ился проверить это.
   Из-за ходовой рубки снизу, с палубы валил густой дым. "Пожар!" -  подумал
Тихон. Он наконец нашелся и дал команду:
   - Тушить пожар всеми насосами! Боцман, проверить и доложить. Спокойствие.
Все остаются на своих местах!
   Орудийная прислуга на баке убита разрывом бомбы. Продолжало  вести  огонь
против наседавших самолетов носовое орудие и пулеметы на мостике.  По  трапу
вбежал боцман.
   - Товарищ старпом! Механические насосы не работают. В машинном  отделении
повреждения.
   - Ручные помпы в ход!
   - Пустили ручные... Течи на судне не обнаружено.
   - Команде гасить огонь ведрами, забортной водой!
   - Есть! Но там, на палубе...
   - Что на палубе? - перебил капитан, оправившийся от удара и падения.
   - На палубе возле орудий ящики со снарядами. Огонь подбирается к ним...
   - Горящие ящики - за борт! - распорядился капитан.
   - Есть! - боцман побежал вниз. Тихон хотел было идти следом,  но  капитан
удержал его.
   - Молодец. Не растерялся. Теперь возьми на себя работы по спасению судна.
Быстро! Держи со мной связь.
   Тихон, грохая по железному трапу каблуками, помчался вниз.
   На полубаке он увидел огонь и дым и услышал  стоны  раненых.  Корабельный
врач и санинструктор из военных, склонившись над ними, делали  повязки.  Два
матроса с черными от копоти лицами тащили раненых на носилках в лазарет.
   Тихон увидел, что тут уже распорядились  без  него.  Помполит  Петровский
выскочил из огня с дымящимся снарядным ящиком в руках и, подбежав  к  борту,
скинул его в воду. С таким же  ящиком  бежал  матрос  Аказенок.  Тихон  стал
помогать выносить снаряды из опасного места.
   Огонь охватывал корабль. Объятый пламенем, окутанный дымом,  "Большевик",
казалось, был обречен. Под полубаком горела краска, густой дым клубился  над
морем. Он привлек внимание пикирующих бомбардировщиков, и они решили  добить
гибнущий транспорт. Но корабль отбивался метким огнем, и больше  в  него  не
попало ни одной бомбы.
   Команда боролась с пожаром. Потеряв ход и  управление,  "Большевик",  как
огромный сгусток огня и дыма, качался на волнах.
   Тихон спустился в трюм. Оба механика  и  вся  машинная  команда  работали
возле главного  двигателя,  устраняя  повреждения.  Тихон,  сбросив  куртку,
принялся помогать машинистам.
   А на палубе вели борьбу с огнем, подбиравшимся к тем  отсекам,  где  была
взрывчатка...  Работали  ручные  насосы,  пот   застилал   матросам   глаза.
Петровский с членами экипажа выносил  снаряды  из  артиллерийского  погреба.
Выстроилась цепочка. Снаряды передавали с рук на руки.
   Капитан  неотлучно  находился  на  мостике.   Снова   налетели   фашисты.
Пронзительно воя, они зашли в пике. Палуба опять встретила их плотным огнем.
Израненный корабль продолжал воевать. Самолеты сбросили бомбы  мимо:  мешали
дым и огонь пулеметов и пушки. Опять один бомбардировщик загорелся и  рухнул
в воду.
   С наветренной стороны подошел английский  корвет.  Он  предложил  команде
"Большевика" покинуть гибнущее судно и перейти на борт  корвета.  Моряки  не
пожелали расстаться со своим кораблем.
   Через некоторое время с флагмана охранения командир конвоя  предложил  по
радио экипажу перейти на один из кораблей эскорта. Афанасьев ответил: "Мы не
собираемся хоронить судно".
   С наступлением темноты самолеты оставили транспорт в  покое,  считая  его
обреченным. Однако "Большевик" жил. К ночи пожар потушили, машинная  команда
устранила повреждения,  и  с  капитанского  мостика  раздалась  долгожданная
команда:
   - Полный вперед!
   "Большевик" стал догонять конвой, который,  не  задерживаясь,  шел  своим
курсом.
   Тихон не ушел из машинного, пока не убедился в исправности  и  надежности
механизмов. Он доложил капитану:
   - Машины в исправности!
   В каюте был полный погром. Стекло в иллюминаторе выбито взрывом,  осколки
хрустели под ногами. Треснувшее зеркало валялось на палубе. Тихон достал  из
стенного шкафа чистую тельняшку - старая  порвалась  и  вся  была  запачкана
машинным маслом, - переоделся, свалился на койку и сразу уснул.
   С рассветом моряки принялись наводить порядок на судне после  бомбежки  и
пожара. Когда работу закончили, Тихон поднялся на ходовой мостик -  доложить
капитану. Афанасьев, выслушав доклад, сказал:
   - Догоняем караван! - он передал свой бинокль старпому. - Смотри.
   Тихон обвел горизонт и примерно в  полутора  милях  увидел  суда  конвоя.
Колонны заметно уменьшились. Когда подошли ближе, он насчитал двадцать  семь
транспортов. Семь кораблей было потоплено.
   Через полчаса "Большевик" занял свое место  в  конце  левой  кильватерной
колонны. Все корабли подняли  на  мачтах  приветственные  сигналы.  Командир
конвойных судов просигналил: "Сделано хорошо!" Увидя  флажки  на  английском
судне, Афанасьев протянул бинокль Тихону:
   - Читай сигнал на флагмане.
   - Сделано хорошо! - подтвердил помощник, и капитан устало улыбнулся.
   4
   Когда пришли в Мурманск, судно быстро разгрузили и  поставили  в  срочный
ремонт. Док был перегружен работой, но судоремонтники обещали исправить  все
повреждения  самое  большое  за  трое  суток.  Судовые  механизмы  вызвалась
осмотреть и починить своими силами машинная команда теплохода.  За  работами
наблюдал сам капитан. Тихон отпросился у него на час-другой в город.
   Мурманск был исполосован  бомбежками.  Фашисты,  потеряв  всякую  надежду
захватить его, остервенело, методически бомбили и порт, и суда,  стоящие  на
рейде,  и  жилые  кварталы.  Уцелели  лишь  немногие  дома.  Улицы  были   в
развалинах, и хотя их разбирали, освобождая проходы  и  проезды,  разрушения
виднелись на каждом шагу. Тихон с грустью  смотрел  на  разбитые  постройки,
вспоминая, каким был город до бомбежек.
   Сначала он пошел в пароходство узнать, нет ли писем. На  узле  связи  ему
вручили два письма - из дому от матери и от Родиона из госпиталя. От любимой
девушки из Архангельска вестей почему-то не было. Тихон сел  в  коридоре  на
жесткий деревянный диван и прочитал письма.  Родион  писал,  что  лечится  в
Кандалакше. Сначала его хотели было отправить в Архангельск, но не отправили
потому, что  он  был  нетранспортабелен  -  потерял  много  крови  и  сильно
обморозился. Пулевое ранение в плечо зажило сравнительно  быстро,  а  вот  с
ногами медикам пришлось немало повозиться. Появились  признаки  гангрены,  и
ему грозила ампутация. Но опытные врачи все-таки избежали ее. Теперь  Родион
передвигается по палате на костылях и, видимо, скоро  поправится.  Он  хочет
после госпиталя непременно вернуться опять в свою бригаду.
   Родион писал также, что в конце апреля ему с десантниками довелось  плыть
на боте Дорофея, который ходит по Мотке - Мотовскому заливу  -  и  перевозит
всевозможные  грузы  на  Средний  и  Рыбачий  полуострова  из  Полярного   и
Мурманска. Если Тихону удастся побывать в Мурманске, то, возможно, доведется
и увидеть земляка.
   Прочитав письмо, Тихон задумался: "Не везет брату. Второй раз  ранен,  да
еще и обморозился. Туго ему приходится..."
   Положил письмо в карман и вскрыл другое. Августа писала, как всегда,  под
диктовку матери. В Унде за весну прибавилось еще двенадцать вдов..  Дочка  у
Августы растет, ей уже пятый месяц. Елеся днями пропадает на улице. Озорник,
непоседа - весь в дядю. При упоминании о дяде Тихон улыбнулся: "Да, брат, уж
я и дядя... А племянника не видал давно..." В  конце  письма  многочисленные
приветы и поклоны от родных и близких.
   Тихон вышел на улицу. Навстречу скорым маршей колонной  по  четыре  шагал
отряд моряков с автоматами,  вещевыми  мешками,  в  касках.  Позади  колонны
катили на станках три "максима". Отряд повернул к гавани. "Видно,  опять  на
Рыбачий", - подумал Тихон.
   Он пошел в диспетчерскую порта, навел справки о боте "Вьюн". Там сказали,
что это суденышко вчера погрузилось и ушло в Мотку. Вернется бот,  возможно,
сегодня к вечеру.
   Вечером Тихон пришел на  пристань,  долго  искал  среди  разных  судов  и
суденышек "Вьюна" и наконец нашел его.
   Бот только что пришел. С него выносили раненых и грузили их в  санитарные
машины. Тихон заволновался:
   у трапа стоял Дорофей.
   - Дорофей! - окликнул его Тихон.
   Тот пригляделся к молодому моряку и наконец радостно воскликнул:
   - Тихон!
   Разговаривать не пришлось, Дорофей был занят. Он велел Тихону  спуститься
в кубрик.
   Тихон через рубку спустился в кубрик. В углу,  стоя  на  корточках  перед
жестяной печкой, матрос изо всей мочи дул в топку. Дрова  вспыхнули.  Матрос
поднялся. Он был в тельняшке, флотских брюках и сапогах.
   - Кончили выгрузку,  Дорофей?  -  спросил  он  и,  разглядев  незнакомого
моряка, удивился: - Я думал, Дорофей...
   - Здравствуй, земляк! - Тихон протянул руку и назвал себя.
   - Тихон Мальгин? Вот здорово! А меня узнал? Котцов я, Андрей! Помнишь?
   - Помню. Жена у тебя на почте работает.
   - Во, во! Все меня узнают по жене, - с некоторой досадой сказал Котцов. -
Сам по себе я вроде ничего не значу. Садись, гостем  будешь.  Чаек  заварим.
Дорофей придет. Офоня вылезет из чулана... Он там в двигателе копается.
   - Из чулана?
   - Это я так трюм зову... Темно там.
   ...Когда Дорофея с его ботом и Офоней Патокиным призвали в "военку", то в
команду взамен Хвата и Родиона дали Андрея Котцова, тридцатилетнего  рыбака,
бойкого на слово и столь же щуплого и невзрачного на вид, сколь проворного и
подвижного. Дорофей знал его плохо - не доводилось работать вместе.  В  Унде
больше были наслышаны о жене Андрея, почтовой служащей, золотоволосой,  чуть
заносчивой и гордой красавице. Знали, что она  помыкает  мужем,  как  только
захочет. А известность по жене до некоторой  степени  принижает  достоинство
мужчины. Но Андрей тоже был не лыком шит, в тридцатые годы  служил  в  армии
артиллеристом. Теперь его военные знания пригодились.
   Тихон сел на  койку,  снял  фуражку  и  облегченно  вздохнул:  нашел-таки
земляков.
   - Каково плаваете? - спросил он.
   - Да  что,  плаваем.  Морские  извозчики.  Нас  тут  целый  дивизион.  По
Мотовской губе ходим. А один раз и в  Норвегию  плавали  ночью.  Разведчиков
высаживали. Ну и снабжаем пехоту снарядами, минами,  патронами,  продуктами.
Почту возим. Наш  капитан-лейтенант,  командир  дивизиона  Рощин  зовет  нас
армадой. Какая там армада! И что такое - армада? Хрен знает... - Андрей  сел
на койку, достал вещевой мешок, из него вынул хлеб, консервы, кусок  сахару.
Крепким ножом домашней ковки мигом взрезал банку, отвернул жестяную  крышку.
Обушком того же ножа расколол кусок сахару, потом нарезал хлеб.  -  В  Мотке
плавать больно опасно. Юго-западный берег до самой Титовки занят егерями. На
высотках у них батареи. Как завидят хоть самое невзрачное суденышко -  давай
лупить из пушек. Вода кипит от снарядов. Ну а мы, значит, прибавим  ходу  да
зигзагами уходим из-под обстрела. Мы маленькие, в нас попасть  не  просто...
Скоро пойдем мины тралить. А это, брат ты мой, много опаснее,  чем  егерские
пушки. Наскочишь на рогатую чертовку и взлетишь  в  небо.  А  потом  в  воду
дощечками опадешь... Мы ведь деревянные, - Котцов говорил  скороговоркой,  с
шутками. - Ну а как ты? Ишь, шевроны у тебя! Капитанишь?
   Тихон рассказал ему о себе. Котцов похвалил:
   - Молодец. Пусть знают наших, унденских!
   Вскоре по трапу спустился здоровенный солдат  с  поседелой,  но  довольно
густой бородой, в кирзовых сапогах, брюках из хлопчатки и ватнике  защитного
цвета. На голове шапка из искусственного меха с зеленой жестяной звездочкой.
За ним спустился и Дорофей. Он сказал:
   - Везет нам сегодня на гостей! Узнаете этого бородача?
   - Как не узнать бывшего хозяина Унды! - присмотревшись, отозвался Андрей.
- Ряхин! Вавила Дмитрич. Откуда бог послал?
   Вавила остановился в тесном проходе, и когда  глаза  привыкли  к  слабому
свету, сочащемуся из иллюминаторов, стал здороваться.
   - Тебя, Андрюха, помню. А вот этого капитана не знаю.  Он  что,  тоже  из
Унды?
   - Из Унды, -  сказал  Дорофей.  -  Мальгиных  помнишь?  Это  младший  сын
покойного Елисея.
   - Тишка? Нипочем бы не узнал. Да и как узнать,  если  в  Унде-то  я  боле
двенадцати годиков не был. Помню, ты все по берегу бегал, мальков  ловил.  А
теперь - гляди-ка, с нашивками, при галстуке.  Капитан  али  как?  -  Вавила
осторожно присел рядом с Тихоном на край койки, снял шапку.
   Тихону  пришлось  опять  рассказывать  о  себе.  Выслушав   его,   Вавила
заговорил:
   - Ишь ты, вот какие дела-то. А я, значит, попал сюда в  сорок  первом  на
оборонные работы. А потом в армию призвали. Служу в интендантстве, грузчиком
на автомашине. Из порта возим на склады всякую всячину... Вас вот  с  трудом
великим разыскал. Дай, думаю, навещу земляков.
   - Давайте чай пить, - сказал Котцов и взялся было за чайник,  но  Дорофей
остановил его жестом и достал из вещмешка алюминиевую фляжку.
   - Со встречей не грех и по чарке. Нам грузиться утром. Так что можно...
   Разлили спирт по кружкам. Вавила спросил:
   - А где же Офоня, мой старый приятель?
   - Про него-то и забыли, о, мать честная!  -  сказал  Дорофей.  -  Андрей,
позови!
   Офоня Патокин не заставил себя ждать. Увидев бывшего своего  хозяина,  он
немало подивился и еще больше удивился появлению Тихона.
   - Все в моторе копаешься? - спросил Вавила.
   - Копаюсь, - Офоня улыбнулся, глаза сузились в щелки.
   - А Родька где? - спросил Вавила. Тихон рассказал про брата, про то,  как
погиб Хват. Мужики загрустили. Долго молчали.
   - Многие погибли, -  сказал  Дорофей.  -  Из  Унды  человек  сорок  немцы
отправили на тот свет... Да еще сколько пропало без вести!
   - И у меня, братцы, горе,  -  вдруг  сказал  Вавила,  опустив  голову.  -
Недавно получил похоронную... Сын мой, Веня... погиб. Плавал он перед войной
на траулере "Бриллиант"... А как война  началась,  судно  это  переделали  в
сторожевик. И в мае, в середине мая...  стояли  они  в  Иоканге...  Налетели
немцы бомбить. Бомба  угодила  в  корабль,  и  он  затонул1.  Часть  моряков
спаслась, а часть погибла... И мой Веня тоже! Горе у меня, земляки, горе!..
   Все сочувственно опустили головы.
   Вавила утер слезы, расстегнув  ватник,  снял  с  брючного  ремня  фляжку,
достал из кармана плоскую банку консервов и положил на стол.
   - Помянем, братцы, моего сынка... Большую я имел на него надежду. Хороший
был. Моряк! Благодарности от тралфлота имел, боцманом назначили и  вот...  -
Вавила развел руками в отчаянии и обвел всех  затуманенным  взглядом.  -  Не
знаю, как теперь Мелаше писать.  Убьет  ее  такая  весть...  Давно  бы  надо
сообщить, да все не решаюсь...
   - За светлую память Венедикта, - сказал Офоня, взяв  кружку.  -  И  Гришу
Хвата помянем, и всех других...
   Взгрустнули земляки. Вспомнили родных и знакомых, тех, кто жив и кого  уж
нет.
   Тихон пил мало - не хотелось.  Он  сидел  совсем  трезвый  и  внимательно
слушал. Все-таки счастье - встретиться вот так, вместе, в это трудное время.
   Команда бота вышла на палубу проводить гостей. Тихон попрощался и ушел.
   После срочного ремонта "Большевик" опять вышел в очередной рейс к берегам
Исландии.

   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   1

   Тихон Сафоныч, по его собственному выражению, в эти дни "кроил  с  бабами
шубу из овечьего хвостика". Он так и заявил утром  жене,  которая,  шуруя  в
печке  кочергой,  осведомилась,  куда  же  в  такую  рань  отправляется   ее
"заботушка":  "Иду  кроить  шубенку  из  овечьего  хвоста".  Жена  поставила
кочергу, повернула к нему румяное от жара лицо и сказала не то  с  похвалой,
не то с укоризной:
   - Ох и- тороват ты у меня, муженек! Научи-ка и свою женку так кроить.
   - Пойдем, так научишься.
   - Пошла бы, да пироги пригорят в печи. Тихон Сафоныч усмехнулся: о  каких
пирогах может идти речь, когда и хлеба не досыта? Ели  с  оглядкой,  экономя
пайковый рыбкооповский хлебушек, тяжелый, словно камень, с добавкой отрубей,
мякины и еще бог знает чего...
   Панькин обмотал шею шарфом домашней вязки, нахлобучил шапку и  взялся  за
скобу. Постоял, - не очень хотелось выходить  на  каленый  мороз  из  теплой
избы. Жена опять за свои шуточки:
   - Чтой-то в последнее время ты стал ниже ростом. Стоптался?
   - А кто его знает. Дело к старости.
   - Ну, ты еще не старый. Бабы заглядываются,  те,  которых  приласкать  по
военной поре некому. Только я тебя никому не отдам.
   - Не время сейчас заглядываться. Ну, я пошел.
   Стужей сразу обожгло лицо. На улице было пусто. У магазина стекла в  инее
от подоконника до верху. Покупателей там, видимо, не много, да и  торговать,
по правде сказать, нечем. Война смела все  товары  с  полок,  и  теперь  они
блистали чистотой. Уборщица аккуратно вытирала их каждый  день,  и  наводить
чистоту ей не мешали никакие предметы.
   Навстречу Тихону Сафонычу топал какой-то странный прохожий, обмотанный  с
ног до головы в разные одежды. Лица не видно, только щелки для глаз.  Поверх
шапчонки наверчена бабья драная шаль, концы  ее  завязаны  на  спине  узлом.
Старый тулуп своими полами подметает снег. От валенок видны  лишь  латки  на
пятках да обшитые желтой кожей передки. Когда этот "странник"  поравнялся  с
председателем, Панькин  увидел  его  глаза  -  прозрачно-голубые,  холодные,
словно замерзшие на такой стуже. Прохожий снял огромную рукавицу, высвободил
из шали нос  и,  захватив  его  корявыми  пальцами,  высморкался.  По  этому
характерному жесту и узнал Панькин Иеронима Марковича Пастухова.
   - Здравствуй, Тихон, - дребезжащим баском сказал дед. - Куды тя понесло в
таку стужу? Сидел бы в конторе - все теплее.
   - Дела зовут,  -  ответил  Панькин.  -  Иду  в  сетевязальную.  Как  ваше
здоровье, Иероним Маркович?
   - А ничего пока. Помирать повременил - жена не  велела.  Земля,  говорит,
примерзла. Будут копать могилу - всего приругают. Да и сам я  еще  желаю  до
победы дотянуть.
   - Надо дотянуть. А  уж  после  победы  собираться  на  погост  совсем  не
захочется! - ответил Панькин. - Все рюжами занимаешься?
   - Рюжами. На обручи сажаю.
   - Так. Нет ли в чем нужды?
   - Ни в чем не нуждаюсь. Не голоден и, как видишь,  обут,  одет.  Спасибо.
Ну, пойду - мороз гонит.
   И дед шариком покатился по тропке к своей избе. Панькин с теплой  улыбкой
глядел ему вслед. Есть же такие люди, при виде которых человеку делается как
бы легче, настроение у него поднимается!
   Тихон Сафоныч вспомнил старое правило: "Живи так, чтобы другим было легче
от того, что ты есть на белом свете". Отзывчивость и  готовность  прийти  на
помощь особенно нужны теперь, когда все идут и идут похоронки и то в  одной,
то в другой избе  плач  да  причитания  перед  иконами...  Сиротеют  некогда
многолюдные поморские избы,  стоят  зимними  ночами  с  сугробами  снега  на
крышах, словно вдовы глядят на  мир  из-под  снеговых  нависей,  как  из-под
траурных, низко повязанных платков.
   И все эти избы его. Висят они немалым грузом на мужицких,  уже  немолодых
плечах председателя, и надо тащить этот  груз  через  всю  войну,  до  самой
победы.
   Так думал Панькин, идя пустынной улицей села и  поглядывая  на  притихшие
избы, которые от него будто чего-то ждали...
   Как облегчить  жизнь  людям,  если  промыслы  стали  малодобычливы  из-за
нехватки  снастей  да  флота?  Если  заработки  на  путине  невелики,  да  и
продуктами рыбкооп иной раз отоваривает  рулоны2  с  перебоями?  И  вот  так
просто, по-человечески, внимателен ли Панькин к  людям,  всегда  ли  находит
слово им в поддержку и похвалу?
   Районы промыслов ограничены, да и со  снастями  очень  уж  туго.  Запасы,
сделанные на черный день в колхозе, кончились - очень долгим  оказался  этот
черный день... Вот и приходится  изворачиваться:  перетряхивать  на  складах
старые  снасти  да  невода,  сети  да  канаты,  которые   еще   не   истлели
окончательно,  и   делать   из   них   "новые"   материалы   для   промысла.
Моторно-рыболовная  станция  не  могла   ничего   другого   придумать,   как
рекомендов