изографы расписали, словно храм господень.  Дмитрий греков  к
себе не пускал - есть и русская красота, надо ее  блюсти  в  такое  время,
когда всяк посягает на нее.
     Говорить Дмитрий был не горазд, поэтому больше думал. И когда начинал
говорить, робел.  Всех рассмотрел из своего угла. Все затихли, ожидая  его
слова. Только Боброк что-то шептал Ольгердовичам, но и Боброк смолк. Молча
стоял поодаль в углу Бренко.
     Двадцать князей сидело пред  Дмитрием.  Служили  ему.  И  не  спор  о
наследстве, не раздел выморочной вотчины, не поминальный пир и не  свадьба
собрали их сюда, за бедный и тесный стол.  Бывало ли сие? В единую  брань,
друг за друга умереть готовые, за одну родину на общего врага  восставшие,
вот они - двадцать князей.  Не было сего со времени Батыя, когда каждый  в
свою сторону глядел.
     И Дмитрий подумал: <Надо Боброка спросить - бывало ль сие? Да нет, не
бывало!>
     Выждал.  Зорким оком приметил: Андрей Ольгердович сказать  хочет,  но
ждет, чтоб первым Московский князь сказал.
     Воинство стоит на берегу Дона.  Идти ль через  Дон?  Дмитрий  еще  не
решил. Шли, шли, переходили Москву, Оку, Осетр перешли. Теперь Дон поперек
пути лег.  Тут ли ждать, дальше ль идти?  Сперва  думал  на  Рясское  поле
пойти, да опасались Рязань позади оставить: нежданно в спину  мог  ударить
Олег.  Свернули сюда, а как дальше? Игорь Дон перешел и побит был. И  мать
говорила: в своей хоромине хозяину стены пособляют.  А что бы отец сказал?
И вспомнил отцову поговорку: под лежачий камень вода не течет.  Не лежать,
идти?
     В раздумье он поднялся, но потолок оказался низок.  Ростом не обделил
господь. Пригнувшись, Дмитрий уперся ладонями в низкий стол и сказал:
     - Братья! Како дале нам быть? Дон перед нами.  Пойдем ли вперед,  тут
ли ждать станем? Помыслим, братья!
     Он говорил, глядя на узоры скатерти, но тут поднял  лицо  и  взглянул
всем в глаза.  Во Владимире и в Боброке приметил решимость. И  сердце  его
наполнилось гордостью. Но просиявшее лицо вновь опустилось к столу.
     - Тут ли стоять, в Задонщине ль с Ордой померяемся? Дон перед нами.
     И сел, не убирая ладоней со стола.  Поднял глаза на  Боброка.  Боброк
говорил:
     - Давно зрим мы татарские победы.  Ждут ли врага татары? Они  первыми
наносят удар. Они наваливаются, как половодье, доколе не смоют супротивных
городов и народов.  Не стоят, не ждут - и  тем  побеждают.  Вламываются  в
чужие пределы, преступают исконные наши реки.  Зачинают  брань,  когда  им
любо, а не ждут, когда любо врагам их.  С волками жить -  по-волчьи  выть.
Переступим Дон. Я мню тако.
     И вслед за Боброком сказал Федор Белозерский:
     - Всем ведомо: великий Ярослав, реку переступив, разбил Святополка. И
Александр Ярославич, Неву переступив, одолел свеев.  Стойче станет  биться
рать, когда некуда уходить.  И много в древние времена было таких переправ
и побед.  Много раз мы побеждали в чужих землях,  обороняя  свою:  в  поле
Половецком, в дальней Византии. Мое слово - идти за Дон.
     Но Холмский воспротивился:
     - Княже! За что мы встали? Русь оборонять! К чему  ж  лить  кровь  на
чужой земле? Русскую землю обороняем, ее и напоим басурманской кровью.  Да
и свою лить легче на родной земле.
     Но Андрей Полоцкий тоже горячо позвал за Дон:
     - Доколе сила наша велика, идем вперед. Кинемся на них допрежь на нас
кинутся. Николи на Руси силы такой не бывало!
     И Дмитрий подумал: <Да, не бывало>.
     А Полоцкий говорил:
     - Хочешь крепкого бою, вели немедля перевозиться.  Чтоб ни у кого  на
разуме не было ворочаться назад.  Пусть всякой без хитрости бьется.  Пусть
не о спасении мыслит, а о победе.
     Холмский обернулся к Полоцкому:
     - Забываешь: у Мамая  народ  собран  великий.  Ордынские  мунголы,  а
окромя сих косоги набраны, латынские фряги из Кафы, тоурмены из Лукоморья.
Мочны ли мы всю стаю ту истребить? А ежели не мочны, кто спасется на чужой
земле? Идти, как коню под аркан? Справа и спереди Непрядва, а позади будет
Дон. Слева - дикий лес, непролазная дебрь. Да и неведомо, не подошел ли уж
Ягайла, браток твой? В петлю манишь?
     - Родней не попрекай. Не время святцы читать. А в святцах, глядишь, и
тое написано, что князья Холмские татарских ханш в русские княгини брали.
     - Батюшки! Упомнил! Да той моей прабабки сто лет как на свете нет.  А
твой-то Ягайла сейчас супротив нас  стоит.  А  родитель  твой,  Ольгерд-то
Гедиминович...
     - Под которого ты от Москвы прятался...
     Дмитрий хлопнул ладонью по столу с  такой  силой,  что  Спас  в  углу
подпрыгнул, а одна из свечей покатилась по столу.
     - Не время, Холмский! А петля  в  десять  верст  шириной  широка  для
горла.
     Дмитрий вгорячах выдал свое тайное решение идти в Задонщину.
     Бояре стояли позади князей, вникая в смысл их слов, но ожидая  своего
времени.  Теперь говорил Тимофей Вельяминов, многими походами  умудренный,
многими победами славный, московский великий воевода. Тоже звал вперед.
     В это время отворилась со скрипом дверь, и в избу вошел  Тютчев.  Все
обернулись.
     Тютчев вошел, опрятный, спокойный, только чуть выше поднял голову  от
переполнявшей его радости.
     Тютчева слушали.  Он рассказал о разговоре с  Мамаем,  передал  слова
разорванной грамоты, о своем ответе мурзе смолчал, но горячо объяснил, что
самый раз напасть бы на татар теперь:
     - Олег попятился, а Ягайла утром выйдет с Одоева, отселя более сорока
верст. Пока дойдет, мы успеем управиться.
     - Волков легче поодиночке бить! - сказал Федор Белозерский.
     - Истинно так! - согласился Владимир.
     - Вот оно как! - кивнул Полоцкий Холмскому.
     И Холмский удивленно ответил:
     - Так выходит: надо идти! Что ж мы, в Твери, робчей  московских,  что
ли?
     Владимир засмеялся.
     Дмитрий, снова опершись на ладони, встал:
     - Братие!
     И все вслед за ним поднялись. Стоя они выслушали его слово:
     - Бог запрещает переступать чуждые пределы.  Спасу  говорю:  беру  на
себя грех - ежли не переступлю, то они придут, аки змеи к гнезду.  На себя
беру. Так и митрополит Олексий нас поучал. Но лесную заповедь каждый знает
- одного волка легче душить.  Трем волкам легче задушить  нас.  Стоя  тут,
дадим им срок в стаю собраться.  Переступив, опередим тех двоих, передушим
поодиночке. Не для того собрались, чтоб смотреть окаянного Олега с Мамаем,
а чтоб уничтожить их.  И не Дон охранять пришли, а родину, чтоб от плена и
разоренья ее избавить либо головы за нее  сложить:  честная  смерть  лучше
позорной жизни. Да благословит нас Спас во спасение наше - пойдем за Дон!
     Все перекрестились, но продолжали стоять, медля расходиться.
     Один из отроков сказал Дмитрию, что дожидаются от игумена  Сергия  из
Троицы гонцы.
     Дмитрий насторожился. Что шлет Сергий вослед походу?
     - Впусти.
     Мимо расступившихся бояр, в свет свечей,  склонившись,  вступили  два
схимника.  Один был широкоплеч и сухощав. Другой ни умерщвлением плоти, ни
молитвами не мог одолеть округлого дородства своих телес.  Черные  одежды,
расшитые белыми крестами схимы, запылились.  Одного из них Дмитрий  узнал:
он неотступно, словно охраняя Сергия, следовал всюду  за  своим  игуменом.
Это был брянчанин, из боярских детей, именем Александр, а  до  крещения  -
Пересвет.  Другой - брат его,  тоже  до  монашества  воин,  -  Ослябя.  Об
Ослябьевой силе в кротости Дмитрий слыхивал в Троице.
     Ослябя вручил грамоту от Сергия.  Дмитрий быстро раскрутил ее. Еще не
успев прочесть первых строк, увидел последние:
     <Чтобы шел еси, господине, на битву с нечестивыми...>
     Пересвет подал Дмитрию троицкую просфору, Дмитрий поцеловал  засохший
хлебец и положил его на столе под свечами.
     - Отец Сергий благословляет нас идти! - сказал Дмитрий.
     Он знал, как громко на Руси Сергиево слово.
     Еще говорили бояре, у коих в седине волос или в  гуще  бороды  укрыты
были славные шрамы, еще схимники несмело продвигались к выходу,  а  Бренко
уже заметил вошедшего ратника и громко сказал:
     - Княже! Языка привели.
     - Добро ж! - сказал Дмитрий, и все пошли следом за ним к выходу.
     Изба опустела.  Лишь потрескивали свечи на столе, оплывая, и меж ними
лежал присланный Сергием хлебец.  А за  дверью,  где  стояли  дружины,  не
смолкал говор, лязг, топот, визг коней.
     Вдали, во тьме, у полыхающего костра  плотно  стеснились  воины.  Они
расступились, и Дмитрий увидел пленника.
     Пойманный лежал на земле.  Кто-то подсунул ему под  плечи  скомканную
попону.  Кольчугу с него содрали. Кожа была  исцарапана,  -  видно,  когда
сдирали кольчугу.  На смуглом и грязном теле ржавели пятна  размазанной  и
еще не засохшей крови.  Оттого, что в поясе пленник  был  гибок  и  тонок,
плечи его казались особенно круты.  Он и  на  земле  лежал,  как  змееныш,
изогнувшись.  И еще Дмитрия заметил пестрые  штаны,  измазанные  землей  и
навозом, но яркие, из дорогой персидской камки.
     <Не простой, видно, воин!>
     И только потом взглянул на лицо пленника.
     На Дмитрия, сощурив надменные глаза, молча  смотрел  широкоскулый,  с
широко раздвинутыми глазницами безусый мальчик.
     Тютчев  удивился,  узнав  его:  это  был  пятый  мурза,  которого  он
отхлестал и отпустил к Мамаю.
     - Ты как попался? - спросил по-татарски Тютчев.
     - Тебя догонял! - гордо ответил пленник.
     - И еще раз лег! - зло сказал Тютчев.
     В дружине кто-то ухмыльнулся: